Отпрянув от неожиданности в стороны, мордовороты, впрочем, тут же разглядели, какое ничтожество стало причиной их прилюдного испуга, и пришли в бешенство. Секунда-другая, и, пойманный за шиворот, старик вознесся на добрых полметра над тротуаром, повиснув в железной длани одного из разъяренных стражей порядка.
— Ты чё, козёл, оборзел? Совсем, падла, не видишь, на кого кидаешься?!
Нарочитое использование ненормативной и полунормативной лексики играет очень важную роль в современной христианской апологетике. В конце 80-х годов на фоне заката коммунистической идеологии десятки миллионов людей заинтересовались православием, и у церковных деятелей появилась иллюзия скорого превращения еще относительно недавно гонимой, а совсем вчера еще безнадежно маргинальной религиозной организации в государствообразующую силу, чью роль Русская православная церковь постепенно теряла, начиная с усиления государственной власти при Иване Грозном. Однако, как и всякая иная экзотика, православие создало временный массовый ажиотаж, но и только. Количество прихожан увеличилось ненамного, а постсоветский образ жизни отличается от православного идеала не меньше, чем советский. Никакого опыта взаимодействия с широкими массами, с «миром» людей «старые кадры», еще недавно едва ли не прятавшиеся в катакомбах, не имели, а «новые кадры» за редким исключением состояли из людей, как раз от этого «мира» в церковь и бежавших. А из полуфантастических богословско-исторических трудов следовало, что в прошлом все население – от мала до велика, от монахов-схимников до разбойников с большой дороги – на Руси было поголовно богомольно, целомудренно, нищелюбиво и особенно почитало священнослужителей. Налицо оказывалось полное несоответствие преданий выдуманной православными интеллигентами XIX века старины и печальной современности. Тогда церковные круги придумали специальный термин – «воцерковление». Этот совершенно искусственный термин обозначал процесс превращения отдельных людей и – в конечном счете – всего общества из светского в духовное, посредством наиболее полного приобщения к церковной жизни (а церковная жизнь представляется многим православным аналогом монастырской жизни: ср. формулировка «Семья – домашний монастырь»). Однако шли годы, но «воцерковление» охватывало от 5 до 10 % населения, для основной массы православие оставалось экзотикой, а часть, причем довольно значительная, прихожан уходила из церкви. Это не смутило церковные круги, памятующие о том, что не церковь для людей, а люди для церкви, и здесь оказался очень востребован вышеназванный апологетический прием. Он состоит в отождествлении всего светского, мирского, нецерковного с самыми неприглядными, безобразными феноменами окружающего мира, чтобы за пределами церкви была только беспросветная тьма, наркомания, пьянство, матерщина, преступность, бедность, горе и гибель (т.е. чем хуже в миру – тем лучше). Если эта работа проделана с должным результатом, любой человек сам бросится в церковь из этого мрака.
— Братцы, ей-Богу, я не нарочно! — прохрипел через стиснутое воротом горло старик, не замечая, как при упоминании имени Бога передернулись лица дружинников.
— Да ты, тварь, еще и издеваешься над нами! — будто бы ожегшись, отдернул руку тот, кто держал его на весу, и старик шмякнулся на тротуар.
— У-у, гад! — пнул его ногой в плечо другой, отчего бродяжка завалился на бок.
— Парни, не бейте, — залепетал он. — Ради всего святого, отпустите...
— Да заткнись ты, паскуда! — взвизгнул первый из них и изо всей силы вломил старику ботинком под ребра, но того словно заклинило на одном, и он еще громче завопил: — Люди-и! Убивают! Ради Христа, заступитесь!..
