Комментарии на книгу Жозефа де Местра

[Владимир Владимирович]

КОММЕНТАРИИ К «ЧЕТЫРЕМ НЕИЗДАННЫМ ГЛАВАМ О РОССИИ» ЖОЗЕФА ДЕ МЕСТРА

В нулевых питерское издательство «Владимир Даль» выпустило несколько зеленых томов произведений разного рода реакционеров.  В их число вошли Эрнст Юнгер (который вообще-то был настоящий мужик: в 18 лет сбежал из дому и поступил во французский Иностранный легион, потом воевал в германской армии всю первую мировую, его хорошая качественная военная проза (схожая с шолоховской) была оценена после войны, как милитаристами, так и пацифистами, презирая демократию, он столь же презирал нацизм, а в годы второй мировой – уже в Париже – сблизился с деятелями французского Сопротивления, после войны он долгие годы (прожил 103 лета) критиковал ФРГ с гербом вроде «федеральной курицы», тем более, что критиковать «федеральную курицу» оно веселее, чем имперского орла), Вернер Зомбарт и Жозеф де Местр.

О последнем подробнее.  Родился в 1753.  Французский аристократ из Савойи.  Мигрировал сначала в Швейцарию, а потом – в 1803-1817 был сардинским посланником в Петербурге.  Выслан за пропаганду католицизма (и это в терпимый александровский век).  Скончался в 1821 в Турине.

Жозефа де Местра из вежливости относят к консерваторам (британская Википедия даже ставит его в ряд с Рейганом, Толкиеном и Черчиллем), хотя прав, скорее, Бердяев, который назвал де Местра «пламенным реакционером» («безвыходным реакционером» – поправил бы я). Ведь не обязательно быть монархистом или клерикалом, чтобы быть реакционером (у коммунистов, к примеру, тоже хорошо получается).

Самый лучший способ общения читателя с каким-либо мыслителем-философом, вылазящим, как чертик из табакерки, из книги или с экрана компьютера и претендующим на нового сторонника, будет прямой и конкретный вопрос: чего ты хочешь?  че те надо?  Ну и виртуальное построение «мира, в котором осуществлены эти желания».  Так будет проще всего, и позволит избавиться от неизбежной демагогии, сопровождающей, как длинный хвост удава, всякого «пламенного и бескомпромиссного».  Зададим ровно такой же вопрос и де Местру.

Его «Четыре неизданных главы о России» были написаны в 1810-1811 и предназначались едва ли не Александру I лично, но также оказались широко известны среди петербургского света (князь Андрей и Пьер Безухов, несомненно, были знакомы с ними; да и сам де Местр появляется в романе в качестве посетителя салона Анны Павловны Шерер – виконта Мортемара).  Они именуются «О свободе», «О науке», «О религии» и «О Просвещении».

Итак, чего ж он хочет?

Начинает де Местр с констатации всеобщего рабства человечества (соединяя экономическое  и политическое неравноправие – а чего делить?), от которого есть только одно средство – христианство (точнее – католицизм; де Местр – католический фундаменталист, иначе: умеренный ультрамонтан):

…род человеческий в целом способен воспринимать гражданскую свободу только в той мере, в какой его пронизывает и направляет христианство.

Напоминает это старый антихристианский анекдот:
Проповедник спрашивает у раба:
--Хочешь быть свободным?
--Хочу!
--Тогда принимай христианство.
--Ну, принял.  Где свобода?
--А зачем она тебе нужна, если ты – христианин?  Я тебе свободу не обещал.

Ощущение, что автор откровенно надувает читателя, столь явно, что начинаешь вспоминать: а что там говорили авторы нового завета о рабстве?  Оказывается, ничего, кроме «оставайся в том звании, в котором призван» апостола Павла.  Рабство не исчезло ни в 313 году (Миланский эдикт императора Константина), ни в иные, важные для распространения христианства, даты.  Оно благополучно просуществовало в протестантских США до 1865, а в католической Бразилии – до 1888 года.  В России же лишь за год до приезда де Местра запретили объявления о продаже людей (как котят: попробуйте дать такое объявление сейчас – в какой-нибудь православной газете, ратующей за «возрождение духовных скреп», начиная с крепостного права).

Религия непрестанно сражается с рабством, заявляющим о себе то здесь, то там, сражается тем или иным способом, но сражается постоянно…

Увы, де Местр приводит только один пример этой тотальной борьбы:

В 1167 году папа Александр III от имени собора заявляет, что все христиане должны освободиться от рабства.

Скорее всего, речь шла об освобождении христианских подданных мусульманских владык, да и вообще, де Местр может сказать, что имел-то он в виду «рабство греху» (но уж это точно к гражданским несвободам не относится).  Приплел он здесь свободу так, к слову (как оруэлловский речекряк, который говорит об изобретении партией вертолета, самолета и паровой машины: не Голдстейну же эту честь предоставлять?), потому что дальше де Местр отмахнулся от свободы:

В мире стало слишком много свободы.  Развращенная воля человека, освободившаяся от узды, смогла совершить все, о чем мечтали гордыня и порочность.

Такое обилие спецтерминов – «гордыня», «порочность», «развращенность», которые де Местр не считал нужным разъяснять, тем не менее, требуют определения.  Так же как и оруэлловского О’Брайена, де Местра совершенно не интересуют сексуальные значения этих слов.  Оказывается, речь идет о мировоззрении.  Описывая свои отношения с божеством в псевдосексуальной терминологии, верующие столь же регулярно воспринимают иноверие, как сексуальные извращения:

На протяжении целого века на христианство непрерывно посягала одна отвратительная секта.

Речь идет о просветителях, которых де Местр искренне считал кальвинистами, или кальвинистским порождением.  Зная историю не из рук де Местра, а из менее пристрастных источников, можно успокоить неистового реакционера – Кальвин был не менее чужд просветительству, чем Достоевский.  Уж скорее, линию философов эпохи Просвещения можно вести от Эразма Роттердамского (плешь проевшего, доказывая Лютеру факт свободы воли) или Пико дела Мирандолы – вполне себе католика.

