Комментарии на книгу К.А.Свасьяна "Растождествление"

[Владимир Владимирович]

Есть разные формы борьбы с кризисом.  Одна из них – борьба не с недостатком, а с избытком денег.  Это последнее не менее плачевно, чем первое, даже более, поскольку в 2014 всяко теряешь больше, чем в 1998.  Вот и автор этих строк за последние четыре месяца в процессе убийства денег (ср. убийства времени, как в Приключениях Алисы) пополнил свою библиотеку не менее чем двумястами томами.  Особое внимание обратил на философию (например, Юрген Хабермас) и в ряду с Поэзией Галисии и Записками о России Франческо Альгаротти (XVIII век!) буквально столкнулся с синим томиком Карена Свасьяна «Растождествления».  Свасьян – один из плеяды позднесоветских германистов, замечательный филолог и историк философии – знаком мне давно: еще в начале 90-х я наслаждался его комментариями к черному двухтомнику Ницше и Шпенглеру.  Тогда – в эпоху крушения коммунизма и всех его априори – было модно быть германофилом, даже германоманом (ушла в прошлое эпоха, которую моя знакомая филолог-германист – лет на десять меня постарше – описывала лаконично: изучение немецкого языка и литературы было одной сплошной борьбой с фашизмом).  Свасьян не форсировал события, не требовал немедленного пересмотра итогов второй мировой войны, раз уж СССР, легитимизированный этой войной по самое немогу, приказал долго жить, и победил (несправедливо, причем) наш общий с немцами англосаксонский враг (подозреваю, в сохранившемся СССР – дефицитном и бесперспективном, как нечерноземное село – США любили бы больше, чем в капиталистической России).  Свасьян лишь раскрывал колоссальные диарамы интеллектуальных метаморфоз германского мира, и нам хотелось быть его частью – на всем пространстве от германских денег Ленина до царских охот германских принцев в лесах Подмосковья; в отличие от евреев, мы жили вместе с немцами целых 300 лет – и очень неплохо жили.  Не чужд он был и политике: в 1995 году вместе с Аверинцевым вопреки всем антифашистам (снявши голову, по волосам не плачут) оплакивал уничтоженный американской авиацией Дрезден (и это тоже ложилось на фон эпохи).
С тех пор прошло много лет.  Карен Араевич Свасьян переехал из Армении в Швейцарию, и к тому же стал последователем Рудольфа Штайнера.  Мне лично такое верноподданническое примыкание к конкретному философу прошлого всегда казалось неразумным, по причине неизбежного в этом случае обеднения философского потенциала нашего современника, который вынужден теперь из лояльности к избранному наставнику смотреть на мир уже его глазами (или делать вид, что смотришь, что еще хуже, потому как в глазах окружающих, не являясь в полноте, например, кантианцем или вольтерьянцем, но будучи таковым по прозванию, несешь ответственность за своих протеже).  Поэтому я и не примкнул ни к одной научной школе и ни одного человека не могу в полной мере назвать «учителем».  Одна из причин этого очень печальна для людей прошлых веков: при всех их достоинствах, они были ограничены в информационном плане – Аристотель, к примеру, честно признался в этом Гулливеру, который вызвал его из царства мертвых.  Это не их вина, а их беда, но мы – потомки – не должны эту беду усугублять, требуя от Геродота защиты диссертации по последним правилам ВАК или от Маркса точных экономических прогнозов на весь XXI век.  Что же касается конкретно Рудольфа Штайнера, и вообще теософов в целом, то мне они всегда представлялись такими огородниками на подоконнике, заводящими карликовые сосны и пальмочки в горшочках, поливающими их, возделывающими, и уверенными, что это и есть лесные чаши (в пику Фридриху Ницше их тигры превратились в кошек, а львы в собак).  А сам Рудольф Штайнер вполне мог достичь того же самого результата в своих благотворительных делах вовсе без мистики (как знахарь, врачующий кореньями, вполне может обойтись без заклинаний).
Но вернемся к «Растождествлению» - http://www.rvb.ru/swassjan/toc_rast.htm.  Это сборник статей на злобу дня, написанных между 1995 и 2005 годами и время от времени публикуемых в России.  Должен ли философ писать на злобу дня?  Может ли философ писать на злобу дня?  Что думал Плутарх о платных сортирах, заведенных в Риме Веспасианом?  Или как Кант оценивал премьеру «Женитьбы Фигаро»?  Оставим пока что этот риторический вопрос без ответа.
Л.Н.Гумилев как-то, сравнивая Данте с Блаженным Августином, заявил, что если Данте не имел никаких идеологических расхождений с эпохой и был лишь очень недоволен своими современниками, то Августин в своей ненависти к языческому окружению дошел до реабилитации христиан-разбойников (ведь они «свои» в идейном смысле).   Кто Свасьян?  Августин или Данте?  Увы, и то, и другое.  Все статьи до верху наполнены интеллигентско-философской руганью как по поводу современников, так и их идеек (будучи виртуозом по части философских приемов, Свасьян нередко достигает высшего пилотажа, как тот герой Гарсия Маркеса, который матерился на латыни, но большей частью это публицистическая ругань в стиле: и не так детей растят, и не так мосты мостят!)  Подмечено, что пожилые люди (к моменту опубликования сборника Свасьяну стукнуло уже 58) делятся в своих реакциях на окружающий мир на две части: одни из благодарности за каждый еще прожитый день благоговеют перед ним и не осквернят его своим полупустым стаканом осознания своей конечности и неминуемого превращения в историю, даже в археологию кладбища, а поэтому любят всех, даже тех, кого любить бы и не стоило; другие, пользуясь своим возрастным статусом неуязвимости (бить все равно не будут, хотя бы из уважения к сединам или из соображения бесполезности каких-либо «репрессий» в отношении отжившего свое) пестуют свою мизантропию, швыряя в лицо окружающему миру свое к нему отношение (необразованные у пивных ларей ругаются матом, а у образованных куда больше возможностей, в т.ч. в философских альманахах).  Наверное, я застрахован от старости, потому что меня не притягивает ни то, ни другое.  Ни благоговенье, ни мизантропия.  Первое глупо (как глуповато выглядит «положительный» Айвенго рядом с «отрицательным» Буагильбером в романе Вальтера Скотта), но второе – еще глупее.  В тональности Свасьяна поражает его коренная мизантропия.  Ему не нравится буквально все: политкорректность, англосаксы, распад СССР, режим Ельцина, режим Путина, режим Клинтона, режим Сталина, Горбачев и Брежнев, английская королева и премьер-министр Великобритании, постройка Петербурга, перестройка в СССР, русские философы и их европейничание, русские философы и их апокалиптика, итог второй мировой войны, вся современная литература, политика, эстрада, все, все, все.  Я даже затрудняюсь сказать, что понравилось бы Свасьяну, и вынужден констатировать, что он добился определенной оригинальности в качестве философа – ему не нравится вообще ВСЕ.  Вполне себе философская категория.  Сам Свасьян согласен с этой моей оценкой:

