Хеншелл Н. Миф абсолютизма: Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени. СПб.,2003. // Bibliotheca Pax Britannica.
В этой книге британский автор конца ХХ века хочет развенчать сразу два мифа – не только миф абсолютизма, но и миф парламентаризма нового времени. Он берет временной промежуток между 1500 и 1789 годами и на ряде весьма интересных примеров показывает две тенденции: во-первых, что французский абсолютизм (даже времен «короля-Солнце») не был столь уж абсолютен, и что короли Франции в любом случае были вынуждены считаться и взаимодействовать с большим кругом «заинтересованных лиц», перераспределять власть в пользу парламентов, Генеральных штатов, провинциальных собраний и даже просто в пользу знати вообще и сословных корпораций; во-вторых, что за Ла-Маншем в эти века тоже не наблюдаем антитезы континентальному королевскому абсолютизму, поскольку британский парламентаризм XVI-XVIII веков (как до «славной революции», так и после) отнюдь не похож на британский же парламентаризм после реформы 1832 года (здесь Хеншел всерьез полемизирует с «вигской историографией» позапрошлого века), и что король считался вполне абсолютистским (хотя сам термин – как и в случае с Иваном Грозным – строителем «развитого феодализма» - появился, конечно, позже). В итоге у автора (хотя не будем утверждать, что на самом деле) получилось, будто дистанция между конституционной (не в смысле наличия конкретного текста Конституции, а в смысле существования парламентского режима) Англией и абсолютисткой Францией меньше, чем дистанция между ними обеими и – с одной стороны – турецким султанатом (правильнее – падишахством), с которым неоднократно сравнивали режим Людовика XIV, и современным конституционным демократическим европейским государством – с другой. А вот уже в XIX веке (в ходе борьбы Священного союза с последствиями Французской революции и общей камерализации – т.е. усиления роли чиновничества в управлении страной и, заодно, качества работы этого самого чиновничества) мы можем говорить об абсолютизме как осознанной программе посленаполеоновских реакционных правительств, с которыми полемизировали революционеры и в этой полемике выстраивали общую схему «тирании полутора тысяч лет» - как выразился однажды Виктор Гюго.
Если не вдаваться в мелкие подробности (хотя автор не избежал ряда досадных ошибок: например, он подходит к факту взымания тальи (прямого налога) и габели (налога на соль) во Франции просто как к факту налогообложения, но ничуть не анализирует их динамику вне зависимости от решений давно не созывавшихся Штатов; а, упоминая о конституционно-парламентаристских тенденциях на континенте, Хеншелл придает слишком большое значение Наказу Екатерины Второй, который никогда не был реализован), то я бы обратил внимание на очень важный фактор, который автором совершенно позабыт. Это различие в степени эффективности системы управления в исторической перспективе. Понятно, что любая система управления, которая выходит за пределы первичных неолитических акефальных общин (специалисты по древнему Ближнему Востоку оценивают максимальную численность такой общины, не нуждающейся в бюрократии и полиции, в 8-10 тысяч человек), строится на четырех основаниях: 1) наличие центра принятия решений, 2) наличие достаточно дисциплинированной армии чиновников – исполнителей принятых решений, 3) наличие развитой системы коммуникаций, позволяющей реализовывать решения, наконец, 4) наличие у центра принятия решений достаточных ресурсов (финансовых, прежде всего, раз уж мы находимся в рамках денежного, даже социалистическо-денежного, хозяйства), необходимых для реализации принимаемых решений. Любой специалист по древней и средневековой истории скажет, что даже при идеальном состоянии первого основания все остальные оставляли желать много лучшего. Разумеется, не по причине сознательного саботажа или вредительства наших предков, а в силу существующего уровня качества развития инструментария. Например, пути сообщения в доэлектронном обществе играют решающую роль в доведении на места информации из центра и налаживании обратной связи. Поэтому в любом сколько-нибудь крупном политическом образовании пути сообщения играют важнейшую роль (все великие империи античности – Персия, Рим – славились своими дорогами, а впоследствии татаро-монгольские Орды специально создавали систему ямских (от монгольск. зам – дорога, путь) станций). Средневековые государства, наоборот, не отличались приличной системой путей сообщений, а расширение границ экспансии европейских (в т.