Анекдоты

[Ковалевский]

Юмор без смеха - настоятеля "имя розы" вспомнил опять таки :>

Не настоятеля, а бывшего библиотекаря Хорхе.

[Снег Север]

О, сегодня, оказывается, день гондона? Это сколько ж народу-то успеть поздравить надо! ((с) Баш).

[Stranger]

Звонок из монастыря в агрохолдинг:
- Вы не могли бы нам прислать мешков пять моркови?
- Приезжайте и собирайте сколько хотите на условиях мешок нам мешок вам.
- У нас некому.
- А монахи?
- Им некогда, они молятся.
- Так Господь велел трудиться?
Бросили трубку....

[Molodcov Yuriy]

Семейное счастье

Моллу женили на уродливой женщине. Увидев её, Молла ударил себя по голове и по коленям, но было уже поздно.
Утром, когда Молла собрался уходить, жена спросила:
- Кому из соседей и родственников мне можно показаться и кому нельзя?
- Милая моя жена, показывайся кому хочешь, только не мне!

[Molodcov Yuriy]

http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000761/st002.shtml

К богословам по благополучию своему всего ближе так называемые благочестивые монахи-пустынножители, хотя это прозвище нисколько им не пристало: ведь большинство их далеко от всякого благочестия, и никто чаще «пустынножителей» не попадается вам навстречу во всех людных местах. Не знаю, кто был бы несчастнее монахов, если б я не приходила им на помощь столь многими способами. Они навлекли на себя такую единодушную ненависть, что даже случайная встреча с монахом почитается за худую примету, а между тем сами вполне собою довольны. Во-первых, они уверены, что высшее благочестие состоит в строжайшем воздержании от всех наук и лучше всего - вовсе не знать грамоты. Засим, читая в церквах ослиными голосами непонятные им псалмы, они пребывают в убеждении, что доставляют великую усладу святым. Иные из них бахвалятся своим неряшеством и попрошайничеством и поднимают страшный шум у дверей, требуя милостыню; назойливо толпятся они в гостиницах, заполняют повозки и корабли - к немалому ущербу для прочих нищих. Своей грязью, невежеством, грубостью и бесстыдством эти милые люди, по их собственному мнению, уподобляются в глазах наших апостолам. Приятно видеть, как все у них делается по уставу, с пунктуальностью чуть ли не математической, и боже упаси нарушить этот порядок. Предусмотрено раз навсегда, сколько узлов должно быть у монаха на башмаке, какого цвета пояс, какими признаками должна отличаться его одежда, из какой ткани подобает ее шить, какой ширины должен быть пояс, какого покроя и размера капюшон, сколько вершков в поперечнике должна иметь тонзура и сколько часов отведено монаху на сон. Кому не ясно, сколь несправедливо такое внешнее равенство при естественном неравенстве умов и телесного сложения! И, однако, из-за этого вздора они не только мнят себя безмерно выше людей светских, но презирают и друг друга; дав обет апостольской любви, они разражаются трагическими тирадами, завидев рясу чуть темнее обыкновенного или опоясанную не так, как следует. Между ними и таких увидишь строгих богомолов, которые сверху обязательно носят грубое сукно, а исподнее шьют из полотна, другие же, напротив, сверху бывают полотняными, а внутри шерстяными. Некоторые боятся притронуться к деньгам, словно к яду, но нисколько не опасаются ни вина, ни прикосновения к женщинам...

Какой комедиант или площадной крикун сравнится с ними, когда они разглагольствуют с кафедры, смехотворно подражая приемам и манере древних риторов? Боже бессмертный, как они жестикулируют, как они ловко повышают голос, как пускают трели, как ломаются, какие строят гримасы, как воют на разные лады! И это искусство красноречия с великой таинственностью передается от одного братца-монаха к другому. Хоть мне и не дано было узнать все его тонкости, я все же попытаюсь рассказать о нем, основываясь на догадках и предположениях. Прежде всего по заимствованному у поэтов обычаю взывают они к Музе. Засим, собираясь говорить о милосердии, заводят речь о Ниле, реке египетской, или, проповедуя о таинстве креста, весьма кстати поминают Бэла, дракона вавилонского. Начав беседу о поэте, они перечисляют двенадцать знаков Зодиака, а рассуждая о вере, принимаются толковать о квадратуре круга. Я сама слыхала одного изрядного глупца, - прошу прощания - я хотела сказать «ученого», - который в блестящей проповеди, посвященной толкованию таинства святой троицы, желая дать выгодное понятие о своей начитанности и польстить слуху богословов, прибег к совершенно новому способу, а именно: завел речь сперва о буквах, потом о слогах, составляющих слова, потом о словах, образующих речь, наконец о согласовании имен и глаголов, существительных и прилагательных. Многие слушатели дивились, и иные уже повторяли про себя стих Горация:

К чему же ты чушь свою клонишь?2

Наконец проповедник сделал вывод, что в основных началах грамматики заключается образ и подобие святой троицы, и так убедительно это доказал, что никакой математик не смог бы за ним угнаться. Этот сверхбогослов потел над своей речью целых восемь месяцев и даже ослеп, словно крот, пожертвовав остротой зрения ради остроты ума. Но сам он не слишком горюет об этом, полагая, что еще дешево купил свою славу. Слыхала я также другого богослова, восьмидесятилетнего и до такой степени ученого, что его можно принять за самого Дунса Скота, воскресшего из мертвых. Изъясняя тайну имени Иисусова, он с изумительной тонкостью доказал, что в самих буквах этого имени содержится все, что только можно сказать о спасителе. Ибо имя это имеет лишь три падежные формы - явственное подобие божественной троичности. Засим: первый падеж lesus оканчивается на s; второй, lesu - на u, третий, lesum - на m и в этом неизреченная тайна, а именно: названные три буквы означают, что Иисус есть summus, medius и ultimus, то есть верхний, средний и крайний. Оставалась другая, еще более сокровенная тайна, которая разъясняется при помощи математики: ежели разделить имя «Иисус» на две равные части, то посредине останется буква с. Эта буква у евреев называется «син», а на языке шотландцев слово «син» означает грех. Отселе явствует, что Иисус есть тот, кто принял на плечи свои грехи мира. Восхищенные столь необычайным вступлением слушатели, особливо же теологи, чуть не обратились в камень наподобие Ниобеи3, а со мною от смеха едва не стряслась такая же беда, какая постигла деревянного Приапа, когда ему однажды пришлось стать свидетелем ночных таинств Канидии и Саганы4. Да и не мудрено: ведь подобных зачинов не встретишь ни у эллина Демосфена, ни у латинянина Цицерона. Они считали никуда не годным вступление, слишком далекое от предмета речи (впрочем, должно заметить, что такого же мнения придерживаются и свинопасы - их учит тому сама природа). Но искусники наши, декламируя свою так называемую «преамбулу», верят, что чем больше в ней риторских красот, чем дальше отстоит она от содержания остальной речи, и потому стараются исторгнуть у слушателя восхищенный шепот: «Куда же он теперь загнет?»

Засим следует пересказ небольшого отрывка из Евангелия (он соответствует третьему разделу речи - изложению существа дела). Оратор толкует его наспех и как бы мимоходом, тогда как об одном этом, в сущности, и следовало бы говорить, Засим, в-четвертых, нацепив новую личину, проповедник выдвигает некую богословскую проблему, по большей части не имеющую отношения ни к земле, ни к небу (того требуют, оказывается, законы ораторского искусства). Вот здесь-то и начинается превыспреннее богословие: в ушах слушателей раздаются Звучные титулы докторов величавых, докторов изощренных, докторов изощреннейших, докторов серафических, докторов святых и докторов неопровержимых. Далее следуют большие и малые силлогизмы, выводы, заключения, пустейшие посылки и прочая схоластическая дребедень, предлагаемая вниманию невежественной толпы. Наконец, разыгрывается пятый акт, требующий наивысшей ловкости и искусства. Проповедник преподносит вам какую-нибудь глупую и грубую басню, позаимствованную из «Исторического зерцала» или «Римских деяний»5, и толкует ее аллегорически, тропологическиб и анагогически7. На том и заканчивается речь, еще более чудовищная, чем химера, о которой говорит Гораций в известном стихе: «Если бы женскую голову» и т. д.8

Наши проповедники слыхали неведомо от кого, что начинать речь подобает возможно тише. И вот произносят они свой зачин таким голосом, что и сами себя не могут расслышать; но стоит ли вообще говорить, если никто тебя не понимает? Слыхали они также, что громкие возгласы рождают волнение в душе слушателей. Поэтому, заговорив обычным голосом, они вдруг повышают его до бешеного вопля, хотя бы и совсем некстати. Право, хочется иной раз побожиться, что такому проповеднику пошел бы впрок эллебор9. Далее, слыхали они, что речь следует вести, постепенно воодушевляясь, и, произнеся несколько первых фраз более или менее пристойно, они вдруг начинают надрываться, хотя бы дело касалось самых ничтожных предметов, и до тех пор усердствуют, пока только духу хватает. Засим вытвердили они все, что древние риторы говорят о смехе, и потому сами тщатся отпускать шуточки, но какие шуточки! - любезная Афродита! - такие изящные, такие уместные, что чудится, будто слушаешь осла, поющего под звуки лиры. Порою пытаются они и съязвить, но при этом скорее щекочут, нежели ранят, а самую неприкрытую лесть стараются выдать за прямоту и откровенность.