Четыре-пять веков назад папа отлучил бы от Церкви кучку наглецов, дерзнувших прийти в Рим за отпущением грехов, правители в своих землях нашли бы узду на нескольких бунтовщиков, и все было бы в порядке.

Эта песнь в стиле «раньше было лучше» никак не соответствует историческим реалиям Средневековья.  Вот уж где религиозный и иной тоталитаризм был невозможен, так это в Средние Века.  Римские императоры-христиане и «просвещенные государи» централизованных монархий Нового Времени имели хоть какие-то бюрократические рычаги.  В Средние Века, где каждый был за себя, и каждый мог доказать свою правоту мечом, а король зависел от народа, решающего в парламенте, платить или не платить королю налоги, надежды де Местра на «морально-политическое единство» совершенно беспочвенны.  Социальные движение Средневековья – яркая страница в истории Европы.  У королей, чей стабфонд хранился в немногочисленной серебряной посуде, элементарно не хватало сил на «узду».  Республики не были редкостью в те века.  Даже в Риме республика возникала дважды – в 1143-1155 и 1347 гг.  Цепь восстаний, переворотов, городских бунтов (нередко удачных) составляет столь же неотъемлемую часть истории Средневековья, что и коронации императоров с церковными соборами (видимо, де Местр большего там и не зрит).
Но это Европа, а что же современная де Местру Россия?

Рабство существует в России потому, что оно необходимо, и потому, что император не может править без рабства.

Занятно, что де Местр произносит то же самое, что и либералы – его современники, но если последние ужасались сим фактом, то он откровенно восхищается.  Солженицын, который говорит в наши дни о «достоинстве подчинения», повторяет де Местра, но если де Местр хорошо знал, что он защищает – свои привилегии, свое общественное положение, свою, немаленькую, собственность, то что защищает какой-нибудь вузовский преподавателишка в современной России, который ни с того ни с сего заявляет о необходимости духовных скреп в виде крепостничества?  Он думает, что станет при новом старом порядке помещиком?  Или монархизм в XXI веке – это всего лишь разновидность мазохизма (мазохист с классическим образованием не может сказать просто: надерите мне зад, а начинает издалека)?

Де Местр совершенно справедливо замечает, что

никаким народом нельзя управлять с помощью одних законов

но в качестве замены современному «гражданскому правосознанию» (хотя почему только современному? оно было в древнегреческих полисах, было и у древних славян, столетиями живших без писаного права и обходившихся без смертной казни) де Местр банально предлагает религию.  Разумеется, католическую.  Это – в сравнении с универсальностью гражданского правосознания, которую осознавали еще древние римляне – совершенно негодный заменитель, потому что не смотря на вселенскость, католицизм, считающий только себя истиной (де Местр уж точно так думает), не может ужиться с другими «сектами», и организованная на таком принципе Европа, даже если разные религии откажутся от взаимного немедленного истребления, рискует превратиться в большую Северную Ирландию, фатально расколотую на враждующие замкнутые религиозно-политические общины, как следствие отсталую и неразвивающуюся (Ольстер – самая бедная часть Соединенного Королевства).  Производя общественное устройство из религии (в ее конкретной католической интерпретации), что логично для католика-фундаменталиста (ультрамонтана), де Местр попадает в ту же ловушку, что и мусульманские правоведы, чьими усилиями цветущие некогда страны Леванта и шире Арабского Востока превратились в арену непрерывной войны «верных» с «еретиками», и этому нет конца (точнее, конец есть, но он одновременно конец религии).  Можно вспомнить изящную формулировку Станислава Лема:

«Представь себе, что какая-то высокоразвитая раса прибыла на Землю сотни лет назад, во время религиозных войн, и хочет вмешаться в конфликт на стороне слабых. Опираясь на свою мощь, они запрещают сожжение еретиков, преследование иноверцев и так далее. И ты думаешь, они сумели бы распространить на Земле свой рационализм? Ведь почти все человечество было тогда верующим, им пришлось бы уничтожить его до последнего человека, и остались бы они одни со своими рационалистическими идеями».

К счастью, Земля оказалась лучше, чем в гипотезе Лема.  Даже те, кто искренне считал, что все иноверцы – нелюди, теперь чаще скрывает свои взгляды, чем пропагандирует их, и даже требуя сожжения богохульников, апеллирует не к традиции, а к гуманизму.  Де Местр сам выдумал свое средневековье (как славянофилы сами выдумывают свою «истинную Россию», а потом негодуют по поводу ее непохожести на реал), и сам стал играть по правилам выдуманного мира.  В реальности все гораздо сложнее.  Ультрамонтанство не учитывало ни национальных вопросов (а они были даже в самые вселенские века, когда все грамотные люди говорили на одном языке – латыни), экономика вообще выше его понимания, и т.д.

Никогда не будет лишним сказать, что стоит только дать свободу тридцати шести миллионам человек, обладающим (в большей или меньшей степени) таким нравом, как тут же вспыхнет всеобщий пожар, который пожрет Россию.

Здесь де Местр экстремирует те же высказывания, которые так удивляют современных старшеклассников в споре Пьера Безухова и князя Андрея на пароме:

«— Ну давай спорить, — сказал князь Андрей. — Ты говоришь школы, — продолжал он, загибая палец, — поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье — есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3-м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, — что бишь еще ты сказал? — Князь Андрей загнул третий палец. — Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10-ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал — как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно».

Все бы хорошо, но грозя пальцем сиволапому мужичью, цитированные аристократы упускают одну существенную деталь.  Дело в том, что в иных странах мужичье привлекается к общественной жизни, богатеет, развивает экономику, изобретает смертоносное оружие, против которого бессильны суворовские штыки (все попытки патриотов «учиться у Суворова» напоминают глупое затверживание какого-то катехизиса; живи Суворов в эпоху первой мировой, он бы смеялся над поговоркой: пуля – дура, штык – молодец; он бы сказал: штык – кретин, пулемет – молодец!)  А эти аристократы – что они могут противопоставить?  Продать зерно – закупить аглицкую люстру.  Раз уж сами природные господа видят в 90% населения разновидность животного мира, чего ждать от иностранцев?