Образ «последнего человека» в современном, чуждом ему искусственном мире достаточно популярен в современной полуфантастике (самый яркий пример – «Заводной апельсин» Энтони Берджеса, но есть сюжеты иного плана). Почти всегда это некая маргинальная личность, абсолютно непривлекательная, падшая, но верная своему «создателю». И «создатель», естественно, предпочитает ее всему остальному миру. Здесь вполне уместно разобраться в смысле понятия «грех», активно используемому в лексиконе верующих. «Грех» - это не само по себе преступление, как думают некоторые (даже многие) люди, находясь под влияние языческих или атеистических представлений. «Греховность» – это не совершение преступлений как таковых, а лишь неповиновение богу. «Грешник» может быть самым законопослушным гражданином, любящим отцом семейства, честным тружеником, но если он не слушается бога, он – «грешник». И наоборот, злейшие, согласно человеческим представлениям, преступники в глазах бога вполне могут быть «праведниками». Причина предельно ясна. Они верны своему создателю. А законопослушность, честный труд, любовь к близким, если за всем этим не стоит послушание христианскому богу, ни к чему хорошему привести не могут. Только к гордыне. И все истинно верующие маргиналы (от Лимонадова у Достоевского до бродяг из повести другого современного писателя-апокалиптика А.Н.Чуманова – «Дорога краем пропасти») это хорошо понимают.
Последние слова привели к немедленным результатам: все, кто находился поблизости от места происшествия, тут же шарахнулись в стороны, тогда как ослепленные ненавистью дружинники потеряли над собой следы последнего контроля. Услышав имя Христа, они буквально озверели и, отталкивая друг друга, бросились к скорченному на тротуаре старику, топча и увеча его тяжелыми по осеннему времени ботинками. Их нечленораздельные выкрики и проклятия слились в сплошное рычание, и окаменевшему с Джульеттой на руках Илье показалось, что перед ним не люди, а свора терзающих добычу диких собак.
Пять ли, десять ли минут длилась эта жестокая вакханалия, но то ли вдруг устав, то ли опомнившись, избивавшие неожиданно остановились и расступились в стороны, оставляя на тротуаре окровавленный комок того, что еще недавно было человеческим телом.
И все-таки это нереально. Никогда органы правопорядка (сатанинские или христианские) в нашей стране не передадут свои полномочия добровольным народным дружинам. Полное отсутствие милиции и иных служб безопасности в повести ясно говорит о состоянии «управляемой анархии», но даже для управляемой анархии характерны признаки вертикали власти. Здесь их нет вообще.
— Пошли! — махнул рукой самый рослый и, по-видимому, самый старший из них, и в этот момент его взгляд уперся в стоящего неподалеку Илью. — Т-тэк-с, — процедил он сквозь зубы, затем вынул из кармана платок, вытер им пот со лба и кивнул своим напарникам: — А это что за гусь? Как вам кажется? А?..
Они медленно подошли к Илье и безмолвно остановились напротив. Минуты две длилось молчаливое разглядывание, и наконец их главарь-верзила, кивнув на прикрытый капюшоном лоб Ильи, не столько вопросительно, сколько утвердительно произнес: — Без метки? А?..
— Без, — выдавил из себя Илья и инстинктивно прижал к груди ребенка.
Главный автоматически перевел взгляд на розовый сверток и в глазах его промелькнул забытый отсвет мысли. Он сделал шаг вперед, протянул руку к одеяльцу и откинул уголок, прикрывавший личико спящей девочки. На розовеньком, как и одеяло, маленьком лобике отчетливо обозначились три аккуратненькие округлые шестерки.
Желание удревнить что-либо, какую-либо традицию практически всегда обнаруживает откровенные анахронизмы. Например, боязнь христиан по отношению к числу 666 (именно в таком написании) вполне можно датировать принятием в христианских странах Европы арабских (точнее, индийских, переработанных арабами) цифр (которые, к тому же еще и не похожи на привычные нам «арабские» - т.е. слишком стилизованы) и десятичной системы не ранее XIII века. До того «число зверя» католики писали как DCLXVI, а православные и прочие восточные христиане:χξσ.
С тех пор то ли сатана оказался споспешником прогресса, то ли его подкупили арабские террористы, но латынь, а паче греческую систему счисления он напрочь забыл и начал пользоваться исключительно индийско-арабской системой счета. А поскольку нельзя быть христианином, не будучи сатанистом (и наоборот, нельзя быть сатанистом, не будучи христианином, поскольку и сатанизм и христианство взаимно признают реальное существование объектов веры друг друга), христиане дружно забыли вместе с ним. Все-таки религиоведение – интереснейшая наука!
