Эта странная картина загробного существования понадобилась всего лишь для объяснения существующего положения: а) человек живет, б) человек умирает. Религию не устраивает в чистом виде ни первое, ни второе. Первое она постаралась обложить огромным количеством табу, правил, запретов, наказаний и т.д. (автор этих строк еще в студенческие годы высказал мнение, что тревога Монтеня относительно смерти, высказанная им в «Опытах» - думать или не думать о смерти, легко разрешима: необходимо так построить жизнь, чтобы она мало чем отличалась от смерти, сделать ее непривлекательной и постылой, тогда и умирать будет совсем не страшно), а второе «исправила» в том духе, что человек «не умирает насовсем», а значит и там он от нее (религии) никуда не денется, что элиминирует попытки спрятаться от религиозного контроля в смерти (в романе Ивана Ефремова «Великая дуга» Пандион имеет представление о смерти, как о глубоком сне без сновидений – таково «народно-скептическое» мнение о смерти, но для одной из душ египтянина Яхмоса приключения только начинаются). Не будучи в состоянии организовать должным образом (по своему хотению) «этот» - профанный мир, религии (каждая по своему) категорически претендуют на обустройство сакрального мира, в т.ч. загробного существования человека. Эта претензия нередко – последний довод конкретной религии, раз уж она слаба и неубедительна во всех остальных отношениях (в крайнем случае конкретная религия занимается низкопробным запугиванием потенциальных адептов: если ты не присоединишься, тебя после смерти ждет то-то и то-то). А поскольку проинформировать профанный мир об устройстве сакрального невозможно – это противоречит главному правилу характера их связи (в сакральный мир попадают только умершие, которые априори лишены возможности информирования живых, а все мистические «достоверные сведения» об обратном носят всегда полуофициальный характер, и в них заложены характерные для любой мистики противоречия: например, если воскрешение (согласно религиозным догматам) – прерогатива божества, то все многочисленные «чудеса» с воскрешением усилиями разного рода причастных божественным силам делают их некими шаманами-колдунами и подрывают монополию божества), то нафантазировать можно все что угодно, причем одна фантазия выглядит наивнее другой (как в повести Пушкина «Капитанская дочка» дворец «Петра Федоровича» снабжен, помимо золоченых «царских» обоев, обычным скарбом крестьянской избы). Критики постмодернистского подхода к истории пишут (Пленков об этом прямо говорит в своей последней монографии), что постмодернизм все видит в агностическом свете: везде подделки и наивные верования. Ну, так не делайте подделок, и не будет претензий.
Когда мы рассматриваем проблему смерти в религиях, религиоведы обращают внимание на то, что в родовом обществе понятие личного «спасения» и личного бессмертия не существовало. Герои древности предстают в родовом сознании некими символами истории рода, а рядовой человек с его проблемами (в т.ч. нежеланием умирать-исчезать) вряд ли заинтересует это сознание. Но структуры мышления бывают живучи, и зачастую традиционные верования тащат в будущее совершенно архаические, не имеющие никаких социо-культурных ассоциаций в настоящем представления. Например, т.н. «древние евреи» X-VI вв. до н.э. жили уже в рамках средиземноморской оседло-земледельческой цивилизации с сильными торгово-ремесленными (а, следовательно, городскими) элементами. Можно представить тот апофеоз непонимания, который неизбежно возникал между древнееврейским «бытием» и «сознанием», которое обрабатывалось в этот период пророческими школами с их антиурбанизмом и пастушеско-кочевой эстетикой. В результате еврею постоянно внушали, что он априори живет неправильно, что он – пленник проклятых городов, что ему нужно поломать свой уклад жизни и бежать куда-то на край земли (вернуться к благодетельной «старине»). К сожалению, еврейско-иудаистическая эстетика (по аналогии с эллинистическо-римской) еще ждет своего Лосева (А.