Де Местр не то чтобы презирает русских, но у него свой образ России – страны наивной, незамутненной Западом, и пусть такой остается впредь.  Для него это такая игрушка, на которой он желал бы поставить реакционный эксперимент.  Примерно с теми же мыслями в Россию приехала Александра Федоровна и поплатилась за это: «я так вижу» жизнью.

Де Местр видит в России легкую жертву западного просвещения и боится «Пугачева с университетским образованием»:

Зерна российской цивилизации согрелись и взошли в грязи регентства [имеется в виду синхронность петровских преобразований и либеральной эпохи Регентства после кончины Людовика XIV во Франции].  Ужасная литература XVIII века сразу, без какой-либо подготовки проникла в Россию, и на первых уроках французского языка, который услыхало русское ухо, звучали слова богохульства.

Россию спасет только кастовость:

…слава и благоденствие империи заключаются не столько в освобождении крепостной части народа, сколько в совершенствовании тех, кто свободен и, прежде всего, благороден.

Де Местр просто не понимает, что те, кого он считает древней потомственной высшей кастой, на самом деле являются постоянно обновляющейся элитой, куда непрерывно текут свежие силы того самого мужичья, равенство с которым, еще не переодетым в кафтан, Де Местр категорически отрицает, но стоит переодеть – признает.  Это нетрудно проверить, если проследить родословные современных (точнее, доживших до отмены сословных привилегий) дворян.  Подавляющая часть европейских дворянских родов не древнее XV века (во Франции при Ришелье и Короле-солнце даже проходили периодические кампании борьбы с незаконным одворяниванием – слишком уж много было желающих) и лишь единицы дотягивают до сенаторов времен Юлия Цезаря (итальянские Герардески, например).  Это естественный процесс – на смену деградировавшим Обломовым приходят бодрые Деникины и Ульяновы (оба происходили из «подлого сословия», и их папы лишь со временем получили служилое дворянство).  Иначе все общество, не получая свежих сил, деградировало бы.  Интересно, что даже в Индии – классической стране кастовости – одно в теории, совсем другое на практике: в первые века н.э. на юге полуострова многие правящие династии были вообще шудрянского (!) происхождения.  Теоретики – авторы Законов Ману – предпочитали закрывать глаза.  Да и нравы или уровень образования средневекового рыцарства – так ли уж они отличались от нравов или образования обычных посконных крестьян?  Опять у де Местра получается какая-то выдуманная сказка с прирожденной кастой благородных, которую он предлагает считать правдой.  Но выхода у него нет, ибо:

Каждый раз, когда наука и богатство начинают принадлежать многим и когда сильная и хорошо поощряемая религия оказывается не в состоянии предотвращать мятежи, рождается безудержная и всемогущая гордыня, которая не хочет довольствоваться вторыми ролями.  Тогда она изо всех своих сил начинает посягать на знать, чтобы заполучить первенство, которое принадлежит знати и должно принадлежать ей во всей стране.

Ну, что уж тут скажешь…

(продолжение следует)

[Владимир Владимирович]

Если бы де Местр был просто занудным жалобщиком  («враги сожгли родную хату!», то есть дворец, ведь французские республиканцы провозгласили в своих революционных войнах принцип: мир хижинам, война – дворцам!), мы бы даже посочувствовали ему, как посочувствовали Андрею Болконскому и Николаю Ростову, если б русская революция начала XIX века (был и такой альтернативно-исторический сюжет в российской фантастике), вышвырнула их в мировое пространство без деревень и с одними долгами.  В конце концов, если любого сапожника сделать графом, он завтра же создаст Партию феодальной реакции, чтоб колесо фортуны не крутануло его назад (это особенно видно на примере современных российских чиновников).  Однако де Местр отметился не только возмущением по поводу успехов эгалитаризма, но и своим религиозным фундаментализмом, доходящим до исступленной откровенности: «католицизм или смерть!»  В другом своем произведении «Письма русскому дворянину об инквизиции» де Местр, восхвалив в первых письмах испанскую инквизицию, как самый справедливый суд в мире (после прочтения которых остается лишь желать поскорее оказаться в ее милостивых объятьях), в последних письмах по контрасту со «славной Испанией» ругает Англию (не догадаетесь за что! – ни за внешнюю политику, ни за империализм, ни за чаепитие – как Гердер, считавший, подобно немалому числу своих современников, чай наркотическим средством) за ее… терпимость, за терпимость и толерантность англиканской церкви.  Его реально бесит, что где-нибудь на планете Земля люди не сжигают других людей за неправильную интерпретацию того, что никто не знает (известное определение, данное Вольтером метафизике: это когда некто рассказывает то, что сам не понимает, а слушатели делают вид, что они понимают рассказанное), и он не останавливается на том, чтобы одновременно доказывать невиновность инквизиции ни в одной смертной казни и настаивать на необходимости жечь еретиков и иноверцев, но и требует того же самого от своих врагов (как современный исламский террорист-шиит, который взрывая суннитскую мечеть, ждет того же самого от смертников-суннитов и бывает весьма разочарован, если его враги обманывают его ожидания).  Религиозную терпимость де Местр расценивает как деградацию религии, и я бы согласился с ним (ведь религия сейчас вокруг нас – это всего лишь затаившийся зверь, который прикинулся невинной овцой в очках передовой науки, но при первом же удобном случае; например, в Донбассе, где православие объявлено сепаратистами официальной религией на контролируемых ими территориях, обернется злобным хищником и набросится на все, что движется! – вот и я заговорил пафосно, как де Местр, - галантный век заразителен).