Растождествления — тяжелая работа сознания, отдирающего от себя всё, что к нему прилипло; вахта негативного среди праздника простодушия и поддакивания;

Давно подмечено, что существуют определенные профессиональные психотипы, которые мы (из стереотипного отношения к окружающему миру) ожидаем увидеть в людях разных профессий: моряках, продавцах, военных и т.д.  Сравнивая историка и философа, сразу же подмечаем, что философ всегда или почти всегда должен быть напыщен, требователен к окружающему миру, моралистичен, зациклен на своих ценностях, которые обычно никогда не совпадают с окружающим миром; оттого у философа с этим миром «стилистические расхождения» (конечно, бывают профессора Панглосы, которым, как той доброй свинье из чешской пословицы, все впрок, и которые шествуют по жизни от хорошего к лучшему, но Свасьян не из их «интернейшинела»).  Историк столь же часто оказывается циником, а иначе историю не поймешь, и будет не история, а черт знает что (с каковым багажом к машине времени лучше и близко не подходить), к тому же если философ имеет дело всего лишь с миром идей, историк возится с давно умершими людьми, а с ними нельзя вести себя, как с идеями.  Философ нападает, историк оправдывает.  Философ с ужасом и гневом разоблачает гетеру мировой сути, историк вполне удачно сожительствует с нею и не жалеет о своем выборе.  Философ – будто оса, сократически жалящая разжиревшее тело афинского полиса, задача историка скромнее.  Когда, в начале 90-х, я выбирал для себя будущую интеллектуальную стезю, нет слов, философия меня привлекала очень многим, своей претензией на «науку наук» в т.ч. – должен же я был держать руку на главной артерии мирозданья?!  Но я предпочел историю, как более конкретную науку, дающую то необходимое чувство реальности, без которого будешь бороться с идеей оружием всего лишь контридеи.  Мне же хотелось трогать реальность руками.  Я всегда был материалистом.  Возможно, циником.  Хорошо хоть не некрофилом.
Свасьян – идеалист, но идеалист особого типа.  Вот что о нем пишет Википедия:

Для философских воззрений К. А. Свасьяна характерна их соотнесенность с историей философии и культуры, с одной стороны, и с философско-антропологической проблематикой, с другой. Сама история философия рассматривается при этом как история судеб сознания, но не в гегелевско-феноменологическом аспекте сознания вообще, а скорее в смысле некоей последовательно и на более высоком, духовном, уровне продолженной естественной истории творения Геккеля. Понятая так, философия, от досократиков и Платона до Гартмана, Штирнера и Ницше, имеет целью не осмысление мира, а — через последнее — самооткровение и саморазвитие человеческой индивидуальности. Если венцом творения в смысле эволюционной теории является человек как биологическая особь, то неизбежно встает вопрос о венце творения в человеке как таковом. Этот вопрос: чтó в самом человеке кульминирует собственно человеческое, как собственно человеческое кульминирует чисто природное? — указывает единственно на мышление. Мышление есть (духовно) высшее в человеке, подобно тому как (биологический) человек есть высшее в природе. История философии примыкает в этом смысле к истории творения и продолжает ее. Это значит: если эволюционная теория (тематически) принадлежит к истории философии, то лишь потому, что и история философии в свою очередь принадлежит (онтологически) к эволюции как наивысшая и совершенная ступень ее.
http://ru.wikipedia.org/?oldid=66664167

Как историк я проще, даже примитивнее.  Мне всегда представлялось, что для осмысления мира вовсе не обязательно придумывать что-то находящееся вне его (как для того, чтобы быть приличным человеком, вовсе не обязательно поклоняться древнееврейскому божеству войны, препарированному ранневизантийскими богословами и в качестве препарата разложенному по тарелкам смущенных западноевропейских интеллектуалов).  Поэтому я вынужден каждый раз спускать философию на землю, грунт, граунд зеро – вот так я бы назвал свою философию (никакого почвенничества! сплошной историзм).  Учитывая все эти предварительные соображения, можно приступить к анализу свасьяновской фобии ко ВСЕМУ.

[Shiva]

Небольшая ремарка. Надеюсь не помешаю.

При том, что тогда, в начале 90-х, вы сделали правильный, на мой взгляд, выбор, при условии, что "естественничество" или там "технарство" как вариант и не рассматривалось, но преодолеть последствия этого распутья (теперь, благодаря вам, я предполагаю, что оно было уделом всех историков) не удалось, наверное никому. Этакая родовая травма общественника, который всегда хоть немножко, но философ.
 Вот вроде и хочется трогать все руками, но нет, тот же Гумилев рожает пассионарность, сущность вполне себе философскую, идею лежащую по-над реальностью и ей, реальностью, управляющую.
 Это как-бы и не упрек вовсе. Это особенности и издержки профессии. Вот естественники и особенно технари, те еще примитивней. Им проще.  Любая попытка не трогать руками на этих стезях гарантирует болезненный отлуп. Выбора-то особо и нет, чем, собственно трогать.

[Владимир Владимирович]

Ни в коем разе (в смысле: не помешаете).

Да, недаром в XVII веке то, что сейчас именуют "гуманитарными науками", называли спекулятивными науками - от слова спекуляция (ровно то же значение слова, что и сейчас).  Мы с вами, я думаю, даже знаем знаменитый афоризм Ландау о науках естественных и противоестественных.  Смеюсь вместе с физиками над лириками, но...  Проблему это не решает.  Дело в том, что феномены, изучаемые гуманитарными науками, реально существуют.  Это не астрология и не алхимия.  И бетселеевой функцией (как выразился солженицынский герой) их не измеришь (значит, методы естественных наук не годятся; довольно с нас Фоменки).  Кстати, о Гумилеве.  По-моему, если б он жил и творил на Западе, к нему там отнеслись бы гораздо спокойнее (с одной стороны, не стали бы делать из него и его учения истину/икону, но и не отказывали б ему априори в способности описать и проанализировать исторические процессы).  Причина в том, что в СССР (да и в Российской империи в значительной степени) наука была официальной (или никакой с подозрением в шарлатанстве).  На Западе... нет, шарлатанам и там живется несладко, но неофициальность науки не создает тех проблем, какие встречаются у нас.