ч. России) стран в XV-XVII вв. удесятерило проблемы коммуникаций. Воспользуемся таким примером: 5 сентября 1774 года в Филадельфии нелегально собрался Первый Континентальный конгресс американских колоний Великобритании. В условиях отсутствия электронных средств связи британское правительство не могло получить информацию о самом факте проведения конгресса ранее чем через две-три недели (столько требовалось парусному флоту тех времен для преодоления Атлантики; а представим себе, что некая секретная информация, перевозимая на одном-единственном корабле, терялась в случае кораблекрушения). Соответственно, как-либо отреагировать на происшествие имперский центр мог не ранее 19 сентября, а обратная связь (конкретные предписания чиновникам на местах) могла заработать не ранее 3 октября. Однако и американцы столь же «неповоротливы» (современные правила прибытия в Вашингтон выборщиков президента сохранили архаику двухсотлетней давности, когда выборщику из Техаса или Небраски требовались месяцы на дорогу в столицу, поэтому голосование выборщиков происходило значительно позже, чем на местах). Можно пофантазировать (как сделал я однажды в фантастическом романе о современном мире без электричества, атома и пара) о последствиях таких обстоятельств применительно к современным событиям (например, о переходе вермахта через границы СССР в Москве узнают только к 29 июня – такова скорость курьера; Хлестаков в гоголевской пьесе особенно подчеркивает свои властные полномочия количеством курьеров («тридцать пять тысяч!»), ведь в доэлектронную эпоху курьер был не менее важным лицом, чем министр). Мы привыкли жить в обществе XXI века, где вор не может вынести из магазина маркированный товар, а убийцу почти обязательно снимает видеокамера, и многие считают это «электронным концлагерем», но достаточно оказаться двумя-тремя веками раньше, чтобы почувствовать отчаянье правоохранительных органов (ведь при той «анонимности» раскрываемость преступлений стремилась к нулю). Это потом уже – в XIX веке – появится телеграф, по которому можно передать правительственное распоряжение или закон на другой конец Земного шара, и железная дорога, с помощью которой можно быстро перебросить войска на подавление мятежа в провинции, либо в помощь сражающейся армии. XVI-XVIII века не могли похвастаться таким инструментарием, и поэтому, по большому счету, правитель 100-%-но контролировал только столицу (еще ранее – в Средневековье – короли были вынуждены кочевать по своему королевству, чтоб оно не распалось, и Ахен считается столицей Римской империи (так она называлась, одноименно с Римской империей Константинополя) лишь потому, что Карл Великий провел там больше времени, чем в любом другом своем замке, а древнерусские князья собственноручно собирали налоги в полюдье). Эта грубая реальность, физически ограничивающая королевское «я так хочу!» неизбежно программировала стратегию управления: центр принятия решений наделял феодалов, а затем чиновников на местах максимальными полномочиями, а также аналогичной властью и значением (то же самое касалось представительных ассамблей). Эти полномочия превращались в привилегии и воспринимались как социально-политическая норма (иначе сколько-нибудь крупные государства обрекались на распад, да, собственно, так многократно и происходило). Что и создавало тот одинаково далекий от современного правового государства западного типа и от абсолютистской утопии Аракчеева и де Местра тип правления, который еще не задумывался об идеологии борьбы с революцией.