Интересно было бы установить взаимосвязь между страхом де Местра перед сиволапым мужичьем XVIII века, возомнившим себя ровней потомкам сиволапого мужичья XIV столетья, и его религиозностью.  Сам де Местр оказывает полное содействие такому исследованию.  Он как будто авансом поддакивает всем критикам XIX века, которые прямо определяли религию как заговор богачей, чтоб держать в узде простонародье (так что это не выдумки Фейербаха или Маркса, это искренность реакционеров вроде де Местра).  Он не только намертво соединяет социальное неравенство (даже социальный расизм) с религией, но и честно называет главного врага такого порядка – науку.  Поэтому не верьте какому-нибудь сбрендившему на старости лет (критический возраст для развития маразма – 65 лет) и, как следствие, уверовавшему профессору, будто наука и религия – друзья, а атеисты их ссорят.  Этот профессор просто обманывает нас, потому что хочет совместить несовместимое: и царство божие заполучить, и вузовскую кафедру не потерять (потерю вузовской кафедры по причине слишком уж буквального понимания библейских текстов, профессор сочтет таким же преступлением против миропорядка, как и отъем возгордившимся мужичьем привилегий де Местра).  Де Местр (и здесь он гораздо честнее современных «доказывателей религии из науки») не боится идти с открытым забралом:

Во всех краях и странах неудобства, неизбежно связанные с занятиями наукой, заключаются в том, что она делает человека неспособным к деятельной жизни, каковая есть его подлинное призвание, вселяет в него непомерную гордыню, опьяняет самим собой и своими идеями, превращает во врага всякой иерархии, в человека, бросающего вызов всякому закону и установлению, наконец, в приверженца всяческих новшеств.

Наука же, по своей природе, на самом деле тяготеет к разложению и ей всегда необходимо иметь начало, противоречащее такому тяготению.

К тому же наука как таковая, то есть все то, что понимается под общим наименованием естественных наук, во всех своих посылках имеет самый главный недостаток, проявляющийся в том, что она уничтожает самую первую из наук, а именно науку управления государством.  Все великие министры, от Сюжена до Ришелье не занимались ни математикой, ни физикой.

Отрадно слышать современным российским министрам.  Подражать, по мнению де Местра, следует не заучившимся грекам, а римлянам:

Никогда в Риме не было живописцев, скульпторов, математиков, астрономов и т.д., и наиболее известный рисский поэт самым торжественным образом даже отвергал славу, получаемую от всего этого.  Тем не менее, о римлянах шла добрая молва, и любой народ был бы не прочь иметь такую же репутацию.

Н-да… беседуют два китайца во времена Великого Шелкового Пути: «А ты знаешь, что в империи Ан-Туня (кит. Антонинов) люди тупые, как сибирские валенки.  Как здорово!  И пусть будут такими добрыми.  Меньше конкурентов!»

Римляне обладали на редкость здравым смыслом и за деньги приобретали в Греции плоды дарований, которых сами не имели, не забывая презирать тех, кто им их доставлял.  Смеясь, они говорили о том, что голодный грек сделает все, что вам угодно.

Красота!  Даже если отвлечься от простой мысли, что де Местр выдумал не только Средневековье, но и Античность (например, римлянин Гай Юлий Цезарь знал наизусть поэму римского физика Тита Лукреция Кара «О природе вещей» и разделял его материалистические воззрения), для такой процендуры (закупить результаты наук) нужны две вещи: чтоб кто-нибудь изобрел (а если дураков нет, и все захотят иметь о себе добрую молву, как римляне?) и деньги.  ДЕНЬГИ!  Кстати, ни мягкой рухляди, ни Газпрома у древних римлян нее было.  Поэтому правильнее было бы сказать, что они добыли греческие науки не деньгами, а мечом.  Впрочем, тезис о военном превосходстве отсталых в научно-техническом отношении стран не подтверждается на практике.  Даже татаро-монголы – самые последние из варваров, держали в фаворе китайских ученых, имели отличную организацию войска и (ночной кошмар де Местра!) реализовывали веротерпимость не меньшую, чем в современной Англии.  А вы заметили, что де Местр одновременной чурается наук и тут же предлагает закупать их результаты – зачем, если они лишь разжигают гордыню?  Похоже на покупку «Мистралей» у Франции: ну и не нужно нам ваше французское корыто, но мы требуем продать, хотя, кому оно нужно, но это вопрос престижа!

(продолжение следует)

[Владимир Владимирович]

Да, нелегко де Местру переквалифицироваться из родовитого аристократа божьей милостью в настырного идеолога, который должен овладеть массами, от которых его воротит.  Нам вполне может быть интересно, что в головах у тех юнитов, которых мы уничтожаем в компьютерной стратегии: Революционная Франция против реакционной Европы.  Любопытно также то, что двести лет назад де Местр особую ненависть питает к естественным наукам – главным сотрясателям тронов и алтарей (и это еще цветочки: впереди позитивизм и дарвинизм).  Им де Местр противопоставляет некую «науку управления людьми» (подозреваю, ее главным постулатом является закон: «Я начальник – ты дурак, я – москвич, ты – сибиряк»).  Однако, в ХХ веке гуманитарные науки совершили такой грандиозный рывок, что самые первоклассные ученые – историки, социологи, правоведы XIX века кажутся наивными и закомплексованными (того и этого писать стесняются) «описателями нравов» (поэтому любая попытка «вернуть традиции XIX века» оказывается самопримитивизированием – в чем (в псевдоромантизме) обвиняли, например, все современные учебники «основ православия», где высказывание равносильно доказательству, а доказательство строится на убежденности и «аргументе гонений»). И теперь уже поповичи вздыхают о временах «естественных наук», которые хотя бы не лезли в «святая святых» и не требовали свержения путина (как неизбежно требуют политология, социология и экономика).  Современный де Местр запретит, скорее, гуманитарные науки (в чем будет интересным образом солидарен с коммунистами, которые никак не уживались с социологией или немарксистской политэкономией), а физике и астрономии (при условии признания ими «божественного происхождения») милостиво дозволит существовать.  Но ведь так не бывает – не может быть расцвет астрономии без одновременного расцвета литературоведения, и нельзя учить в школах о сотворении мира за семь дней, ожидая, что эти самые школьники станут изобретателями космических ракет.  Падшая в своей религиозной терпимости Англия или СССР, где расстреливали попов пачками, дали научных достижений куда больше, чем инквизиционная, вставшая за веру Испания или самобытная и чуждая веку сему Саудовская Аравия (я что-то не помню ни одного нобелевского лауреата из Саудовской Аравии). Для покупки «результатов науки» нужны все-таки производители этих самых результатов (интересно, что допуская факт невозможности отвратить все человечество от занятия науками, де Местр и его единомышленники тем самым обеспечивают себя произведениями «впавших в грех науки», и получается, что «добродетель» питается за счет «греха», - да, верующие всегда в большей степени циничны, чем атеисты), а также такая презренная вещь для внеземного, витающего в облаках духовных ценностей аристократа, как деньги.

