Форум атеистического сайта
Авторские форумы, блоги, сайты => Блог Булата Владимира Владимировича => Тема начата: Владимир Владимирович от 26 Декабрь, 2014, 18:39:19 pm
-
Есть разные формы борьбы с кризисом. Одна из них – борьба не с недостатком, а с избытком денег. Это последнее не менее плачевно, чем первое, даже более, поскольку в 2014 всяко теряешь больше, чем в 1998. Вот и автор этих строк за последние четыре месяца в процессе убийства денег (ср. убийства времени, как в Приключениях Алисы) пополнил свою библиотеку не менее чем двумястами томами. Особое внимание обратил на философию (например, Юрген Хабермас) и в ряду с Поэзией Галисии и Записками о России Франческо Альгаротти (XVIII век!) буквально столкнулся с синим томиком Карена Свасьяна «Растождествления». Свасьян – один из плеяды позднесоветских германистов, замечательный филолог и историк философии – знаком мне давно: еще в начале 90-х я наслаждался его комментариями к черному двухтомнику Ницше и Шпенглеру. Тогда – в эпоху крушения коммунизма и всех его априори – было модно быть германофилом, даже германоманом (ушла в прошлое эпоха, которую моя знакомая филолог-германист – лет на десять меня постарше – описывала лаконично: изучение немецкого языка и литературы было одной сплошной борьбой с фашизмом). Свасьян не форсировал события, не требовал немедленного пересмотра итогов второй мировой войны, раз уж СССР, легитимизированный этой войной по самое немогу, приказал долго жить, и победил (несправедливо, причем) наш общий с немцами англосаксонский враг (подозреваю, в сохранившемся СССР – дефицитном и бесперспективном, как нечерноземное село – США любили бы больше, чем в капиталистической России). Свасьян лишь раскрывал колоссальные диарамы интеллектуальных метаморфоз германского мира, и нам хотелось быть его частью – на всем пространстве от германских денег Ленина до царских охот германских принцев в лесах Подмосковья; в отличие от евреев, мы жили вместе с немцами целых 300 лет – и очень неплохо жили. Не чужд он был и политике: в 1995 году вместе с Аверинцевым вопреки всем антифашистам (снявши голову, по волосам не плачут) оплакивал уничтоженный американской авиацией Дрезден (и это тоже ложилось на фон эпохи).
С тех пор прошло много лет. Карен Араевич Свасьян переехал из Армении в Швейцарию, и к тому же стал последователем Рудольфа Штайнера. Мне лично такое верноподданническое примыкание к конкретному философу прошлого всегда казалось неразумным, по причине неизбежного в этом случае обеднения философского потенциала нашего современника, который вынужден теперь из лояльности к избранному наставнику смотреть на мир уже его глазами (или делать вид, что смотришь, что еще хуже, потому как в глазах окружающих, не являясь в полноте, например, кантианцем или вольтерьянцем, но будучи таковым по прозванию, несешь ответственность за своих протеже). Поэтому я и не примкнул ни к одной научной школе и ни одного человека не могу в полной мере назвать «учителем». Одна из причин этого очень печальна для людей прошлых веков: при всех их достоинствах, они были ограничены в информационном плане – Аристотель, к примеру, честно признался в этом Гулливеру, который вызвал его из царства мертвых. Это не их вина, а их беда, но мы – потомки – не должны эту беду усугублять, требуя от Геродота защиты диссертации по последним правилам ВАК или от Маркса точных экономических прогнозов на весь XXI век. Что же касается конкретно Рудольфа Штайнера, и вообще теософов в целом, то мне они всегда представлялись такими огородниками на подоконнике, заводящими карликовые сосны и пальмочки в горшочках, поливающими их, возделывающими, и уверенными, что это и есть лесные чаши (в пику Фридриху Ницше их тигры превратились в кошек, а львы в собак). А сам Рудольф Штайнер вполне мог достичь того же самого результата в своих благотворительных делах вовсе без мистики (как знахарь, врачующий кореньями, вполне может обойтись без заклинаний).