В 1815-1848 году наступила эпоха, совершенно справедливо именуемая историками реакционной, но ее реакционность имела ту специфику, что она стремилась не к дословному воспроизводству разрушенного революциями и наполеоновскими войнами «старого порядка», а боролась с революцией априори (и всеми ее атрибутами, в т.ч. философией Просвещения, ничуть не чуждой, как показывает Хеншел, Бурбонам XVIII столетия, даром, что Вольтер мечтал о французском «Петре Первом», который погнал бы страну в светлое будущее). «Держать и не пущать» получалось едва ли 30 лет (в России – не более столетия). Общее настроение реакционеров тех лет – мрачная апология антиреволюционности (с упором на это «анти»). Шла осознанная борьба с обществом (и ни один абсолютизм XIX века не заслужил титул «просвещенного»). Успехи реакции отчасти были обусловлены появлением нового, парового транспорта и новых электронных средств массовой информации – телеграфа, а также все нарастающей бюрократизацией управления общественными процессами (но, как и в случае с Интернетом, справиться с естественным процессом «пожарникам реакции» не удалось). Однако, претендуя на роль единственных представителей старого, дореволюционного мира, они внушили широкой публике, разагитированной революционерами, известное отвращение к предмету своей монополии. Интересно, что реакционно-монархический всплеск посленаполеоновской эпохи, поставивший себе на вооружение более эффективную систему коммуникаций и более продуктивное чиновничество, перекликается с т.н. «фашистским» всплеском реакции первой половины ХХ века (по нынешним меркам, вполне заслуживающим звания патриотическо-державного; ведь трудно предположить, что, живи путин или Киселев в Германии 1920-30-х, они были бы коммунистами, социал-демократами, тем более либералами), который также делал упор на использование государством новейших технических достижений для контроля за отдельным человеком, каковое послужило материалом для эстетики всех или почти всех антиутопий ХХ века. Можно спорить на тему о степени эффективности тоталитарного государства (сей термин Маркс употреблял еще по поводу режима Второй Империи Наполеона III во Франции), но трудно отрицать, что повышение эффективности государства было четко увязано с тенденцией его ухода из под контроля общества, превращения в авторитарное и самоценно-абсолютистское (в смысле, свойственном нашему времени), и эти оба эффекта в их взаимозависимости осознавались в качестве определенной цели любым государственником – от Муссолини до путина. На этом фоне солженицынский герой, который не хочет, чтобы по радио за секунду в Сибирь передали приказ о его аресте («Нехай себе везут на почтовых»), выглядит антисциентистом (что ложится на общую псевдораскольническую эстетику антикоммунистического сопротивления в СССР), а Филипп II Испанский, который ничего не смог поделать ни с Великим судьей Арагона (уполномоченным по правам человека, на наши деньги), ни с жителями Сарагосы, которые подняли в мае 1591 года восстание и освободили ранее арестованного по приказу короля и приговоренного к смертной казни Антонио Переса из заключения инквизиции, в своем «абсолютистском» XVI веке кажется либералом сравнительно с хищными вещами ХIX-XXI вв. В наше время также много пугалок всемогущим государством, которое следит за отдельным человеком, и, может статься, эта аллергическая реакция – вполне законный элемент общей системы, сигнализирующий о ее рисках.
Вот это – эффективность системы управления в предыдущие века (что постановили, как реализовывали, чего добились, чего не добились – по порядку и на максимально обширном материале) и влияние степени эффективности на политическое устройство – могло бы быть предметом серьезного исследования и разрешило бы многие из поднятых Хеншеллом вопросов.