Годятся ли русские для науки или это не их занятие?

Русские усвоили две мысли, одинаково губительные.  Во-первых, они считают, что можно одновременно заниматься литературой и науками, а во-вторых, что можно свести воедино наставления всех наук.

«Губительные» или все-таки «неправильные»?  И «губительные» для кого?  

Рассуждая таким образом, можно столь же успешно доказать, что в наследственной монархии нет никакого здравого смысла и что выборы бесконечно ее превосходят.

Что, собственно, и доказывается историей.  Династии деградируют (генетики говорят миролюбивее: «на детях гениев природа отдыхает»).  С 987 по 1789 во Франции сменились три династии (правда, родственные друг другу), в Англии (тот же период) – 11 династий, в Швеции – 10 династий, в Испании – 7 династий, в России – минимум 3 (тем более, что натуральные Романовы закончились к 1761 году).  Когда мы рассматриваем историю России, уж чего-чего, а нормальной преемственности власти обнаружить трудно: из 17 царей и императоров Романовых 9 пришли к власти в результате политических и династических кризисов, в итоге четверо убиты, еще один заточен в крепость, а Петр Первый чудом остался в живых.  Практика всегда есть враг идеологической теории.

Но де Местр твердит свое:

Все истинные философы, все настоящие политики и законодатели, которые, по существу, являются самыми великими из людей, единодушны в том, что посты, связанные с управлением, вообще надо отдать богатому дворянству.  Только собственник по-настоящему является гражданином.

Эта проблема решена гораздо проще: создан средний класс.

[Владимир Владимирович]

Далее де Местр рассказывает такие страшилки про науку, что антипетровские старообрядческие страшилки позавидуют:

Вряд ли найдется отец, настолько лишенный здравого смысла, чтобы такой дорогой ценой покупать образование своих сыновей.
Наконец, есть немало людей, вовсе не желающих заниматься науками, равно как немало таких, в ком недостаток таланта делает эти занятия совершенно невозможными.

Итак, правительство не имеет права превращать науку в необходимое условие допущения к военной службе.

Вот таков ответ «партии реакции» на все эти свободы, равенства, братства, прогрессы и т.д. – ответ один: невежество.  Оруэлл сформулировал один из принципов ангсоца, как «незнание – сила» (перефразировав Дж.Свифта – его аргументацию лилипутов, зачем надо ослеплять Гулливера), а у клерикалов-реакционеров еще фундамементальнее: нежелание знать – сила.  Итог этих «добрых советов» российской элите – проигрыш крымской войны, по причине технической отсталости, и потеря Россией статуса «второй державы», который (тут прав Друг утят) ей принадлежал с 1815 года.

В общем, жалкое впечатление производят эти реакционеры.  Боженька (есть он, нет ли) им все равно не помогает: страны веротерпимых безбожников развиваются куда успешнее.  Остаются мстительные мечты (впрочем, в них-то как раз де Местр не замечен, он скорее отрубит себе руку, чем даст ее вылечить врачу-атеисту, и никакая отсталость его не смутит).

Интересно, что издатели для подкрепления т.з. де Местра о нежелательности экзаменов на чин (он торжествовал в свое время над сосланным Сперанским) привели ужасные в своей русофобии слова Пушкина: «А так как в России все продажно, то и экзамен сделался новой отраслию промышленности для профессоров» (ПСС. М.,1954. Т 5, с 27).  Что ответить?  Наверное то, что, если дома грязно, надо регулярно убирать, а не писать философские книжки о бессмысленности и даже бездуховности уборки, раз все равно пачкается, и мир во зле лежит.  А поскольку в конце главы о науке де Местр вдруг проявляет толерантность к ней, и пишет:

Я вовсе не хочу сказать, что уже существующие академии надо сжечь – Боже упаси, пускай стоят!  Я просто хочу сказать, что наука придет сама, когда для этого наступит время, и придет совершенно неожиданным образом.  Добавлю также, что самый плохой способ потратить миллионы денег, - это пустить их на ускорение данного процесса, потому что в результате он только замедлится.

можно заподозрить его в банальном желании замедлить развитие России под предлогом сохранения невежественно-спасительной духовности.  В этом он удивительно совпадает с современными российскими реалиями.  Развитие России при путине это даже не движение вспять, а сход с более-менее общей для всего человечества дороги развития в какую-то духовную глухомань: а вы думаете, почему основой экономики путинской России является добыча углеводородов?  Потому что для этого вовсе не нужно образование, с этим справятся и таджики с тремя классами образования.  Таджикские и дагестанские академики этой системе не нужны, и они рано или поздно окажутся в Исламабаде и Анкаре (там тоже цивилизация, которая считает мусульманскую Россию своей окраиной).  А высокое образование – это риск дестабилизации системы.