Но вернемся к «Растождествлению» - http://www.rvb.ru/swassjan/toc_rast.htm (http://www.rvb.ru/swassjan/toc_rast.htm). Это сборник статей на злобу дня, написанных между 1995 и 2005 годами и время от времени публикуемых в России. Должен ли философ писать на злобу дня? Может ли философ писать на злобу дня? Что думал Плутарх о платных сортирах, заведенных в Риме Веспасианом? Или как Кант оценивал премьеру «Женитьбы Фигаро»? Оставим пока что этот риторический вопрос без ответа.
Л.Н.Гумилев как-то, сравнивая Данте с Блаженным Августином, заявил, что если Данте не имел никаких идеологических расхождений с эпохой и был лишь очень недоволен своими современниками, то Августин в своей ненависти к языческому окружению дошел до реабилитации христиан-разбойников (ведь они «свои» в идейном смысле). Кто Свасьян? Августин или Данте? Увы, и то, и другое. Все статьи до верху наполнены интеллигентско-философской руганью как по поводу современников, так и их идеек (будучи виртуозом по части философских приемов, Свасьян нередко достигает высшего пилотажа, как тот герой Гарсия Маркеса, который матерился на латыни, но большей частью это публицистическая ругань в стиле: и не так детей растят, и не так мосты мостят!) Подмечено, что пожилые люди (к моменту опубликования сборника Свасьяну стукнуло уже 58) делятся в своих реакциях на окружающий мир на две части: одни из благодарности за каждый еще прожитый день благоговеют перед ним и не осквернят его своим полупустым стаканом осознания своей конечности и неминуемого превращения в историю, даже в археологию кладбища, а поэтому любят всех, даже тех, кого любить бы и не стоило; другие, пользуясь своим возрастным статусом неуязвимости (бить все равно не будут, хотя бы из уважения к сединам или из соображения бесполезности каких-либо «репрессий» в отношении отжившего свое) пестуют свою мизантропию, швыряя в лицо окружающему миру свое к нему отношение (необразованные у пивных ларей ругаются матом, а у образованных куда больше возможностей, в т.ч. в философских альманахах). Наверное, я застрахован от старости, потому что меня не притягивает ни то, ни другое. Ни благоговенье, ни мизантропия. Первое глупо (как глуповато выглядит «положительный» Айвенго рядом с «отрицательным» Буагильбером в романе Вальтера Скотта), но второе – еще глупее. В тональности Свасьяна поражает его коренная мизантропия. Ему не нравится буквально все: политкорректность, англосаксы, распад СССР, режим Ельцина, режим Путина, режим Клинтона, режим Сталина, Горбачев и Брежнев, английская королева и премьер-министр Великобритании, постройка Петербурга, перестройка в СССР, русские философы и их европейничание, русские философы и их апокалиптика, итог второй мировой войны, вся современная литература, политика, эстрада, все, все, все. Я даже затрудняюсь сказать, что понравилось бы Свасьяну, и вынужден констатировать, что он добился определенной оригинальности в качестве философа – ему не нравится вообще ВСЕ. Вполне себе философская категория. Сам Свасьян согласен с этой моей оценкой:
Растождествления — тяжелая работа сознания, отдирающего от себя всё, что к нему прилипло; вахта негативного среди праздника простодушия и поддакивания;
Давно подмечено, что существуют определенные профессиональные психотипы, которые мы (из стереотипного отношения к окружающему миру) ожидаем увидеть в людях разных профессий: моряках, продавцах, военных и т.д. Сравнивая историка и философа, сразу же подмечаем, что философ всегда или почти всегда должен быть напыщен, требователен к окружающему миру, моралистичен, зациклен на своих ценностях, которые обычно никогда не совпадают с окружающим миром; оттого у философа с этим миром «стилистические расхождения» (конечно, бывают профессора Панглосы, которым, как той доброй свинье из чешской пословицы, все впрок, и которые шествуют по жизни от хорошего к лучшему, но Свасьян не из их «интернейшинела»). Историк столь же часто оказывается циником, а иначе историю не поймешь, и будет не история, а черт знает что (с каковым багажом к машине времени лучше и близко не подходить), к тому же если философ имеет дело всего лишь с миром идей, историк возится с давно умершими людьми, а с ними нельзя вести себя, как с идеями. Философ нападает, историк оправдывает. Философ с ужасом и гневом разоблачает гетеру мировой сути, историк вполне удачно сожительствует с нею и не жалеет о своем выборе. Философ – будто оса, сократически жалящая разжиревшее тело афинского полиса, задача историка скромнее. Когда, в начале 90-х, я выбирал для себя будущую интеллектуальную стезю, нет слов, философия меня привлекала очень многим, своей претензией на «науку наук» в т.ч. – должен же я был держать руку на главной артерии мирозданья?! Но я предпочел историю, как более конкретную науку, дающую то необходимое чувство реальности, без которого будешь бороться с идеей оружием всего лишь контридеи. Мне же хотелось трогать реальность руками. Я всегда был материалистом. Возможно, циником. Хорошо хоть не некрофилом.