Вообще, послушав все эти проповеди, хочется присягнуть, что авторы их обучались своему искусству у площадных краснобаев, хотя до сих последних им все-таки далеко. Как бы то ни было, они во многих отношениях столь друг с другом схожи, что, без всякого сомнения, либо те у этих, либо эти у тех позаимствовали свою риторику. И, однако, - не без моей, разумеется, помощи, - находят они слушателей, готовых почитать их за истинных Демосфенов и Цицеронов. Особенно высоко ценят их талант торговцы и бабы; им-то по преимуществу и стараются угодить проповедники, ибо первые готовы уделить частицу неправедно нажитого всякому, кто сумеет им польстить, а вторые благоволят к духовному сословию по многим причинам, особливо же потому, что привыкли изливать на груди у монахов свои жалобы на мужей. Теперь, я полагаю, вы сами видите, сколь многим обязана мне эта порода людей, которые при помощи мелочных обрядов, вздорных выдумок и диких воплей подчиняют смертных своей тирании, а сами мнят себя новыми Павлами и Антониями10.

[Stranger]

Сколковские учёные по просьбе Патриарха научились разлагать святую воду на святой кислород и святой водород.

[Stranger]

Люди - странные существа: гадости делают друг другу, а прощения просят у бога.

[Molodcov Yuriy]

Дом Аллаха

Молла так не любил сеидов и дервишей, что и видеть их не хотел. Однажды под вечер, возвратившись домой с базара, он прилёг отдохнуть. Вдруг раздался стук в дверь. Он долго спрашивал: "Кто там? Кто там?", но никто не отвечал.
Наконец Молла поднялся, открыл дверь и увидел сеида в зелёной чалме и с зелёным кушаком.
- В чём дело? - спросил, нахмурившись, Молла. - Что ты хочешь?
- Я гость аллаха, - ответил сеид, - и хочу эту ночь провести у тебя.
Молла тихонько вышел на улицу и плотно притворил дверь. Потом он взял сеида за руку и повёл за собой.
Сеид, ни слова не говоря, следовал за ним.
Молла привёл сеида к мечети и указал на неё:
- Вот дом аллаха, пусть бы он разрушился! Если ты гость аллаха, то и остановись в его доме. Почему ты суёшься ко мне?

[Molodcov Yuriy]

Дверь Аллаха

Однажды у Моллы украли калитку. Сколько он ни искал вора, найти не мог. Наконец он пришёл в мечеть и снял там дверь. Взвалив на плечи, Молла хотел её унести, но тут его остановил привратник.
- Ты что делаешь?
- Вы говорите, - ответил Молла, - что аллах всё знает. Если это правда, значит, он знает, кто украл мою калитку. Пусть скажет, кто вор, и я отдам ему его дверь.

[Molodcov Yuriy]

Люди Аллаха

Однажды Молла работал в поле. В полдень он расстелил скатерть и сел поесть. В это время к нему подошло несколько человек. Они поздоровались с Моллой и уставились на его скатерть.
- Пожалуйста, - сказал Молла, - присаживайтесь и покушайте.
Все путники тотчас присели и принялись за еду.
В один миг всё, что было на скатерти, исчезло, и Молла остался голодным.
Путники поднялись, сказали Молле "спасибо" и собрались уходить. Тут Молла спросил их:
- Братья, вы не сказали, кто вы такие.
- Мы люди аллаха, - ответили они. Когда путники ушли, несколько всадников подъехали к роднику, что был поблизости.
Они закололи барана, зажарили шашлык и начали есть и пить. Молла подошёл к ним и сказал:
- Да осенит радость все ваши дни, братцы! Извините меня, скажите, кто вы и куда держите путь?
- Мы - люди шаха, - ответили они.
Молла взглянул на них, затем посмотрел вслед ушедшим людям божьим и, подняв глаза к небу, сказал:
- Если ты не можешь содержать своих людей так, как содержит своих шах, то почему тебя называют "аллах"?