Конечно, мы привыкли к известного рода синхронности научно-технического и общественного прогресса: что паровая машина появилась во времена конституционных революций, что телевидение было советской прерогативой и никак не царистской.  Трудно представить себе социалистическую революцию во времена Алексея Михайловича или крепостное право в эпоху Интернета.  Однако, даже если оставить за скобками бурное Средневековье и революцию Аристоника в Пергамской царстве (вот бы порадовался Ефремов!), а взять последние 400 лет, то что же видим?  Революционная волна 1640-х годов (не только Англия, но и Каталония, Неаполь, французские фронды, Россия, наконец) потерпела поражение.  В случае победы этой волны, мы увидели бы к 1660 прочную Английскую республику, разорвавшую связи с Испанией Арагонскую республику (вторые Нидерланды Средиземноморья), Неаполитанскую республику, конституционную Францию фельяновского типа, в которой смущенный Людовик будет вынужден присягать Генеральным Штатам, наконец, восстановление Господина Великого Новгорода и, при известном везении, формирование Украинской Державы с ее демократическими тенденциями.  Интересно, что идеология всех этих движений уже была достаточно проработана, но, видимо, все-таки индустриального базиса недоставало – век прогрессивных идеологий был еще впереди.  Вторая волна – революция во Франции и наполеоновские войны.  Хотя Никонов в своем «Наполеоне» может и преувеличивать, но в главном он прав – наполеоновская Европа была бы куда прогрессивнее Европы Венского Конгресса (но тут либерализм столкнулся с национализмом, который был использован легитимизмом).  В третьей волне либерализм и национализм шли уже рука об руку – это революции 1848-1849 гг.  Увы, тоже почти повсеместные поражения: единственным успехом стали окончательные похороны французского легитимизма и формирование в Северо-Западной Европе устойчивого конституционно-монархического пояса (Бельгия-Нидерланды-Дания-Норвегия-Швеция), но последнее событие как-то тускнеет на фоне баррикад Берлина и Вены.  Талантливый историк русской армии А.А.Керсновский, который недоумевал по поводу, зачем это Николаю I потребовалось самому штопать (как на карикатурах времен первой мировой) лоскутную империю Габсбургов, к тому же «неблагодарную», видит в революциях 1848-1849 всего лишь национально-освободительные бунты, что, конечно же, не совсем так.  Не мог Николай I допустить существования Венгерской республики рядом с Российской империей (все равно как не мог допустить независимую Польскую республику рядом с Российской империей, и эта проблема в итоге стала одним из факторов распада Российской империи).  В итоге Европа в очередной раз пошла кружным путем (через консервативно-монархические полуконституционные режимы к революциям нового типа – социалистическим), а в 1917-1918 уже встретились Людовик XVI с Маяковским – так велик оказался диапазон политической застойности.

Разумеется, передовые державы не желали (вполне естественно) уступать более отсталым, и вся система немного смахивала на барахтанье пассажиров только что погрузившегося «Титаника» - чтоб не утонуть самому, потопи другого.  С одной стороны (над этим еще Виктор Гюго иронизировал: Англия так любит свою свободу, что не допускает ее в других странах), конечно, развитому центру выгодно отставание периферии.  А если появляется политик, который заявляет: образование нам ни к чему, на нефти проживем, духовность важнее и т.д., то как ему не порадоваться в далекой столице, где не считают нужным насильственно осчастливить туземцев в экзотических странах (качают нефть, и ладно, а кто не согласен, для нас не потерян, к нам переезжает)?  Но с другой стороны, доступ по деместровскому рецепту (что сами не изобретем, то купим) к новейшим технологиям отсталых, но амбициозных режимов создает определенные риски (особенно, если страна на глазах одного поколения превратилась из гуманистического СССР в клерикально-ксенофобскую Святую Русь), и сейчас страны Запада предпочли бы финансировать немецких демократов в 1932, чем сбивать «мессершмитты» над Лондоном в 1940, первое уж точно дешевле, - вот и секрет «оранжевых революций» (даже если предположить, что Французскую революцию в 1789 году проплатил Госдеп: далее мы обнаружим, что де Местр вполне согласился бы с такой трактовкой событий).  Но разве все страны мира не имеют права заботиться о своей безопасности?

В 3-й главе («О религии») де Местр как-то мельчает.  Вместо геополитики и стратегического прогнозирования («прочтет книжку-другую – свергнет правительство») у него начинаются причитания на микроуровне.

В вопросе о религии, особенно если ее рассматривать с точки зрения политики, все сводится к двум истинам.  Первая гласит, что народу религия необходима.  С этим все согласны, но о второй истине, которая так же бесспорна, как и первая, задумываются гораздо меньше, и меньше ее признают.  Эта истина гласит, что все мы – народ.

Вольтерьянский подход (достаточно циничный даже в устах самого Вольтера), в устах этого вольтеровского эпигона (а вольтеровский афоризм о необходимости придумать боженьку как только не перефразировали) звучит еще циничнее.  Идеология, при всех ее достоинствах (разумеется, при строго определенных условиях, без них она не работает – ни в XVII веке (увы, фрондерам Франции), ни в XXI («идеологи Единой России» - это просто нелепость), ведь необходима масса грамотных, но необразованных людей при идеологической монополии на СМИ), имеет один очень существенный недостаток, который Карл Маркс выразил со всей определенностью: «Что до меня, то я – не марксист», - сказал он однажды в интервью.  Действительно, создатели любой идеологии (религиозной в первую очередь) не могут не поставить изначально себя выше конечных потребителей этой идеологии, которую они создают «для блага» этого невежественного народа.  Они выше идеологии, созданной ими для несознательных дураков, как те платоновские мудрецы, которые «знают» все идеи, но дозволяют народу только «правильные».  Однако, де Местр пошел дальше и не только (предвосхищая Достоевского – а уж Достоевский его читал) провозгласил, что если нет бога, то народу все позволено, но и приписал к невежеству и склонности народа к беззаконию, а следовательно зоне необходимого идеологического контроля, всю столь любимую им аристократию (которую он хочет сохранить в невежестве на уровне среднего крестьянина XVIII века путем антипросвещенческой пропаганды).  Иными словами, де Местр хочет уравнять князя Андрея Болконского с его конюхом, спустив князя до уровня конюха (декабристы, напомню, наоборот, хотели поднять конюха до уровня князя; успешнее всего это получилось после революции Мейдзи в Японии, когда все низшие сословия уравняли с самураями).

Мнение же, что в атеистических странах преступность выше, чем в религиозных, никак не подтверждается.  В Швеции уровень убийств на 100000 населения гораздо меньше, чем в Уганде, а в атеистическом СССР было меньше, чем в современной России.