Свасьян – идеалист, но идеалист особого типа. Вот что о нем пишет Википедия:
Для философских воззрений К. А. Свасьяна характерна их соотнесенность с историей философии и культуры, с одной стороны, и с философско-антропологической проблематикой, с другой. Сама история философия рассматривается при этом как история судеб сознания, но не в гегелевско-феноменологическом аспекте сознания вообще, а скорее в смысле некоей последовательно и на более высоком, духовном, уровне продолженной естественной истории творения Геккеля. Понятая так, философия, от досократиков и Платона до Гартмана, Штирнера и Ницше, имеет целью не осмысление мира, а — через последнее — самооткровение и саморазвитие человеческой индивидуальности. Если венцом творения в смысле эволюционной теории является человек как биологическая особь, то неизбежно встает вопрос о венце творения в человеке как таковом. Этот вопрос: чтó в самом человеке кульминирует собственно человеческое, как собственно человеческое кульминирует чисто природное? — указывает единственно на мышление. Мышление есть (духовно) высшее в человеке, подобно тому как (биологический) человек есть высшее в природе. История философии примыкает в этом смысле к истории творения и продолжает ее. Это значит: если эволюционная теория (тематически) принадлежит к истории философии, то лишь потому, что и история философии в свою очередь принадлежит (онтологически) к эволюции как наивысшая и совершенная ступень ее.
http://ru.wikipedia.org/?oldid=66664167 (http://ru.wikipedia.org/?oldid=66664167)
Как историк я проще, даже примитивнее. Мне всегда представлялось, что для осмысления мира вовсе не обязательно придумывать что-то находящееся вне его (как для того, чтобы быть приличным человеком, вовсе не обязательно поклоняться древнееврейскому божеству войны, препарированному ранневизантийскими богословами и в качестве препарата разложенному по тарелкам смущенных западноевропейских интеллектуалов). Поэтому я вынужден каждый раз спускать философию на землю, грунт, граунд зеро – вот так я бы назвал свою философию (никакого почвенничества! сплошной историзм). Учитывая все эти предварительные соображения, можно приступить к анализу свасьяновской фобии ко ВСЕМУ.
-
Небольшая ремарка. Надеюсь не помешаю.
При том, что тогда, в начале 90-х, вы сделали правильный, на мой взгляд, выбор, при условии, что "естественничество" или там "технарство" как вариант и не рассматривалось, но преодолеть последствия этого распутья (теперь, благодаря вам, я предполагаю, что оно было уделом всех историков) не удалось, наверное никому. Этакая родовая травма общественника, который всегда хоть немножко, но философ.
Вот вроде и хочется трогать все руками, но нет, тот же Гумилев рожает пассионарность, сущность вполне себе философскую, идею лежащую по-над реальностью и ей, реальностью, управляющую.
Это как-бы и не упрек вовсе. Это особенности и издержки профессии. Вот естественники и особенно технари, те еще примитивней. Им проще. Любая попытка не трогать руками на этих стезях гарантирует болезненный отлуп. Выбора-то особо и нет, чем, собственно трогать.
-
Ни в коем разе (в смысле: не помешаете).