P.S. А что в России? Революционное движение декабристов, мечтавших об отмене крепостного права и превращении России, как минимум, в конституционную монархию, было элитарным, аристократическим. Это серьезно подмывает вдалбливаемый невежественными реакционными публицистами на протяжении последних ста лет тезис о некоей «декабристской пугачевщине». В случае победы декабристов (в отличие от 1917 и последующих лет) репрессии были бы очень маломасштабными и касались лишь ряда чиновников, приближенных к «партии реакции», ранее травившей Сперанского (а ряд крупных деятелей Александровского века – Милорадович, Аракчеев – вообще занимали в отношении декабристов позицию нейтралитета и необходимости компромисса). Вряд ли репрессированных было бы больше, чем при свержении рядового латиноамериканского диктатора. Это отличает движение декабристов России от Великой Французской революции и сближает его с итальянскими, испанскими, даже латиноамериканскими, офицерскими заговорами той эпохи. Участие дворянства в революционном движении (а напомню, Ленин, Кропоткин, Огарев, Герцен, Брешко-Брешковская и т.д. были дворянского происхождения) делало невозможным консервативные утопии в стиле Щербатова (дать дворянам избирательные права и все привилегии конституционного правления), а духовенство (особенно, на выборах в первые думы начала ХХ века) также (что бы ни говорили постфактум публицисты-фантазеры) обнаружило серьезные оппозиционные настроения (интересно также, что либеральное славянофильство середины XIX века, при всем своем романтическом консерватизме, было настроено против абсолютистской бюрократии, и опереться на него в борьбе с западниками не представлялось возможным; в уродливом виде оно напомнило о себе разве что в движении черносотенцев). Столь же эфемерной (особенно, после Александра II) была для режима поддержка купечества, чьи симпатии были, скорее, на стороне сословно-представительной, а не абсолютистской монархии. О крестьянах, как об опоре престола могли всерьез говорить в полемическо-публицистическом раже лишь Достоевский или Победоносцев (даже Леонтьев не позволял так врать самому себе). Петровская императорская система, вполне работоспособная и эффективная в XVIII веке, в XIX работала уже по инерции, а в ХХ обнаружила свою полную безнадежность, что вполне закономерно совпало с появлением у кормила власти совершенно неспособного человека (стало быть, система не имела иммунитета от… нет, не от мифического заговора «темных сил», а от банальной, но всемогуще-разрушительной некомпетентности). Показательно, что ни одного серьезного монархического (на платформе идеи сохранения неусеченной монархии) заговора после 1801 года не возникло. А «монархическое возрождение» в умах части (всего лишь части!) русской эмиграции приобрело весьма специфические формы. Можно указать на нелепый культ Н.А.Романова и отметить странное восприятие этого политического неудачника, ведь он и в XVII-XVIII веках вряд ли сохранил бы власть (монархисты просто наивны, как дрюоновский камергер Бувилль, который не замечает убожества Людовика Х и считает его великим королем). Но помимо персонализма в современной (XX-XXI веков) монархической идеологии России поражает полный утопизм оной (наверное, у Оуэна и Фурье было больше шансов построить жюльверновским способом свои общества равенства). Современные монархисты воспринимают монарха исключительно как воинского начальника, вождя, чьи приказы не обсуждаются, а исполняются (считать ли это определенного рода эмигрантской селекцией, в результате которой «монархическое возрождение» происходило почти исключительно в военно-эмигрантской среде? или все сложнее?) Обществу же предлагается лишь роль армии при полководце, и более ничего. Да, еще с XV века (после победы в т.н. «феодальной войне» Москвы, а не Твери или Углича) княжеская, затем царская и императорская власть в России воспринималась, в первую очередь, как военная (смахивая отчасти на сегунат в Японии, если бы существовал еще отдельный императорский двор – средоточие культурной жизни); у Н.А.Романова это получалось, как и все остальное, карикатурно, и даже родственники дразнили его «полковником Романовым». Но у современных монархистов эта эстетика доведена до абсурда, а также замешана на специфической интерпретации приватизированного сталинизма. Разумеется, если общество = армии, ни о каком самоуправлении, сословности и прочих милых «противовесах» абсолютизму в прошлом (реальном прошлом русской монархии) речь идти не может. Если бы монархистам дали возможность реализовать свою утопию, в России явилась бы банальная военная диктатура (вроде диктатуры Саддама Хусейна, или каких-нибудь греческих полковников, которые, кстати, монархию-то в Греции ликвидировали, за ненадобностью), причем, с довольно невысокой степенью эффективности. Иначе они просто не могут. Поэтому вернуть «старую добрую» монархию в России столь же невозможно, как и во Франции. Это уже будет что-то искусственное, немонархическое (потому что никакой гарантии, что сын генерала станет его достойным преемником, в том числе в необходимом идейном смысле, нет), мимикрирующее под социал-фашизм, вечно напоминающее подданным об их иррациональных обязанностях. Наверное, путинизм и есть единственное жизнеспособное (да и то относительно, и в малом историческом масштабе) существо из реакционно-монархического гнезда России.