Это приписывание аристократии к народу (что никак не вяжется с его антиэгалитаристскими пассажами в предыдущих главах) необходимо де Местру для борьбы с аристократическим вольнодумством.  Почти вся религиозная глава наполнена описанием заговора против католицизма со стороны кальвинизма (именно эту разновидность протестантизма де Местр удостоил чести быть главной движущей силой всех революционных преобразований в Европе за 300 лет (от Лютера до Наполеона).  Христианство он намертво приклеивает к идее монархии, и раз кальвинисты (впрочем, отнюдь не они одни) – тяготеют скорее к республике, чем к монархии (правда, в Нидерландах, где кальвинисты тогда были самой распространенной конфессией, в 1815 полуреспубликанское штатгальтерство превратилось в наследственную монархию), то они-то во всем и виноваты!  В Просвещении, революции, атеизме, отмене рабства, секуляризации и т.д.  Сам будучи одно время масоном и не в состоянии приписать масонам такое уж гигантское могущество, де Местр на их место поставил кальвинистов, и у него получился «всемирный жидо-кальвинистский заговор», разумеется, против себя любимого (где вы видели  разоблачителя мирового заговора, который не есть главная его жертва?)  Все русское вольнодумство прошлых веков и начала XIX века де Местр тоже уверенно приписал влиянию кальвинизма.  Ну, теоретически можно и велосипедистов обвинить в заговоре против человечества, но сам факт, что для де Местра время остановилось на начале XVII века, и ему чужда ирония Портоса: «с какой стати я должен убивать таких же французов как я, только за то, что они поют Te Deum на французском, а не по-латыни?» - собственно, с этой иронии и началась современная Европа (без де местров, которым лучше было бы в каком-нибудь ваххабитском халифате), говорит о его известной ограниченности, которую накладывает на него религиозный фанатизм.

Я, признаться, начавши читать книгу де Местра с этой главы, ожидал от автора большего, нежели это раскрытие очередного заговора республиканских радикалов против радикальных республиканцев.  Почти и цитировать нечего…  Ошибка М.Вебера и В.Зомбарта по части трактовки роли протестантизма заключается в том, что они не поняли главного.  До 1517 года католицизм был заметно либеральной религией (не смотря на все инквизиции и сожжение ведьм), он не стремился залезть в душу каждого человека, ограничиваясь общими пожеланиями о соборном спасении (папа римский мог в открытую заниматься алхимией, а Фома Аквинский – спорить с Роджером Бэконом в трактовках познания).  После 1517 года протестантизм с его буквализмом, идеологизацией религии и «превращением мирян в попов» (меткая характеристика Маркса) породил реакцию в виде контрреформации (де Местр как раз характерный ее образец, но уж больно запоздавший, ему б родиться на 200 лет раньше).  В итоге «нормальные люди», которым был чужд обоюдный фанатизм обоих лагерей борцов за истину, просто были вытеснены из религиозного дискурса в иную плоскость (Эразм Роттердамский, Мишель Монтень), как чуждые обеим религиям элементы, им элементарно не нашлось места в битвах фанатиков.  Но они-то и создали Европу будущего, просвещенческую, капиталистическую, гуманистическую Европу наших дней.  Да, протестантизм «освободил» их, как птенцов «освобождают», выкидывая из гнезда.  Но больше никаких заслуг у кальвинизма (а равно и у противостоящего ему иезуитства) перед Вольтером, Руссо и Свифтом нет.  В конце концов, любой современный человек может читать Свифта и улыбаться его мыслям, а чтобы читать Иоанна Кронштадтского и не плеваться, нужно быть «чуждым миру сему».

Теория заговора в головах у лишенной привилегий аристократии еще более-менее извинительна.  Ну, не могут же они признать, что сами (а кто?) довели страну до социальной революции, что сами даже мышей не ловили и собственноручно лишили себя будущего?  Тут все сгодится: евреи, масоны, немецкие деньги, коварный Альбион – лишь бы не видеть (перефразируя Льва Толстого) «ужасную ее!»  Куда более тяжелый случай – теория заговора, как правящая идеология – в странах, лишивших себя роскоши прогресса.  Современная Россия тоже на этом пути.  В соответствии с заветами де Местра, такая страна отказывается от образования, предается самой разнузданной духовности и сословности (кто запретит ментам пытать простых пацаков?), а потом оказываешься бензоколонкой и в зависимости от одного-единственного индикатора – цен на нефть, да и нефти той лет на 20 хватит (у доброславных римлян и то на века хватило).  Мы же так молимся, почему тогда они сильнее и богаче?  Мы способны построить все мистрали и силиконовые долины, почему же тогда эти крокодилы не ловятся?  Тут явно не без сатанинского заговора Госдепа!  Мы – великая страна, потому что нас обижают.  Сколько уже таких стран плохо кончили?

[Владимир Владимирович]

В последней – четвертой – главе О Просвещении де Местр решительно настаивает на том, что масонство масонству – рознь (сам он тоже в свое время успел побывать в масонской ложе):

Сама эта система противостоит общему неверию, которое грозит всем этим странам, потому что, в конце концов, в своей основе она остается христианской и приучает людей к духовным догматам и идеям; она оберегает их от того вида весьма примечательного практического материализма (отмеченного холодом протестантизма и характерного для эпохи, в которой мы живем), который стремится только к одному: остудить человеческое сердце.

Многочисленные «разоблачения» большевиков по части их приверженности масонству, совершенно не учитывают того обстоятельства, что научный коммунизм – материалистическое мировоззрение, и оно чуждо масонству не менее, чем любой официальной религии.  Но любителям таинственного это просто скучно.