Да, недаром в XVII веке то, что сейчас именуют "гуманитарными науками", называли спекулятивными науками - от слова спекуляция (ровно то же значение слова, что и сейчас). Мы с вами, я думаю, даже знаем знаменитый афоризм Ландау о науках естественных и противоестественных. Смеюсь вместе с физиками над лириками, но... Проблему это не решает. Дело в том, что феномены, изучаемые гуманитарными науками, реально существуют. Это не астрология и не алхимия. И бетселеевой функцией (как выразился солженицынский герой) их не измеришь (значит, методы естественных наук не годятся; довольно с нас Фоменки). Кстати, о Гумилеве. По-моему, если б он жил и творил на Западе, к нему там отнеслись бы гораздо спокойнее (с одной стороны, не стали бы делать из него и его учения истину/икону, но и не отказывали б ему априори в способности описать и проанализировать исторические процессы). Причина в том, что в СССР (да и в Российской империи в значительной степени) наука была официальной (или никакой с подозрением в шарлатанстве). На Западе... нет, шарлатанам и там живется несладко, но неофициальность науки не создает тех проблем, какие встречаются у нас.
-
«…оказалось, что обыкновенные гости пировали весьма благопристойно, не бесчинствуя, не творя безобразий, а только смеялись и начинали, я думаю, понимать тех самых людей, которым дивились, считая их, по внешнему виду, чем-то особенным. Мудрецы же держали себя необузданно, бранились, сверх всякой меры наполняли свои желудки, кричали и лезли в драку».
Лукиан Самосатский «Пир, или Лапифы».
Эту цитату я бы порекомендовал в качестве эпиграфа ко всей книге. Почему? А вот увидите.
Статья «Война в эпоху корректности». Опубликована на немецком в 1999 году.
Здесь Свасьян (вместе со всеми людьми доброй воли, и я тоже в апреле 1999 носил на груди символическую мишень в знак протеста против НАТОвских бомбардировок) протестует, негодует, иронизирует, философски обобщает:
Невыносимая легкость балканской войны: эта война велась из-за значения слов. Умение не называть вещи своими именами достигло здесь невиданных высот. Прежде всего, это касается самой войны. Характерно, что происходящее не называют войной, а называют миротворческой акцией или чем-то еще в этом роде. Причем по обозначениям можно судить о проблемах самих агрессоров.
Стоп! А разве это нечто новое и небывалое? Разве на протяжении человеческой истории мы всегда называли вещи своими именами, а тут вдруг под самый конец ХХ века в ужасном 1999 году (который для многих россиян стал летаргическим) все испортилось? Крестовые походы. Война за веру. А разве они не приводили к разграблению городов, к исчезновению одних экономических центров и бурному росту других? А если проанализировать риторику Урбана II или Бернарда Клервосского? А четвертый крестовый поход, который вообще выглядит, как если бы, собираясь завоевать вражескую страну, мы нападаем на совсем другую – нейтрально-дружескую? Вместо бомбежек Сербии бомбежки Македонии? Интересно, как бы на это отреагировали критики? Та же риторика во времена конквистадоров. И что? Понравилась ли она современникам (Лас Касас тоже был против «мондиалистского путча» XV века)?
Нет, я вовсе не хочу сказать, что прошлое – это всего лишь повторяющееся настоящее (или наоборот; я ж не фоменковец), но заявляя, что мы присутствуем при некоем небывалом процессе, а, следовательно… надо хотя бы немного поинтересоваться, а действительно ли мы присутствуем…
Но мировая история не была рыцарским турниром, и даже исторические хроники средневековых времен полны описаниями предательств, подлостей и нечестных игр. Это, однако, ничуть не смущало наших предков, и победители не упускали случая написать историю (или они виноваты в том, что они победили?) Что же касается сугубого неравенства сторон, то… а разве его не было у испанцев и астеков? у турок и последних защитников Константинополя? у восставших в мандадалу 1943 года ненцев и русских? Неужели, если бы любая воюющая страна в прошлом могла нанести поражение противнику, потеряв лишь два самолета, она не воспользовалась этим, а тупо и «благородно» гнала б на убой собственных солдат? Такое даже фараоны сочли бы глупостью, а ремарковский герой в «Черном обелиске» прокомментировал:
– Да ваш отец, судя по тому, что я слышал об этом пионере надгробного дела, был бы вне себя от радости, если бы ему удалось так провести за нос своих конкурентов, – отвечаю я. – У него был характер бойца – не то что у вас! И он сражался не на поле чести, а в окопах безжалостных деловых схваток.
