Хуже всего у Пленкова получилась глава о современном искусстве. На нескольких страницах он буквально изливает желчь отвращения и негодования по поводу деградации, доминирования массовой попсы, чудовищного упрощения, бескультурья современной культуры (так и хочется сравнить с известным афоризмом об «антинародной политике народной партии») и апеллирует к некой классике, которая безнадежно испорчена, заброшена и отвергнута современниками. Цитируемые авторитеты все наперечет согласны с автором. Что это такое?
Это обычная банальная реакция, случавшаяся в истории неоднократно. Поклонники романского стиля в архитектуре приходили в ужас от «варварского зверства готов» (т.е. от известного нам готического стиля, господствовавшего затем в Европе с XIII по XVI век), классицисты зажимали уши в присутствии романтиков (однажды, еще в студенческие годы я нагло задал вопрос известному питерскому литературному критику старой советской закалки, что он думает по поводу более новых, нежели реализм, художественных стилей, или может, спрашивать такое – все равно, что спрашивать, как Державин относится к реализму?) и т.д. Всякая эпоха подвергается жесткой критике за свою аморальность, упадок, деградацию, античеловечность. Виктор Гюго остроумно высмеял такой настрой в «Соборе Парижской Богоматери»:
«Между тем присяжный библиотекарь Университета Андри Мюнье прошептал на
ухо придворному меховщику Жилю Лекорню:
-- Уверяю вас, сударь, что это светопреставление. Никогда еще среди
школяров не наблюдалось такой распущенности, и все это наделали проклятые
изобретения: пушки, кулеврины, бомбарды, а главное книгопечатание, эта новая
германская чума. Нет уж более рукописных сочинений и книг. Печать убивает
книжную торговлю. Наступают последние времена.
-- Это заметно и по тому, как стала процветать торговля бархатом, - ответил
меховщик».
Несомненно, что и современные тинэйджеры, когда постареют, будут ворчать о бездуховности искусства 2050-х годов и превозносить «наше время». Почему так всегда получается? Возрастное явление? Или определенный психологический настрой определенных людей? Почти все критики современного искусства, которым дал высказаться Пленков, могут быть собраны под общим наименованием «реакционер». Самым главным отличием реакционера от прогрессиста было, есть и будет то особое чувство пессимизма, с которым реакционер взирает на мир. Мир реакционера неуклонно стремится к своему концу, к поражению традиции и победе деградации. Если для марксистов, например, мы все живем еще только в начале человеческой истории, и все – от Античности до Промышленного переворота, в сущности, есть детство человечества, то православные (и иные религиозные) философы живут накануне апокалипсиса. Как шар с вершины богоявления, история катится вниз, и какой-либо катехон («удерживатель от провала в сатанизм») может лишь временно затормозить ее путь к концу света. Кстати, ядерная война и уничтожения человечества ничуть не противоречат религиозной картине мира. Парадоксально, но безбожно-атеистические режимы коммунизма и национал-социализма, обладая оружием массового поражения (химическим), не стали применять его, а окажись сейчас ядерное оружие в руках исламских или православных (или сектантско-протестантских, или аумсинрикистских) фундаменталистов, разве мы хоть на минуту сомневаемся, что они пустят его в ход?
Но вернемся к культуре. С т.з. традиционной культурологи, культура вообще делится на народную и элитарную (причем, для средних веков характерно трехчастное деление, соответствующее трем сословиям: светская, церковная и народная культуры). Если для средневекового церковного богослова слово «народная» было, скорее, ругательным (уж точно, она противостояла церковной культуре), то романтики в конце XVIII-XIX века создали культ народа (да, славянофильство – это всего лишь отголоски западного романтизма, а достоевщина – диалектическое отрицание отрицания его же). Светская культура, казалось, умерла вместе с феодализмом, но возродилась как некое утонченное восприятие произведений искусства, созданных, как антиквариат, задолго до нашего времени. Но традиционная культурология категорически отрицает наличие в прошлом (до некой позитивистской грани превращения прошлого в настоящее) массовой культуры, а тем более бульварно-низкопробной. Ценители высокого искусства прошлого, котором восхищались рыцари, когда уставали пускать на поток и разграбление целые города или охотиться за крестьянками в своих и чужих владениях, будут оскорблены самой мыслью, что в XVII веке могла быть бульварщина (хотя герой «Степного волка» зачитывается именно бульварным романом XVII века), «народники» в принципе отрицают, что мужик, который обязан быть во всем согласен с философскими взглядами Достоевского или Михайловского, может нести с базара «милорда глупого», как у Некрасова, или иные какие лубочные артефакты масскультуры, а церковные «историки», раз уж не удается обнаружить религиозный идеал в настоящем, не оставляют в прошлом у него никаких конкурентов. В общем, все довольны собой, и милостиво позволяют растленной и бездуховной масскультуре питаться разве что современниками, но отгоняют ее от предков. А реальная история? А по боку ее! (как Свидригайлов у Достоевского). Зато можно будет в 2100 году превозносить духовную глубину постмодерна, который мы потеряли, и негодовать по поводу кризиса градархического кинематографа современности.
Владимир Набоков очень хорошо высказался об этих априори:
Многих тут с негодованием (и в таком
негодовании есть удовольствие) кричат о модных безобразиях, в
частности о современных танцах,-- а ведь мода это -- творчество
человеческой посредственности, известный уровень, пошлость
равенства, - и кричать о ней, бранить ее, значит признавать,
что посредственность может создать что-то такое (будь то образ
государственного правления или новый вид прически), о чем
стоило бы пошуметь. И, разумеется, эти-то наши, будто бы
модные, танцы на самом деле вовсе не новые: увлекались ими во
дни Директории, благо и тогдашние женские платья были тоже
нательные, и оркестры тоже - негритянские. Мода через века
дышит: купол кринолина в середине прошлого века -- это полный
вздох моды, потом опять выдох, - сужающиеся юбки, тесные танцы.
В конце концов, наши танцы очень естественны и довольно
невинны, а иногда,-- в лондонских бальных залах,-- совершенно
изящны в своем однообразии. Помнишь, как Пушкин написал о
вальсе: "однообразный и безумный". Ведь это все то же. Что же
касается падения нравов... Знаешь ли, что я нашел в записках
господина д'Агрикура? "Я ничего не видал более развратного, чем
менуэт, который у нас изволят танцевать".
(Письмо в Россию).