Впрочем, апокалиптики имеют полное право возразить «умеренным» (быть «умеренным» - значит считать, что апокалипсис, конечно, возможен, но не здесь и не сейчас, и сатана будет «нэ из нашэго района»), что если перевод адекватен, то в новое начертание переходит «мистический смысл», и значение воспроизводится. Но спор на этом не может окончиться (его просто заканчивает каждая сторона в тот момент, который ей кажется наиболее выгодным для окончания). На это «умеренные» могут возразить, что мистический смысл потому и мистический, что запечатлен в определенных символах (и приведут в пример начертание на стене залы, где происходил Валтасаров пир, которая была составлена именно на древнееврейском языке (впрочем, нет ничего удивительного в том, что еврейский бог знает только еврейский язык, и лишь впоследствии он начал изучать другие языки, впрочем, качество изучения оставляет желать лучшего, и одесский жаргон, к примеру, очень далек от русского литературного языка; да, кстати, раз уж речь зашла о Валтасаре, отметим интересную деталь: Валтасар в реальной истории не был царем, хотя исполнял обязанности царя, убили его не «рабы в Вавилоне», а персидские воины в битве на западном берегу Тигра (Веллард Д. Вавилон. М.,2004, с 227); здесь мы не предъявляем к ветхозаветному тексту чрезмерных требований, а лишь предполагаем знание его авторами общеизвестных в ту эпоху фактов), который и был языком общения бога и человека до Септуагинты). На это апокалиптики вполне могут возразить, что представление о каноническом трехязычии – ересь, и поскольку в богослужении можно пользоваться всеми языками, то и значения переводов вполне каноничны. На что «умеренные» возразят, что каноничность переводов – понятие историческое, и если до Септуагинты каноническим языком был древнееврейский, то с II века до н.э. по XI век н.э. таковым был греческий-койне, на котором и написан новый завет, а старославянская библия появилась в целом только в XIV веке, хотя отдельные переводы (евангелия, Псалтирь) осуществлены уже в IX веке Кириллом и Мефодием. Аналогично латинский язык стал каноническим только после переводов и редакций Вульгаты в IV веке. А если арабские цифры появились в христианских текстах лишь в XIII веке, то на тот момент, когда писался новый завет, они не могли быть каноническими... И т.д. и т.п. Можно дискутировать до бесконечности. Обе стороны черпают аргументы из одного и того же источника или из одной и той же традиции, которая равно сакрализирована, и которую прямо и откровенно ни одна сторона отрицать не может, но ловко обходит нежелательные утверждения за счет их интерпретации – «толкования». Прибавьте сюда варианты рассмотрения тех или иных «толкований» в широком или узком смысле (в зависимости от потребностей полемиста; иногда это выдумывается на ходу, если человек достаточно интеллектуально развит, а в противном случае берется заготовка и подкрепляется чьим-нибудь авторитетом, что зачастую вызывает отрицание абсолютности авторитета, либо его вторичную интерпретацию, когда начинается дискуссия на тему, что именно авторитет этим хотел сказать, и как его понимать и т.д.), узкую историчность или универсальную сакральность, приписываемую тем или иным местам ветхого и нового завета. А также учтите, что проверить достоверность всех этих утверждений зачастую в принципе невозможно, и стороны могут утверждать вообще все, что угодно, и дискуссия напоминает диспут о количестве чертей на острие иголки. Апостол Павел, кажется, осознавал эту ловушку, в результате чего заметил, что «разномыслие» вполне допустимо, но и это не решило проблемы, поскольку появилась проблема, что считать «главным» (требующим «единства»), а что «второстепенным» (где можно позволить «разномыслие»). Если даже по узкому кругу представлений в рамках символа веры христиане не могут договориться, чего же требовать от них в понимании второстепенных вопросов?
