Бори́с Алекса́ндрович Ручьёв (настоящая фамилия Кривощёков; 1913—1973) — русский советский поэт, первостроитель Магнитки.
Из поэмы Полюс (1942—1945, написана одна глава):
...В том краю, где я живу, — не просто
родину зовут Материком.
Полюс мой, как самый дальний остров
даже почтальонам не знаком.
На домах у нас не вьются флаги,
здесь на флаг утрачены права,
жизнь идет, как на архипелаге,
ибо зоны — те же острова.
Зона — это как загон овечий
для двуногой, злой, как волк, овцы.
Под штыками в зону каждый вечер
загоняют жителей бойцы.
За ограду жадным взором глядя,
получая хлеб за черный труд,
здесь — всея Руси великой — чада
самые бесстыжие живут:
воры всех мастей, сортов и наций,
у кого вся жизнь — тюремный срок,
мастера поганых махинаций,
коршунье со всех больших дорог;
шулеришки и антисемиты,
чьи мозги прожег заморский крап,
чьи тузы не в играх, в битвах биты,
зубы редки, руки — как у баб;
хищный сброд калек людеобразных,
вечно даром бравших хлеб и кров,
у которых даже рты как язвы —
от поганых, непотребных слов.
Все — кто волком рыскал по России,
сытой вошью ползал без забот...
Словом — перечислить всех не в силе,
кто на этом острове живет.
Ни при чем здесь я, скажу по чести,
человек душевный и простой,
но терплю, живу с волками вместе,
крепко спутан волчьей клеветой.
Русский парень, жил я словно в сказке,
жил трудом за совесть — не за страх,
видел светлый мир — без черной краски,
в голубых и розовых цветах.
Потому-то сам — совсем зеленый,
не глотавший носом горьких вод,
на кострах горючих не паленный —
я сошел на остров в свой черед.
И пошел, дрожа, по снежной пыли,
улыбаясь жителям, как друг.
Жители меня при встрече сбили,
вырвав хлеб из ослабевших рук.
По баракам воры песни пели,
стаей сбившись к свету и теплу,
я ж дрожал ночами без постели,
будто зачумленный, на полу.
Хлеба я просил, до слез голодный,
вор кричал мне, злобы не тая:
— Подыхаешь? Подыхай сегодня!
Лучше надень позже сдохну я...
Сколько горя от людей я видел,
падал, поднимался и молчал,
сколько слез в неслыханной обиде
пролил я от боли по ночам?!
И тогда запомнил я навеки,
разглядев с годами, не спеша —
до чего ж гноится в человеке
ядовитой яростью душа.
И живет — в людском, пристойном виде,
весь закоченелый, злой до слез,
всех живых боясь и ненавидя, —
с голодухи озверелый пес.
Испытав мороз и голод молча,
грудью встретив камни и ножи,
горд я тем, что не завыл по-волчьи,
в волчьих стаях молодость прожив.
Даже крик свой, рвущийся наружу,
в горле сжав, чтоб не рвануться в бой,
шел я жить в предутреннюю стужу,
как на волю — в каменный забой!
Черный труд свой не прокляв ни разу,
в жизни — никого не сбивший с ног,
горд я тем, что душу от заразы —
для друзей и родины сберег.
К ней в беде протягивая руки,
поминутно думая о ней,
с чистым сердцем я живу в разлуке
и дышу свободней и ровней.
И спокойно вижу взглядом острым,
как в краю снегов, со всех концов —
окольцован, будто в море остров —
страшный мир последних подлецов.