[Владимир Владимирович]

«…оказалось, что обыкновенные гости пировали весьма благопристойно, не бесчинствуя, не творя безобразий, а только смеялись и начинали, я думаю, понимать тех самых людей, которым дивились, считая их, по внешнему виду, чем-то особенным. Мудрецы же держали себя необузданно, бранились, сверх всякой меры наполняли свои желудки, кричали и лезли в драку».
Лукиан Самосатский «Пир, или Лапифы».

Эту цитату я бы порекомендовал в качестве эпиграфа ко всей книге.  Почему?  А вот увидите.

Статья «Война в эпоху корректности».  Опубликована на немецком в 1999 году.
Здесь Свасьян (вместе со всеми людьми доброй воли, и я тоже в апреле 1999 носил на груди символическую мишень в знак протеста против НАТОвских бомбардировок) протестует, негодует, иронизирует, философски обобщает:

Невыносимая легкость балканской войны: эта война велась из-за значения слов. Умение не называть вещи своими именами достигло здесь невиданных высот. Прежде всего, это касается самой войны. Характерно, что происходящее не называют войной, а называют миротворческой акцией или чем-то еще в этом роде. Причем по обозначениям можно судить о проблемах самих агрессоров.

Стоп!  А разве это нечто новое и небывалое?  Разве на протяжении человеческой истории мы всегда называли вещи своими именами, а тут вдруг под самый конец ХХ века в ужасном 1999 году (который для многих россиян стал летаргическим) все испортилось?  Крестовые походы.  Война за веру.  А разве они не приводили к разграблению городов, к исчезновению одних экономических центров и бурному росту других?  А если проанализировать риторику Урбана II или Бернарда Клервосского?  А четвертый крестовый поход, который вообще выглядит, как если бы, собираясь завоевать вражескую страну, мы нападаем на совсем другую – нейтрально-дружескую?  Вместо бомбежек Сербии бомбежки Македонии?  Интересно, как бы на это отреагировали критики?  Та же риторика во времена конквистадоров.  И что?  Понравилась ли она современникам (Лас Касас тоже был против «мондиалистского путча» XV века)?
Нет, я вовсе не хочу сказать, что прошлое – это всего лишь повторяющееся настоящее (или наоборот; я ж не фоменковец), но заявляя, что мы присутствуем при некоем небывалом процессе, а, следовательно… надо хотя бы немного поинтересоваться, а действительно ли мы присутствуем…
Но мировая история не была рыцарским турниром, и даже исторические хроники средневековых времен полны описаниями предательств, подлостей и нечестных игр.  Это, однако, ничуть не смущало наших предков, и победители не упускали случая написать историю (или они виноваты в том, что они победили?)  Что же касается сугубого неравенства сторон, то… а разве его не было у испанцев и астеков?  у турок и последних защитников Константинополя?  у восставших в мандадалу 1943 года ненцев и русских?  Неужели, если бы любая воюющая страна в прошлом могла нанести поражение противнику, потеряв лишь два самолета, она не воспользовалась этим, а тупо и «благородно» гнала б на убой собственных солдат?  Такое даже фараоны сочли бы глупостью, а ремарковский герой в «Черном обелиске» прокомментировал:

– Да ваш отец, судя по тому, что я слышал об этом пионере надгробного дела, был бы вне себя от радости, если бы ему удалось так провести за нос своих конкурентов, – отвечаю я. – У него был характер бойца – не то что у вас! И он сражался не на поле чести, а в окопах безжалостных деловых схваток.

Неужели все дело в том, что Свасьян идентифицирует себя с проигравшей (в более широком смысле, чем потеря Косово) стороной, неужели все настолько банально?

Надо заметить, что по всему тексту книги временами находишь разбросанные ремарки сочувствия Германии, проигравшей вторую мировую войну, и неприязни к ее победителям (разумеется, за вычетом приказавшего долго жить СССР).  Только ли потому что Свасьян – германист?  Мог ли он выразить сочувствие к убитому безжалостной американской бомбой фольксштурмовцу в 1985?  Что главнее: специальность или ситуация?  Постсоветская эпоха имела два отличительных качества, каждое из которых (на мой взгляд) дополняло другое: информационность и циничность.  Эти качества (тоже мое мнение) к тому же неразделимо оправдывают информационностью циничность.  Перед советским (или уже постсоветским) человеком раскинулась огромная неизведанная Вселенная, и он, как тот джорданобруновский человек, почувствовал себя всего лишь пылинкой мироздания, а все незыблемые ранее верхи-низы идеологии потеряли смысл (и это выглядело, как цинизм).  Я готов быть циником в обмен на информацию – ничего не поделаешь: я потомок той любопытной обезьяны, которая слезла с веток и заинтересовалась, что это там за горизонтом (те, кто не заинтересовался, и сейчас лазают по деревьям).  Такова уж природа человека, и никакой Штайнер ничего здесь не изменит.  90-е годы были честнее 2010-х.  Страна не изображала из себя то, чего не может быть (словами свифтовских гуигнгнмов).  Поэтому, переоценив всю советскую историю, мы не могли не переоценить вторую мировую.  Ее перестали воспринимать через идеологические призмы: коммунистическую или либеральную.  Но не стоило смотреть на нее и через идеологическую призму побежденных.  Мы достигли после 1991 года редкого состояния неангажированности, беспристрастности, отсутствия тупой идеологической зашоренности и… потеряли его.  В обмен на что?  на еще более тупую, чем самый глубокий идеологический маразм брежневских времен, православно-патриотическую идеологию, которая описывается старым антисемитским анекдотом: претензии немцев быть высшей расой несостоятельны, потому что высшая раса – это евреи.  Я ставлю Свасьяну за его германофильство пятерку, но с большим минусом.  Потому что, признавая право немцев воевать и даже победить, надо быть последовательным раблезианцем и признать ровно такое же право за их противниками.  Если таковое признать, уж на 55 году от начала Берлинской операции придешь к успокоению по поводу ее результатов, а в современную эпоху не будешь делить мир на «наших» и «преступников».

[Владимир Владимирович]

Еще три статьи Свасьяна в первой части сборника («Россия и демократия» - февраль 1996, «Час челяди» - по мотивам захвата бесланской школы в 2004 и «Россия: мысли вслух» - публикуется только в этом сборнике 2006 года) посвящены России, демократии и их симбиозу.  Тут уж Свасьян не жалеет свинских красок и изображает совершенно ужасное зрелище (именно так: изображает зрелище).