Зарядка для ума? Да. Но абсолютно нереальная, и не имеющая надежных инструментов проверки. Кроме веры. Но верить можно и в говорящую щуку из сказки о Емеле. В этом нет ничего невероятного.
— Ну, ладно, — немного помолчав, проронил верзила.— На этот раз мы тебя не тронем... Из-за нее, — кивнул он на Джульетту. — Но если попадешься нам без метки еще раз, то пеняй на себя, — и они медленно пошли по улице, заглядывая в лица встречных, как тюремщики заглядывают в глазки камер.
...И вот теперь, стоя на полупустой железнодорожной станции среди мрачного леса, он почувствовал, что попался им снова. Он понимал, что рано или поздно это должно было случиться, но все же не думал, что это произойдет вот так — на таком далеком полустанке, где нет возможности ни затеряться в толпе, ни понадеяться на чью-нибудь помощь.
И эти трое на перроне, похоже, не просто выделили его из числа ожидающих электричку, но и поняли всю его нынешнюю загнанность и беспомощность. Криво ухмыляясь в предвкушении расправы, они медленно подошли к Илье и стали перед ним, поигрывая в руках длинными омоновскими дубинками.
Интересно отметить повсеместное противопоставление немощи главного героя, который никогда серьезно даже зарядкой не занимался, и крепости, мускулистости, грубой мужской привлекательности сатанинских патрульщиков. В этом всегда выражается комплекс неполноценности хилого человека и его скрытая зависть-ненависть по отношению к любому мало-мальски развитому и симпатичному мужчине. А поскольку практически во всех религиозных традициях процветает эстетика противопоставления «праведной немощи» и «греховной силы», сильные и грубо-красивые неизбежно оказываются слугами антихриста.
Вычислить же «жертву» - т.е. человека, озирающегося, на подгибающихся от ужаса ногах, на фоне остальных обывателей – спокойных и благодушных, вообще не представляет никакого труда. В метро или на вокзале милиционеры моментально вычисляют всех нелегалов, а вот автор комментария ни разу за всю свою жизнедеятельность не подвергался аналогичным проверкам, то ли по причине «языческой» органичной вписанности в окружающую среду, имеющую внутреннее, непознаваемое людьми «не от мира сего» очарование, то ли по причине наличия ИНН.
— А ну-ка! — злорадно осклабился один из них и, как указкой, ткнул концом дубинки Илье под капюшон. — Покажи нам свой умный лобик...
Трое удовлетворенно переглянулись и рассредоточились так, чтобы отрезать Илью от перрона. Свободным у него теперь оставался только путь на рельсы, но там — в конце станции — уже появился несущийся в сторону города товарняк. “Ну вот и все, — мелькнула мысль, — сейчас толкнут под колеса, и конец...”
Но его не толкнули. С ним еще думали поиграть напоследок и этим самым предоставили неожиданный путь к спасению.
— Ну, как? — ухмыльнулся один из тройки. — Этот поезд тебя устраивает? Посмотри, — и ткнув концом дубинки Илью в челюсть, повернул его голову к составу.
И в это мгновение Илья увидел, что мимо него пролетают железнодорожные платформы, гружённые белым речным песком.
Он не был спортсменом и никогда серьезно не занимался даже зарядкой, но тут его тело совершило необходимое действие абсолютно самостоятельно. В отчаяннейшем прыжке он взлетел над проносящимся мимо бортом и, подхваченный скоростью грохочущего состава, зарылся руками, ногами и лицом во влажную гору холодного белого песка. Кричали ль ему вслед свои проклятия дружинники или просто застыли с разинутыми ртами, он не видел. Когда он поднял голову и, отплевавшись от песка во рту, огляделся, состав отсчитал уже несколько километров от места его бегства. А минут через сорок он замедлил ход и начал втягиваться на разгрузочные пути сортировочной станции. Выждав удобный момент, Илья спрыгнул на землю и, отряхнув от песка одежду, поспешил к городским кварталам...