Неужели все дело в том, что Свасьян идентифицирует себя с проигравшей (в более широком смысле, чем потеря Косово) стороной, неужели все настолько банально?
Надо заметить, что по всему тексту книги временами находишь разбросанные ремарки сочувствия Германии, проигравшей вторую мировую войну, и неприязни к ее победителям (разумеется, за вычетом приказавшего долго жить СССР). Только ли потому что Свасьян – германист? Мог ли он выразить сочувствие к убитому безжалостной американской бомбой фольксштурмовцу в 1985? Что главнее: специальность или ситуация? Постсоветская эпоха имела два отличительных качества, каждое из которых (на мой взгляд) дополняло другое: информационность и циничность. Эти качества (тоже мое мнение) к тому же неразделимо оправдывают информационностью циничность. Перед советским (или уже постсоветским) человеком раскинулась огромная неизведанная Вселенная, и он, как тот джорданобруновский человек, почувствовал себя всего лишь пылинкой мироздания, а все незыблемые ранее верхи-низы идеологии потеряли смысл (и это выглядело, как цинизм). Я готов быть циником в обмен на информацию – ничего не поделаешь: я потомок той любопытной обезьяны, которая слезла с веток и заинтересовалась, что это там за горизонтом (те, кто не заинтересовался, и сейчас лазают по деревьям). Такова уж природа человека, и никакой Штайнер ничего здесь не изменит. 90-е годы были честнее 2010-х. Страна не изображала из себя то, чего не может быть (словами свифтовских гуигнгнмов). Поэтому, переоценив всю советскую историю, мы не могли не переоценить вторую мировую. Ее перестали воспринимать через идеологические призмы: коммунистическую или либеральную. Но не стоило смотреть на нее и через идеологическую призму побежденных. Мы достигли после 1991 года редкого состояния неангажированности, беспристрастности, отсутствия тупой идеологической зашоренности и… потеряли его. В обмен на что? на еще более тупую, чем самый глубокий идеологический маразм брежневских времен, православно-патриотическую идеологию, которая описывается старым антисемитским анекдотом: претензии немцев быть высшей расой несостоятельны, потому что высшая раса – это евреи. Я ставлю Свасьяну за его германофильство пятерку, но с большим минусом. Потому что, признавая право немцев воевать и даже победить, надо быть последовательным раблезианцем и признать ровно такое же право за их противниками. Если таковое признать, уж на 55 году от начала Берлинской операции придешь к успокоению по поводу ее результатов, а в современную эпоху не будешь делить мир на «наших» и «преступников».
-
Еще три статьи Свасьяна в первой части сборника («Россия и демократия» - февраль 1996, «Час челяди» - по мотивам захвата бесланской школы в 2004 и «Россия: мысли вслух» - публикуется только в этом сборнике 2006 года) посвящены России, демократии и их симбиозу. Тут уж Свасьян не жалеет свинских красок и изображает совершенно ужасное зрелище (именно так: изображает зрелище).
Как могло случиться, шепчутся в одной комедии Гоголя, что вся нижняя часть лица нашего заседателя баранья, так сказать? Ответ: Когда покойница рожала, подойди к окну баран, и нелегкая подстрекни его заблеять. — Кому эта интерпретация покажется шуткой, тот пусть поищет более серьезное, научное, объяснение нижней части заседательского лица. Как будто десятки космогонических россказней, вроде «первоначального бульона» или «первоначальной туманности», оттого лишь не подлежат смеху, что относятся к жанру не комедии, а научной теории...