Как могло случиться, шепчутся в одной комедии Гоголя, что вся нижняя часть лица нашего заседателя баранья, так сказать? Ответ: Когда покойница рожала, подойди к окну баран, и нелегкая подстрекни его заблеять. — Кому эта интерпретация покажется шуткой, тот пусть поищет более серьезное, научное, объяснение нижней части заседательского лица. Как будто десятки космогонических россказней, вроде «первоначального бульона» или «первоначальной туманности», оттого лишь не подлежат смеху, что относятся к жанру не комедии, а научной теории...

Мы спрашиваем: что значит этот хаос? Ответ, о который мы поначалу спотыкаемся, вполне отвечает уровню плаката: Россия на пути к демократии. То, что политический team at work делает хорошую мину при этом мертвом зайце, едва ли способно уже сбить кого-нибудь с толку. Политики, верящие талейрановскому: «Язык дан нам для того, чтобы скрывать наши мысли», пребывают в плену забавной иллюзии. Ибо если в их говорении что-то и скрывается, то уж никак не мысли, а разве что отсутствие мыслей. Нужно обладать поистине носорожьим оптимизмом, чтобы считать транспарант Россия на пути к демократии вообще мыслью. Это не мысль, а, как сказано выше, отсутствие мысли. Мысль могла бы начаться с вопроса: Что означает слово демократия в условиях русской топики? Иначе: какова реальность этого политико-репортерского номена? Факт хаоса именно здесь обнаруживает себя как теорию, так что некий безусловно фактический ответ на фактический вопрос гласит: Новое, послекоммунистическое, правительство России, после того как оно пришло к трудно вменяемому решению махнуть целое тысячелетие византийского государственного абсолютизма на демократию с фирменным знаком Made in USA, изводится нынче в тщетных поисках отвечавшего бы ему демократического общества.
Что путь России в демократию вымощен благими намерениями, не вызывает никаких сомнений. Что путь этот, с другой стороны, привел в ад, не только не противоречит упомянутым намерениям, но прямо вытекает из них. Можно ли всерьез рассчитывать на сколько-нибудь похожую демократию там, где нет никаких более или менее стабильных признаков саморегулируемого общества? По ответам на этот вопрос можно будет, между прочим, отличить скучных оппонентов от нескучных. Скучные станут возражать и доказывать обратное. Спорить с ними имело бы ничуть не больше смысла, чем пытаться отговорить от публичного пения энтузиаста с отсутствующим слухом. Гораздо более интересными показались бы нескучные оппоненты, скажем, такие, которые, отнюдь не оспаривая приведенного выше довода, возразили бы на него простым и логически обескураживающим чохом: ну и что же из этого? Разве демократия без общества парадоксальнее и абсурднее, скажем, психологии без души или теории познания без познающего субъекта или, на худой конец, теологии без Бога.

Вот сейчас проверим, скучный я или нескучный оппонент.  Вряд ли кто-то станет восхищаться российским политическим режимом 90-х годов.  И уж точно никто не будет выражать в открытую симпатий к его деятелям (Ельцин так вообще был подвергнут самому жестокому наказанию – с т.з. Клио – забвению: действительно, на нашей исторической карте путинизм следует почти непосредственно за геополитической катастрофой развала СССР).  Читая Свасьяна, я будто возвращаюсь в свою первую молодость – в 25-30 лет, когда я писал и говорил примерно то же самое.  Вот, например:

У нас тут скоро выборы, а политики и мышей не ловят. Даже Жириновский. Помнится, в 1999 году целый караван автомобилей ездил по южным губерниям с ним на бампере. Уходит эпоха политических кризисов, Кукол", драк в парламенте, сенсаций и т.д. Немного грустно. Нам надо было в СССР выделить "особый политический район" (как в Китае особые экономические зоны) - например, Калининградскую область, и там провести демократический эксперимент (2003).

Приличному русскому национализму принципиально не везет (почти как классической социал-демократии в России), ни в XIX, ни в ХХ, ни сейчас. Нет у нас имперского сознания, не можем мы в массе своей считать себя лучше чеченцев или цыган (не на бытовом уровне), поэтому и вынуждены националисты быть не то якобинцами, не то народниками, не то большевиками (примыкать к ним).
И Жириновский тоже не националист. Что касается «Либеральной России», то они сейчас соперничают с «голосуйте за Ивана!..» 1995 года издания - помните? У меня уже давно сложилось впечатление, что предвыборная реклама – чисто ритуальное действо (кто за коммунистов или либералов – и без рекламы за, а на всех прочих это не действует). Так что сие – искусство ради искусства с почти 0-м кпд.  А так все политические группки взаимонепроницаемы.  Вот пример: лично знакомый мне местный политолог Л.Кесельман выпустил книгу о годовщине смерти Старовойтовой, в которой уравнивает её с Иисусом Христом (не меньше!) Наивно? Да. Глупо? Да. Не работает на рейтинг демократов? Ни в коем случае! Вот и говорят друг другу комплименты, но к реальной политике это не имеет никакого отношения (тоже 2003 год).

Но у Свасьяна нет главного: нет альтернативы этим печальным констатациям.  Вот этим:

Беслан подвел черту. Не только под прошлое с его вот уже скоро двадцатилетие длящимся экзорцизмом à la russe, когда не демоны входили в свиней, а свиньи в демонов, в пополнение большевистского бесовства разгулом либералистического свинства, но и — под будущее. Нельзя ошибиться грубее, резюмируя случившееся в знаке слов: дальше некуда. Дальше — больше. Вопрос: что может быть больше массового убийства детей в первый школьный праздник? Ответ: еще одно такое убийство. Потом еще и еще одно. Пока, наконец, это не станет привычным. Пока какой-нибудь ублюдок пера не заговорит снова о яркости сцен, где борцы за независимость гордой горной страны вынуждают детей пить мочу, прежде чем стрелять им в спину. Когда композитор Штокхаузен восхитился художественной яркостью взорванных башен Манхэттена, концертные агентства объявили ему бойкот, и ни один газетный гек даже не пикнул об ущемлении свободы слова. А всё ведь оттого, что Манхэттен взрывали подлые убийцы. В Беслане сложили голову, ну конечно же, «воины» (этим словом назвала журналистка Политковская отребье, захватившее московский Норд-Ост).