Интересно, что нигде в повести (за исключением невнятного фрагмента о природных катаклизмах) не наблюдается прямое овладение сатанинских сил природными объектами, либо неодушевленными вещами. Природа в целом нейтральна. В итоге сюжет получился «малобюджетным» - в нем отсутствуют зрелищные картины, вроде тех, что раскрашивают трилогию «Омен»:
«Зажав крест в обеих руках, Тассоне пошел вперед, отыскивая безопасное местечко на улице. Но ветер неожиданно усилился, бумаги и прочий уличный мусор завертелись у его ног, священник пошатнулся и чуть не задохнулся от порыва ветра, кинувшегося ему в лицо. На другой стороне улицы он заметил церковь, но ветер с ураганной силой набросился на него. Звук "ОХМ!" звенел теперь у него в ушах, смешиваясь со стоном усиливающегося ветра. Тассоне пробирался вперед. Туча пыли не позволяла ему разглядеть дорогу. Он не увидел, как перед ним остановился грузовик, не услышал скрип огромных шин в нескольких дюймах от себя. Автомобиль рванулся в сторону автостоянки и резко замер. Раздался звук битого стекла.
Ветер неожиданно стих, и люди, крича, побежали мимо Тассоне к разбитому грузовику. Тело шофера бессильно привалилось к баранке, стекло было забрызгано кровью. Тассоне стоял посередине улицы и плакал от страха. В небе прогремел гром; вспышка молнии осветила церковь, и Тассоне, повернувшись, снова побежал в парк. Рыдая от ужаса, он поскользнулся и упал в грязь. В тот момент, когда Тассоне пытался подняться на ноги, яркая молния сверкнула рядом и превратила ближайшую скамейку в пылающие щепки. Повернувшись, он пробрался через кустарник и вышел на улицу.
Всхлипывая и пошатываясь, маленький священник двинулся вперед, смотря прямо в грозное небо. Дождь пошел сильнее, обжигая его лицо, город впереди расплывался в сплошном потоке прозрачной воды. По всему Лондону люди разбегались в поисках убежища, закрывали окна, и через шесть кварталов от парка учительница никак не могла справиться со старомодным шестом для закрывания фрамуг, а ее маленькие ученики наблюдали за ней. Она никогда не слышала о священнике Тассоне и не знала, что судьба свяжет ее с ним. А в это время по скользким и мокрым улицам Тассоне неотвратимо приближался к зданию школы. Задыхаясь, он брел по узеньким переулкам, бежал без определенной цели, чувствуя на себе неотступный гнев. Силы у Тассоне иссякали, сердце отчаянно колотилось. Он обошел угол здания и остановился передохнуть, раскрыв рот и жадно глотая воздух. Маленький священник и не думал бросить взгляд наверх, где в этот миг неожиданно произошло легкое движение. На высоте третьего этажа прямо у него над головой железный шест для закрывания оконных фрамуг выскользнул из рук женщины, тщетно пытавшейся удержать его, и ринулся вниз. Его наконечник рассекал воздух с точностью копья, которое метнули с небес на землю.
Шест пробил голову священника, прошел сквозь все его тело и пригвоздил человека к земле.
И в этот момент дождь неожиданно прекратился».
Эта «малобюджетность», незрелищность сюжета «Девяностого псалма» подчеркивает кабинетность мироощущения главного героя, а иногда создается впечатление, что не только он – Илья – существует на нелегальном положении, но и антихрист и его слуги – такие же нелегалы, и вся эта система функционирует в каком-то едином подполье – замкнутом и отгороженном от большого реального мира андерграунде, где они выслеживают друг друга. В начале 90-х годов в Санкт-Петербурге некий человек столкнул с перрона метро на пути под колеса поезда двух женщин и схватившему его сатанинскому (то есть, пардон, милицейскому) патрулю заявил, что он тем самым предотвратил третью мировую войну. Его засадили в психушку, но ведь для себя самого он был прав и нормален (а может быть, как знать, был нормален и с т.з. погибших женщин, которые, возможно, действительно, заявили ему о подготовке ими третьей мировой войны). Во всяком случае, отрицать его вклад в предотвращение третьей мировой войны по чисто формальным признакам (поскольку она так и не случилась за последние 15 лет) «маловеры» не могут. В этом лабиринте тайных знаков и разгадываемых смыслов, недоступных непосвященному, живут герои повести. Хотя ее малобюждетность указывает скорее на предназначение ее к театральной постановке, в то время как «Омен» изначально задумывался как зрелищный блокбастер.