Дальше де Местр нудно перечисляет все популярные в то время слухи о тайных организациях, стоявших якобы за революционными событиями 1789 и последующих лет, причем для де Местра совершенно очевидно, что главной целью протестантов-якобинцев была католическая церковь.  Живи де Местр в наши дни, он бы настаивал на иной редакции конспиратологической фразы Бжезинского: главным врагом Америки является современный Ватикан.  Правда, в США есть незначительная часть протестантов (баптистского помола; например, Питер С.Ракман), которая просто сатанеет по факту существования католицизма (так что, как говорится, найти среди евреев дюжину буддистов и доказать на этом материале, что буддизм – исконная религия еврейского народа, не так уж сложно).  Протестантизм – враг абсолютизма.  В этом де Местр более чем убежден, и призывает в свидетели Лейбница и Кондорсе.  Нельзя сказать, кстати, чтобы основоположники марксизма недооценивали роль лютеровского «удара молнии в бочку с порохом» для последующего европейского прогресса, но выводить напрямую европейское просвещение или якобинскую диктатуру из реформации было бы слишком примитивно.  Де Местр же играет роль этого самого примитивного идеолога, с которым человечество не раз еще столкнется в следующие два столетия торжества идеологий, и который сейчас, когда идеология выродилась в мелко-злобное политическое сектантство, перестав овладевать массами, питается самой отсталой и вечно чем-то обиженной частью населения.

Просвещение связано со всеми сектами, потому что в каждой из них есть нечто ему соответствующее; по этой причине во Франции, например, оно помогает янсенистам в их борьбе против папы, якобинцам – против королей, а евреям – против христианства вообще.
Таким образом, перед нами чудовище, вобравшее в себя всех прочих чудовищ, и если мы не убьем его, оно убьет нас.

Желание соединить всех своих врагов в единое целое чудище: либералов с нацистами, баптистов с Вольтером, католиков с адвентистами – вполне естественно для современного ума эпохи после «осевого времени».  Так удобнее и добавляет солидности, раз уж ты враждуешь сразу против такого сонма.

Пребывая в лоне блаженной России, которая еще держится, скажем еще раз: «Да, все сделали книги, так поостережемся же их!»

Блаженная Россия продержалась до 1854, а потом приплыли библиотекари из Франции и Англии и показали кузькину мать.  Австралийские аборигены поостереглись книг до такой степени (впрочем, это не их вина, а их беда), что вообще потеряли от такого поостережения страну.

[Владимир Владимирович]

В Заключении книги де Местр дает ряд советов на тему «как нам обустроить Россию», а именно:

1. Не проводить освобождение от крепостной зависимости слишком широко, никоим образом не способствовать ему принятием какого-либо закона, ибо всякий закон, принятый в этом направлении, был бы просто смертельным…
2. Никогда не преподносить освобождение как некое нравственно доброе и политически полезное начинание со стороны дворянства.
3. Жаловать дворянское звание только в том случае, если налицо земельные владения и соответствующие заслуги…
4. Не расширять также и науку, используя для этого некоторые мероприятия, а именно:
1) не заявлять о том, что она вообще необходима для всякой гражданской или военной должности;
2) требовать для тех или иных профессий только существенно необходимых познаний, например, знания математики для ученого в этой области и т.д.;
3) не допускать никакого общественного обучения, когда всякий может приобретать познания сообразно своим пристрастиям и возможностям в истории, географии, метафизике, политике, коммерции и т.д.;
4) никоим образом не поощрять распространение наук в низших слоях народа и даже незаметно препятствовать всякому начинанию такого рода, которое могло бы зародиться от невежественного или пагубного рвения.

Первым делом, вспоминается Бернар Клервосский – вдохновитель второго крестового похода (1147 год), который призывал разрушить все общественные мельницы, и вот почему (бравируя средневековой откровенностью и конкретностью): близ общественных мельниц в ожидании своей очереди собирается много публики, и среди клиентов промышляют проститутки.  Поэтому необходимо разрушить все мельницы – устранить первопричину.  Почему-то нравственность всегда оказывается жертвой научно-технического прогресса.  Что бы не изобретал человек: способ получения огня, гульфик, вилку или компьютер – это неизбежно оказывается враждебно общественной нравственности.  Такова уж нравственность по природе своей, что она всегда оказывается в собственности у самых дремучих ретроградов, да еще и обиженных мировой историей до состояния невинных жертв.  Трудно найти нравственного изобретателя или ученого, зато не имеющие никаких достоинств – ни ума, ни фантазии – охотно пользуются нравственностью для самоутверждения.
Во-вторых, реализация этой реакционной утопии (именно, что утопии, потому что нигде и никогда ничего подобного не было: даже на фоне неграмотных королей раннего Средневековья наукой занимались сметливые простолюдины) будет смахивать на лунную цивилизацию в изображении Уэллса (роман «Кейвор»).  Селениты четко делились на профессиональные касты, которые со временем приобрели физиологические отличия.  Язык пастуха почти полностью состоит из пастушеских терминов, а математик лишен способности смеяться, кроме случая неожиданного обнаружения математического парадокса.  Однако, человеческая цивилизация развивалась именно в противоположном направлении: не смотря на далеко зашедшую специализацию, люди стремились к взаимозаменямости отдельных профессиональных элементов.  Так историк может преподавать географию, а моряк должен разбираться в астрономии.  Стремление к расширению образования всегда было квазиинстинктом, поскольку давало ощутимые преимущества – во всем, начиная с военных побед и кончая ростом продолжительности жизни.
Ставя перед собой задачу борьбы с революционными настроениями, де Местр мыслит логично: надо вообще остановить историю.  А останавливать, как известно, гораздо сложнее и разрушительнее, чем сохранять.  Бытует точка зрения, что в современных примитивных племенах мы можем видеть примеры образа жизни наших далеких предков пять или десять тысяч лет назад.  Но это ошибка: мы видим не наших предков, а тех, кто благополучно избежал участи стать нашими предками.  Те, кто имел возможность к развитию, стали нашими предками, а кто не имел, сохранили свои традиции до нашего времени.  Поэтому и 10000 лет назад предки французов отличались от предков бушменов или аэта.  Не всегда отсталость – это вина современных примитивных племен, но если мы будем расследовать причины исторического поражения доверившихся де Местру стран и народов, следует помнить, что это вполне осознанная политика.