А я знаю, почему Свасьян не предлагает никаких альтернатив.  Потому что альтернативы получатся еще хуже этой ублюдочности (ничуть не отменяя статус ублюдочности у ублюдочности, но от этого не делаясь лучше нее), и то, что в 2006 еще только подозревалось, в 2014 стало ясно как день.  Защититься от этого сталинского «оба хуже» Свасьян может только за традицией, магической формулировкой «тысячелетие византийского государственного абсолютизма».  Ох уж эта традиция…  И оправдание и программирование в одном флаконе.  Кажется, можно отправление естественной нужды за пределами отхожего места оправдать именно традицией (а чем еще? больше нечем).  Что бы делали глупость, невежество, самокастрация целых цивилизаций, если бы на свете не было традиции?  Они бы вымерли.  Разум и прогресс, наоборот, в традиции не нуждаются.  «Ды-к, традиции такие» - это всегда ответ на вопрос: почему реформы не удались? – ведь в ответ на вопрос: почему реформы удались? еще ни разу такого не озвучивали.  Традиция – как парадигма неудачничества.  И безнадежности.
Однако хочется спросить: а какова же традиция?  Неужели это то, что нам пытаются мошеннически продать традиционалисты?  Факт выдуманности русского XVII века славянофилами XIX века общеизвестен.  Попробуем и здесь разобраться.  А то ведь так и жизнь пройдет в плену у традиции, за которой всегда прячется самое омерзительное (все хорошее почему-то не требует оправданий).  Утверждение, что все советские генсеки (начиная со Сталина, хи-хи – Ленина пропускаем) были и.о. царя, Свасьян публикует априори (хотя это всего лишь шутка кинорежиссеров в экранизации Булгакова).  Я понимаю отчаявшихся русских эмигрантов 1930-х, которые уже были согласны и на династию Джугашвили.  Я не понимаю современных «историков».  Ну и что, что жил в Кремле?  Разве это автоматически делает «царем»?  Метафизический ум неоправославных неоплатоников останавливается на этой констатации, которой они даже не пытаются подыскать какие-то аргументы (для верующего, не будем забывать, озвучивание тезиса равнозначно его доказательству – такое вот овеществление духа; Свасьян там дальше предлагает именно такую стратегию апологии духовности).  Но мы-то не метафизики.  Да, республиканская Франция занимала то же пространство, что и Королевство Франция, и имела схожие внешнеполитические проблемы, но разве это автоматически делает президента королем?  Почему тогда генеральный секретарь ВКП(б) – партии атеистов и материалистов должен неминуемо быть православно-самодержавным царем?  Только для того, чтобы современные державники не чувствовали себя одинокими и случайными в российской истории?  Стремление же Ельцина-Путина к личной власти тоже не есть признак монархизма.  Питерский историк гражданской войны и революции А.Щербаков резонно замечает, что само по себе стремление к личной власти (Ленина, Робеспьера, Фиделя Кастро) не делает их монархистами.  Столь же непростой вопрос: а были ли «царями» древнерусские князья?  Можете поинтересоваться на досуге.  Кстати, ни один русский царь звания заслуженного святого не удостоился (Николашка не в счет), и то, что среди князей таковые были, те же славянофилы совершенно справедливо относят на счет нетрадиционной непочтительности русских к царской власти.
И еще – убийственный вопрос: а как же Господин Великий Новгород?  Эта русская цивилизация с ее традициями?  Эти едва ли не поголовно грамотные горожане, изведавшие дальние страны и указывавшие зарвавшемуся князю путь (древнерусская вежливая формула современного: пошел на…), выбиравшие себе епископа (Гундяя не выбрали бы точно) и преисполненные достоинства, что вполне сохранилось у поморов (эпизод из «России молодой»:
--Ты, что ли, будешь Рябов Ивашка?
--Не Ивашка, а Иван Савотеевич…)
Я задавал этот вопрос современным традиционалистам и присутствовал при задавании его же другими людьми.  Вы, наверное, уже догадались, каков был ответ.  Если б они были чуточку меньше рафинированными интеллигентами, мне бы самому указали путь.  А так извлекались из запасников традиционалистической самообороны жидо-масоны, еретики, стригольники, черт знает кто еще.  Русский человек не может быть демократом, а Новгорода не было.  Я ведь с садистской ухмылкой требовал от традиционалистов самоотрицания.  Вот они и… выглядели лично оскорбленными.
Другой эпизод русской ментальной истории.  Когда я занимался выборами в Учредительное Собрание, я почти физически почувствовал (историческое событие прошлого может вызывать физическое ощущение, как телевизор будущего сможет передавать запахи) многоголосую Россию, которая пришла к избирательным урнам решать свою дальнейшую судьбу в ситуации отсутствия в стране какой бы то ни было власти, кроме власти дворников.  Век, а то и больше славянофилы (заматеревшие, к концу XIX века окончательно перегрызшие свою либеральную пуповину, соединявшую их в декабристские времена с германским Тугенбундом) с успокоением, западники с раздражением твердили, что русский мужик – царист по определению.  И что же?  Несколько мелких православно-монархических партий «русского мира» в сумме набрали 1% (!) голосов и провели всего одного депутата от Самарской губернии.  Назвать же русского крестьянина, голосующего за эсеров или большевиков, монархистом – значит просто сбрехать, цинично и… традиционно.  Они не виноваты, что их голоса в итоге пропали.  Ох, не попадайтесь русские традиционалисты на узкой тропинке избирателям 1917 года!  Они высказались, и лучшим памятным знаком этому событию в русской истории было бы празднование дня открытия Учредительного Собрания как Дня Достоинства.  У традиционалистов праздники другие: День Порки и т.д.
Итак, получаем достаточно куцую традицию царизма в России (где-то между 1547 и 1907 годами: 360 лет из 1152 – 31%, не много, ни мало).  Историки уже давно (с трудов Соловьева и Ключевского начиная) объяснили все эти метаморфозы: в процессе переселения днепровских славян на Оку и Волгу родовая община сменилась соседской, укрепилась власть церковного прихода, а заодно и княжеская власть стала заведомо сильнее боярского общества.  Потом ордынское нашествие и два с половиной века влияния тех, уж точно нерусских традиций (да, в федеративной России придется уживаться с тюркским патернализмом, над которым смеялся еще Орхан Кемаль, придется выделять анклавы «ханств», мирясь с неизбежными при такой системе периодическими кровавыми клановыми войнами в них; ведь для экспорта по всему миру «Камазов» оправдание традициями не нужно, а для клановых разборок без них не обойтись).  Победа Москвы (как военного лагеря) над богатыми торговыми городами Верхней Волги в удельной войне 1425-1455 гг. окончательно спрямила путь Московии.  Кульминации царизм достигает в XVI-XVII веках, но и тогда царей выбирали, а сборники законов принимали на Земских Соборах, которые ничего общего не имели с церковными.  Русское Просвещение (с Петра) естественным образом начало размывать царизм.  Можно сколько угодно ужасаться насильственному брадобритию, но именно петровская эпоха воспитала целое поколение конституционалистов (1730 год).  С тех пор царизм стал всего лишь попыткой остановить Россию, повернуть ее вспять, а в XXI веке вообще увести с «Главной Последовательности» (как в астрономии) развития человечества, чем бы это не оправдывали: закономерностями возрастов гумилевского суперэтноса или жидо-масонским заговором под видом демократии.  Вопрос: зачем царизм в 2014 году? имеет простой ответ.  Есть идеологемы, которые никогда не наберут столь ненавистного Свасьяну большинства голосов (теософия в т.ч.)  На что еще надеяться их идеологам, как не на помощь царя, которого по пьянке можно сагитировать применить заведомо непопулярную идеологему на практике?  Например, когда мы читаем Старикова о Сталине, там ведь на страницах повествования не Сталин, а Стариков.  Согласитесь, отличие есть, и очень даже существенное.  Но каждый идеолог считает себя математиком (очень неприятное для Свасьяна – см. ниже – отождествление), чью высшую математику пипл не поймет, а поэтому нужен безальтернативный царизм.  Вот и философия…