Мень, к сожалению, с этой задачей не справился; он подошел к проблеме как религиозный проповедник, а наука и проповедь – вещи, слишком уж разные). Личностная проблема в рамках древнееврейской протоиудаистической эстетики не возникала. Ее можно и нужно искать в эллинистической цивилизации (специалисты указывают на рубеж между полисным, тоже в значительной степени родовым, сознанием и «космополитическим» сознанием человека в эпоху эллинистических империй), однако, зададимся вопросом: а не фикция ли родовое сознание? Когда наши современные патриоты произносят слово «Россия», они, разумеется, имеют в виду, прежде всего, самих себя. А глава рода – не оказывался ли он эдаким эгоистом, который сделал (скорее уж, постарался сделать) свой эгоизм традицией поколений? Но оставим этот вопрос социопсихологам. Хотя личность, похоже, исторически универсальна, родовое сознание (кем бы и на каком бы этапе развития оно ни было придумано) противостоит ей. Обратное могли утверждать лишь «неформалы» в 1980-х, которые, например, ничтоже сумняшеся – 1988 год ведь на дворе, могли утверждать, что возрождение православной монархии не противоречит решениям XXVII съезда КПСС (иначе б их клуб, как антисоветский, просто не зарегистрировали). Разумеется, в рамках родового создания личное бессмертие не предусматривалось, да и не было актуально. Было бы просто, хотя и примитивно, объяснять появление идеи личного бессмертия римско-эллинистической средой с ее «наибольшим благоприятствованием» личностному развитию. Но сказать, что религии обещали отдельному человеку участь хотя бы живого пса, сравнительно с мертвым львом, значит обеднить содержание религий. Когда Твардовский в поэме «Василий Теркин на том свете» с истинно советским сарказмом (даже автосарказмом; ведь умение смеяться над самим собой отличает советский этос от любого другого – антисоветского, современного российского в т.ч.) описывает загробный мир, как карикатуру на наш, получается самая едкая атеистическая «лекция» в советской истории. Дело в том, что пропагандистам «вечной жизни» отнюдь не надобна жизнь живого пса (да еще и вечная), им нужна жизнь живого льва. Поэтому все загробные миры (если только они отпочковались от простоты загробного мира первобытного охотника) – это некий суммарум цивилизации, устроенной определенным образом, и религия сакрализирует этот образ. Потому-то религиозные философы так держатся за идею «богоустановленности» общественного порядка. Но на это можно возразить, что загробный мир (в христианстве, например) – это реванш бедных над богатыми, неудачников над успешными, рабов над господами. Не соглашусь. То, что христианство когда-то было «религией рабов и бедняков», всего лишь историческая случайность, и очень быстро было исправлено. Снова император оказался в райской вип-зоне, а Лазарь все также поет от безысходности в предбаннике этого праздника загробной жизни. Этому есть простое объяснение: религия аутсайдеров не могла заинтересовать большую часть общества (и не только власть имущих), она просто не нужна, а когда В.В.Розанов провозглашает, что всяк человек христианин в печали и язычник – в радости, он рискует свести христианство к немногим несчастьям окружающего наличного бытия, превратить религию в богадельню, или в разновидность скорой помощи, которая ассоциируется с чем-либо обязательно нехорошим. Эстетика связи божественного со смертью, конечно, имеет место в сознании самых разных народов, но именно такая эстетика и отвращает от божественного (служит естественным антирелигиозным фактором; хотя бы чисто психологическим). С другой стороны, религии обязаны (да, боженьки стопроцентно зависимы от придумавших их людей) гарантировать человеку сохранение, как его социального статуса, так и всего наработка предыдущей цивилизации. Отдельные «религиозные анархисты», которые угрожают (с теми или иными основаниями) взорвать этот сакрализующийся и переносящийся в загробную зону миропорядок, встречают (по логике реакции) к себе отношение в рамках сакральных правил, ровно такое же, как они встречают в рамках «профанного» мира. И Василий Теркин, ожидавший «там» романтики, оказывается почти трагической фигурой – в контексте конфликта человека и религии (а он неустраним, потому что свобода не может не бороться с порядком; не нужно быть Гегелем, чтобы это понимать; раз уж религиозные доктрины позволили человеку свободу, должны и последствия терпеть).
(продолжение следует)