2. Число Зверя.
Вздохнулось с облегчением только дома, когда он услышал оградительный щелчок дверного замка. Сняв рюкзак и видавшую виды штормовку, прошел в комнату. Устало опустился на табурет, посидел без движения, а затем, вынув из ящика письменного стола хранимую под бумагами иконку-складень с ликами Спасителя, Приснодевы и Николая Угодника, зажег перед нею небольшой огарочек свечки и помолился: “Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи, о Твоих великих благодеяниях на нас бывших, славяще Тя хвалим, благословим, благодарим, поем и величаем Твое благоутробие, и рабски любовию вопием Ти: Благодетеле Спасе наш, слава Тебе!”
Здесь явное влияние Джорджа Оруэлла. Ср.: «Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило солнце, а небо было резко голубым, все в городе выглядело бесцветным – кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело лицо черноусого. С дома напротив тоже. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, - говорила подпись, и темные глаза глядели в глаза Уинстону. Внизу, над тротуаром трепался на ветру плакат с оторванным углом, то пряча, то открывая единственное слово: АНГСОЦ. Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, как трупная муха, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль заглядывал людям в окна. Но патрули в счет не шли. В счет шла только полиция мыслей» (Оруэлл Дж. 1984. М.,1992, с 12) и далее. Огромный разрушенный и неуютный мир противопоставляется дому, как убежищу (впрочем, оруэлловский герой не мог себя чувствовать в безопасности даже дома – за ним следил телекран; поэтому главный герой «Девяностого псалма», естественно, не держит у себя в доме телевизор – видимо, он выкинул «зомбоящик» еще в годы перестройки). Так же, как Илья к иконе-складню, Уинстон Смит обращается к подарочному альбому, куда он желает записать свои мысли. Православные богословы, сравнивая икону и альбом, несомненно, отметили бы здесь коренное различие между «гордыней» западной цивилизации, которая «тщится» заполнить собой – своей «греховной» личностью – все мироздание, и смирением православно-русского человека перед нерукотворной святыней.
После этого вернулся в прихожую и, забрав рюкзак, отправился в кухню разбирать содержимое. На этот раз из поездки удалось привезти большой каравай домашнего хлеба, десяток приличных морковин, кочан капусты, пяток луковиц и одного пересушенного леща. И это можно было считать удачей.
Следует обратить внимание на отсутствие в рационе главного героя мясных продуктов. Хотя классическое христианство (во всех его конфессиональных формах) никогда не выступало категорически против мясной пищи (лишь ограничивая мясоедство постными днями и периодами; а окончание продолжительных постов воспринималось как праздник: Масленица и т.п.), для апокалиптиков мясо – сатанинская еда, которой следует предпочитать хлеб и другую растительную пищу (в крайнем случае, рыбу). Герой, таким образом, держит непрерывный пост. Указание на домашнее производство хлеба ясно говорит о том, что эта пища, произведена «нелегально» - т.е. без присмотра сатанистов, «принявших метку», и собственноручно человеком (ср. правила приготовления пищи у крайних религиозных групп иудаистов, кришнаитов и др.) В среде современных русских старообрядцев (спасово и часовенное согласия) практикуется отказ от употребления чая, сахара, картофеля («сластей сатанинских») (Современная религиозная жизнь России. Т 1. М.,2004, с 241), а безбрачное старопоморское согласие прибавляет к этому также запрет на употребление телятины, зайчатины, фабричного сахара, шоколада и чеснока, а также «соблюдает» отдельную от иноверцев посуду (Современная религиозная жизнь России. Т 1. М.,2004, с 229-230). Это любопытным образом совпадает с пищевыми запретами некоторых фундаменталистических протестантских общин в США.