[Владимир Владимирович]

Среди статей, посвященных отцам русской демократии, затесалась статья «Ничейная власть» (2005 год)

Наше время имеет все основания гордиться своими достижениями. Оно расточительно празднует победу над властью. Похоже, ни в одном другом столетии власть не возносилась на такие высоты, но и ни в каком другом не опускалась до столь низкого уровня, как в ушедшем ХХ-м. Мы сопоставляем обе половины названного века и делаем выводы. Если первая половина изобилует шедеврами тоталитаризмов и диктатур, то вторая стоит под знаком продуманной и систематически осуществляемой деструкции всякого рода вертикального господства.

Здесь достается англосаксам, бомбившим Германию и судившим в Нюрнберге по праву победителя (попробовали б они судить по праву побежденного…), немного – советскому миру, который «умудрился отдать предпочтение одному гегельянскому перевертышу» (это Свасьян о марксизме), англоязычию, которое германист Свасьян ненавидит всеми фибрами филологической души (под конец средних веков немало «добрых патриотов» - филологов спорили на тему, на каком языке говорили Адам и Ева в раю (иврит не устраивал никого), французы настаивали на французском, немцы – естественно, на немецком, и Свасьян – живи он в те века – счел бы английский вариант святотатством), историкам, которых ждет «конец истории» (по Фукуяме, достукались!), английской философии, техническому прогрессу («Технический прогресс оценивают односторонне: в нем видят умные вещи и не видят глупых ленивых себя. Зачем напрягаться и вспоминать, если можно пользоваться собственной памятью нажатием нужной кнопки! В каком-нибудь холодильнике или сливном бочке унитаза интеллигентности больше, чем в головах, набитых рейтингами, маркетингами и консалтингами», - тут Свасьян мечет громы и молнии, аки Рэй Бредбери), всеобщему примитивизму и недостойности этого примитивизма тому, что Свасьян загадочно именует «духом» (а мы помним, что понятие «дух» у Свасьяна, как и у его учителя Штайнера, заметно отличается от классического).  Как все же хреново живется идеалистам: все им не так, одно удовольствие – побрюзжать на белый свет (порою критика нечистого разума за авторством Свасьяна начинает напоминать банальное поколенческое брюзжание: Арно Шмитд в «Республике ученых» (название пародирует трактат поэта Фридриха Готлиба Клопштока «Немецкая республика учёных») описал нечто подобное: замшелый немецкий филолог, комментируя похождения молодого гиперсексуала по чернобыльской зоне в центре США, где после ядерной войны расплодились кентавры, спикающие на самом примитивном американском варианте английского, восклицает: «Мне думается, что мы, немцы, которых все кому не лень упрекают во всевозможных грехах, уж позаботились бы о том, чтобы они изучали греческий и сохранили свой естественный образ жизни»).
Но больше всего достается от Свасьяна современным политикам: таким безликим и отзывающимся на детские клички, вроде «Бил» или «Йошка».  Меня это не удивляет.  Каждое поколение сверхкритически смотрит на своих современников-политиков и считает, что именно ему достались безрукие импотенты в качестве руководства.  Например, Фридрих Ницше, живший во времена Бисмарка, Наполеона III, Дизраэли, Горчакова, Александра III и Победоносцева, едва ли был о них лучшего мнения, чем Свасьян о Йошке Фишере, о чем сам Свасьян с некоторым удивлением пишет в комментариях к Ницше, и, за неимением сильных личностей в политике, гордился, что хоть взрыв Кракатау произошел при его жизни.
Примитивизм политики 1990-х более чем понятен.  Это была временная передышка между двуполярным миром холодной войны и многополярным миром разных борцов за духовность, и мир (западный, прежде всего) немного расслабился.  А его тут же застукал Свасьян.  Впрочем, если бы сам Свасьян жил 200 лет назад, где гарантия, что его восхитили бы Наполеон, Александр I или Кутузов?  Для современников кем был Кутузов?  Не самым любимым суворовским генералом, состарившимся неудачником, третьеразрядным поэтом (под псевдонимом Голенищев-Кутузов), более того – скандальным педофилом, который завел себе 15-летнюю молдаванку и проводил с нею время вплоть до самого окончания турецкой кампании (скандальным был для современников, пожалуй, скорее, не ее возраст, а разница в возрасте с Кутузовым – 50 лет!)  Лев Толстой, который хорошо знал это обстоятельство, предательски (по отношению к читателю) умолчал о нем (народный герой не может быть педофилом, а почему, собственно, педофил не может быть народным героем?)  Все эти почти карикатурные недостатки не помешали Кутузову найти единственно правильную стратегию в кампании 1812 года.  Да, через 100 лет те из нас, кто доживут, очень удивятся оценкам 2114 года в адрес многих наших современников, которых мы знаем не с самой лучшей стороны.
И вот, как только внешнее напряжение спало (да, Запад жил с 1949 по 1989 в ожидании ядерной войны с СССР, и неплохо в целом жил; это ответ на вопрос: готов ли психологически Запад к большой войне?), избиратели мигом среагировали и избрали… президента с пониженным порогом требований к себе (как кокетливо выражалось «Радио Свобода» в те годы).  Но еще Зиновьев в 1981 году предупреждал, что за классическим идиотизмом Запада скрывается столь же классический сволочизм, и он еще себя покажет.  А те, кого сейчас почитают за ничтожества, обернутся злыми или добрыми гениями (в зависимости от ощущения поражения или победы).

В общем и целом, не ждите от Свасьяна ничего определенного по политической части (которой посвящена первая глава).  Вы ж не ждете от Булгакова политэкономических трактатов по индустриализации и коллективизации, а от Сведенборга – политической программы по разрешению династического кризиса 1718 года?  Первые пять статей сборника объединены китайской гадательной триграммой  Чжэнь («Гром»), что повторенное дважды (усугубленное) дает гексаграмму Молния [Свершение].  Согласно переводу Книги перемен Ю.К.Шуцкого, она расшифровывается так: «Молния проходит …о! о! [а пройдет, - и] смеемся: ха-ха! Молния пугает за сотню верст, но она не опрокинет и ложки жертвенного вина».  Желающие могут полюбопытствовать, интересовался ли Рудольф Штайнер китайской классической Книгой перемен (он вообще слишком уж многим интересовался (от архитектуры до онкологии), и по всем интересующим темам высказывал свое компетентное мнение, разумеется, впечатляющее специалистов, кроме неучей с университетскими дипломами: у мистиков иначе и не получается – они кого угодно впечатлят, кроме неуча с университетским дипломом).

[Владимир Владимирович]

Вторая часть сборника статей Свасьяна посвящена, так сказать, «общим вопросам философии».  Здесь, прежде чем идти дальше, необходимо разобраться с самым главным термином свасьяновского глоссария, а именно с термином «дух».  И хотя мне – материалисту, вроде бы, все заранее ясно, но проявим толерантность и попробуем сыграть не только за белых, но и за черных.  Итак, что ж такое «дух»?  Википедия по этому поводу говорит достаточно кратко и четко:

Дух — 1) философское понятие, обозначающее нематериальное начало; 2) высшая способность человека, благодаря которой возможно самоопределение личности.
Определение соотношения духа и материи зачастую считается основным вопросом философии. Идеализм, спиритуализм — признание духа первоначалом мира. Идея духа может выступать как:
понятие (панлогизм),
субстанция (пантеизм),
личность (теизм, персоналистические концепции)
Рационалистические философские системы отождествляют дух с мышлением и сознанием; в иррационализме, определяя сущность духа, рассматривают такие его аспекты, как:
интуиция
чувство
воля
воображение и т.д.
Античные натурфилософы 6-5 веков до нашей эры определяли дух, как «нечто газообразное, жизненную силу, движущуюся в теле людей и животных». Библейско-христианская традиция наполняет понятие духа личностным абсолютом и волей. В экзистенциализме дух противопоставляется разуму, а неопозитивизм элиминирует данное понятие, как лежащее вне сферы научного познания.
Согласно Клагесу дух противостоит душе.
Также дух может означать совокупность черт характера, темперамента, знаний и убеждений, придающая силы для действия во имя чего-либо (воинский дух).
Встречается в значении всеобщего характера какой-либо человеческой общности, например дух времени (эпохи, века), народный дух (некая идеальная основа национального характера), корпоративный дух.
Дух времён, дух народов, дух исторических образований — часто встречаются у Вольтера. В основной метод его исторического мышления входило приведение отдельных черт времени, народа, исторического образования к общему знаменателю, который он называл духом. Заглавие его труда называет «нравы и дух народов» в качестве темы, и автор дошёл даже до того, что назвал свой труд историей человеческого духа вообще.
Понятие духа, как чего-то противоположного природе, сложилось в период романтизма и немецкого идеализма, а особенно у Гегеля («Дух обнаруживается как исполинский знак интеграла, соединяющий небо и землю, добро и зло» — Дрейер).
Гегель говорит также и об абсолютном духе, независимом от какого бы то ни было земного носителя, тождественном с чистым божественным духом, рассматриваемым как идеальное целое.

На этом фоне материалисты выглядят сущими варварами.  Они нагло вламываются в храм духовности и требуют предъявить, наконец, им этого самого духа (как Аурелиано Буэндия-Старший требовал от попа предъявить ему дагеротипный портрет бога).  А почему, собственно, и не предъявить?  Если мы, действительно имеем дело с некоей реальностью (никто ж не требует от материалистов предъявить материю – она сама ежесекундно предъявлена вокруг нас), то почему же эта реальность (духовная) не актуальна, а проблематична?  Грубо говоря, почему богов и прочие духовности надо «доказывать» или как-то мистически улавливать?  Почему все они не объективны, как апельсин?  Вспоминается старый китайский анекдот: сидит художник и рисует петуха; подходит буддийский монах: «Что ты такое рисуешь???  Нарисовал бы лучше Будду» - «Нет, петуха рисовать сложнее.  Петуха все видели, и если я что-то не так нарисую, любой поправит.  А Будду никто не видел…»  Вот это «не все видели» висит над духовностью, над идеализмом в целом дамокловым мечом.  Абсолютно неразрешимый вопрос идеализма.  Что бы не говорили: понятно избранным, понятно образованным, понятно высшей расе, понятно родной стране, понятно избранным специально некой разумной и тоже проблематичной личностью – все убедительно ровно настолько, насколько убедителен сам это утверждающий (католическая церковь потратила века на формирование корпуса эстетически представительных ораторов – ну хоть представительности-то поверьте!)  Само собой, это «не все видели» оборачивается еще более худшим, чем могло казаться вначале.  Когда споришь на тему, сколько чертей может уместиться на острие иголки, можно назвать любое количество, и получишь кантовскую антиномию – ни подтвердить, ни опровергнуть тебя невозможно.  Поэтому количество разновидностей духовности стало увеличиваться в геометрической прогрессии (по сути дела материализму противостоит не какой-то единый идеализм; или атеизму – единая религия, а множество идеализмов и религий, которые согласны друг с другом еще меньше, чем с атеизмом-материализмом).  Разумеется, каждая разновидность именно себя считает «ортодоксальной», а все прочие разновидности духовности – «сектами» (даже если они численно вдесятеро больше «ортодоксии»; а уж мистические секты вообще насчитывают единицы, максимум десятки членов).  Свасьян утешает себя тем, что:

Поль Топинар, выдающийся антрополог, указал в свое время на основной дефект геккелевской «Антропогении». Геккель, как известно, прослеживает эволюцию преобразования живых существ лишь до двадцатой ступени (антропоид), двадцать первой (человекообезьяна) и двадцать второй (собственно человек). На этой двадцать второй ступени цепь неожиданно обрывается. «Геккель, — говорит Топинар, — забывает двадцать третью ступень, на которой блистают Ламарк и Ньютон»
Rudolf Steiner, Reinkarnation und Karma, vom Standpunkte der modernen Naturwissenschaft notwendige Vorstellungen. In: Wiederverkörperung und Karma und ihre Bedeutung für die Kultur der Gegenwart, Dornach 1994, S. 26.

А чем еще себя утешить-то…  Разве что ньютоновским рангом.  Поэтому все мистики просто обязаны быть энциклопедистами, академиками, гениями и т.д.  Последний довод этих королей…

[Владимир Владимирович]

Зачем все это?  Свасьян (как и другие историки философии) совершенно справедливо начинают идеализм с Платона (оставив в покое досократиков – их отношение к т.н. «духу» темная история; Ясперс сказал бы, что они еще не вполне преодолели «осевое время» - т.е. от конкретно-исторического к абстрактно-логическому мышлению).  Платон считает, что окружающий мир неправильный (например, общественно-политическое устройство неправильно).  Само по себе такое мнение не было чем-то из ряда вон выходящим. VII-V века до н.э. – эпоха острой политической борьбы во всем греческом мире.  Но Платон оказался хитрее Сократа.  Повторять его судьбу Платону не хотелось, а поэтому он создал себе алиби – он придумал идеал.  Идеал – это такая у-топия (именно в этом самом ироническом грекоязычном понимании), которая как бы есть, но ее и нет.  Потащат в суд – скажешь, что это всего лишь выдумка, станут внимать – скажешь, что это правда.  Я не могу отделаться от впечатления, что все это получилось у Платона совершенно случайно, непреднамеренно (идеалисты иронизируют над материалистами, которые тщатся вывести абстрактные вещи из конкретных процессов, но тут классический случай влияния тактики на стратегию).  У этой идеальной у-топии оказался весьма прелюбопытный признак – она на удивление точно совпадает с симпатиями и представлениями самого Платона.  В любом споре любой спорщик (а уж греки любили полемизировать) теперь мог пожать плечами и произнести магическое слово «идеал».  Теперь не надо было что-то доказывать и убеждать, достаточно было сослаться на нечто существующее (для спорщика) и несуществующее (для его оппонента), как на главный аргумент.  Если же реальность не соответствует идеалу, тем хуже для реальности.  Греки, надо отдать им должное, тут же раскусили Платона и его идеализм.  Аристотель, которого Свасьян считает всего лишь досадным недоразумением на пути платонизма, первым заявил: «Платон мне друг, но истина дороже» (это насчет россказней об Атлантиде).  Трудно более точно и определенно высказаться по поводу идеализма: он лжив.  Пусть даже из самых благих пожеланий, но он лжив.
Платон так и затерялся бы в водовороте греческой философии (а там были фигуры крупнее Платона), но он обретает второе дыхание уже в эпоху неоплатонизма – второго дыхания идеализма, вобравшего в себя классический платонизм, аристотелеву логику, орфизм, пифагореизм, а также различные восточные культы, освоенные благодаря эллинистическому смешению.  Свасьян неоднократно отмечает:

Известно, что западная философия опознала в Платоне своего отца. Когда потом эта философия стала называться христианской, выяснилось, что у отца нет ни малейшего желания обратиться в христианство самому. У западных философов не Платон оказывался христианином, а скорее, христианский Бог платоником. Сам Платон (у Марсилия Фичино, например) умудрился дотянуться до ранга Бога-Отца.

и

Самое интересное: не эллин Плотин пошел в школу к отцам переучиваться на христианина, а отцы в плотиновскую школу, переучиваясь в платоников. Для эллина Плотина христианство было, согласно 1-му посланию к Коринфянам, безумием. Платон (в поздней аватаре Аристотель) стал для христианских мыслителей praecursor Christi in naturalibus.

Все верно: для возникновения христианства мало было Александру Македонскому завоевать Азию, мало было греческой философии вообще соединиться с восточными культами, мало было Риму создать общественную среду, идеально пригодную для распространения христианства, без неоплатонизма христианство если и появилось бы, то смахивало, скорее, на какие-то египетские мистерии Орисиса, чем на мировую религию.  Без неоплатонизма христианство невозможно.  Иудаизм времен Неемии и Ездры вообще не рассматривается в качестве прародителя, как не мог даже биологический отец Ломоносова, по его отзыву, «в крайнем невежестве воспитанный», написать «Введение в истинную физическую химию».  Что такое был классический иудаизм (см. ветхий завет)?  Он был примитивен, как…  Судите сами: во всем корпусе ветхого завета, созданного в конце V века до н.э. содержится по сути одна только мысль: еврейский бог погубит всех врагов евреев, но для этого евреи должны соблюдать условия контракта, заключенного с ним.  Если вокруг себя еврей видел нечто прямо противоположное этой мысли, значит, он лично (или все они вместе взятые) какие-то макаром нарушили контракт со своим племенным бородатым богом.  Ни к идеализму, ни к материализму, ни к аристотелевским категориям это не имело никакого отношения.  Это можно назвать шаманистическим реализмом (по аналогии с латиноамериканским литературным «магическим реализмом»), но и только.  А философские школы в иудаизме эллинистических времен и тем более позднейший гностический талмудизм – это, конечно, уже влияние античной философии (к примеру, Филон Александрийский невозможен без платонизма и стоицизма).  Ставя вопрос: почему христианство и ислам выжили, а другие детища античного идеализма – все эти разновидности гностицизма исчезли, оставив нам лишь претенциозные последы типа учений Гурджиева и того же Штайнера, необходимо понимать, что это вопрос, скорее, психологический, чем философский: в христианские общины шли, как правило, люди с меньшей фантазией, чем в гностические школы (они чаще «грешили», а поэтому оставили потомство).  Однако, не был ли масштабный демографический спад III века н.э. (население Римской империи сократилось со 100 до 60 млн. человек) отражением не только хозяйственного, политического и эпидемиологического кризиса (чума 250-265 гг), но и отражением деформации демографических процессов за счет массового распространения гностического идеализма в империи и далее на восток?

[Pantheist]

(никто ж не требует от материалистов предъявить материю – она сама ежесекундно предъявлена вокруг нас)

Помнится, modus тут требовал... :roll:

[Владимир Владимирович]

Соль анекдота в том, что идеалисты как раз материи-то не отрицают (даже Платон и Гегель), а вот материалисты идеальный мир игнорируют.  Тем обидно.