Мы спрашиваем: что значит этот хаос? Ответ, о который мы поначалу спотыкаемся, вполне отвечает уровню плаката: Россия на пути к демократии. То, что политический team at work делает хорошую мину при этом мертвом зайце, едва ли способно уже сбить кого-нибудь с толку. Политики, верящие талейрановскому: «Язык дан нам для того, чтобы скрывать наши мысли», пребывают в плену забавной иллюзии. Ибо если в их говорении что-то и скрывается, то уж никак не мысли, а разве что отсутствие мыслей. Нужно обладать поистине носорожьим оптимизмом, чтобы считать транспарант Россия на пути к демократии вообще мыслью. Это не мысль, а, как сказано выше, отсутствие мысли. Мысль могла бы начаться с вопроса: Что означает слово демократия в условиях русской топики? Иначе: какова реальность этого политико-репортерского номена? Факт хаоса именно здесь обнаруживает себя как теорию, так что некий безусловно фактический ответ на фактический вопрос гласит: Новое, послекоммунистическое, правительство России, после того как оно пришло к трудно вменяемому решению махнуть целое тысячелетие византийского государственного абсолютизма на демократию с фирменным знаком Made in USA, изводится нынче в тщетных поисках отвечавшего бы ему демократического общества.
Что путь России в демократию вымощен благими намерениями, не вызывает никаких сомнений. Что путь этот, с другой стороны, привел в ад, не только не противоречит упомянутым намерениям, но прямо вытекает из них. Можно ли всерьез рассчитывать на сколько-нибудь похожую демократию там, где нет никаких более или менее стабильных признаков саморегулируемого общества? По ответам на этот вопрос можно будет, между прочим, отличить скучных оппонентов от нескучных. Скучные станут возражать и доказывать обратное. Спорить с ними имело бы ничуть не больше смысла, чем пытаться отговорить от публичного пения энтузиаста с отсутствующим слухом. Гораздо более интересными показались бы нескучные оппоненты, скажем, такие, которые, отнюдь не оспаривая приведенного выше довода, возразили бы на него простым и логически обескураживающим чохом: ну и что же из этого? Разве демократия без общества парадоксальнее и абсурднее, скажем, психологии без души или теории познания без познающего субъекта или, на худой конец, теологии без Бога.
Вот сейчас проверим, скучный я или нескучный оппонент. Вряд ли кто-то станет восхищаться российским политическим режимом 90-х годов. И уж точно никто не будет выражать в открытую симпатий к его деятелям (Ельцин так вообще был подвергнут самому жестокому наказанию – с т.з. Клио – забвению: действительно, на нашей исторической карте путинизм следует почти непосредственно за геополитической катастрофой развала СССР). Читая Свасьяна, я будто возвращаюсь в свою первую молодость – в 25-30 лет, когда я писал и говорил примерно то же самое. Вот, например:
У нас тут скоро выборы, а политики и мышей не ловят. Даже Жириновский. Помнится, в 1999 году целый караван автомобилей ездил по южным губерниям с ним на бампере. Уходит эпоха политических кризисов, Кукол", драк в парламенте, сенсаций и т.д. Немного грустно. Нам надо было в СССР выделить "особый политический район" (как в Китае особые экономические зоны) - например, Калининградскую область, и там провести демократический эксперимент (2003).
Приличному русскому национализму принципиально не везет (почти как классической социал-демократии в России), ни в XIX, ни в ХХ, ни сейчас. Нет у нас имперского сознания, не можем мы в массе своей считать себя лучше чеченцев или цыган (не на бытовом уровне), поэтому и вынуждены националисты быть не то якобинцами, не то народниками, не то большевиками (примыкать к ним).
И Жириновский тоже не националист. Что касается «Либеральной России», то они сейчас соперничают с «голосуйте за Ивана!..» 1995 года издания - помните? У меня уже давно сложилось впечатление, что предвыборная реклама – чисто ритуальное действо (кто за коммунистов или либералов – и без рекламы за, а на всех прочих это не действует). Так что сие – искусство ради искусства с почти 0-м кпд. А так все политические группки взаимонепроницаемы. Вот пример: лично знакомый мне местный политолог Л.Кесельман выпустил книгу о годовщине смерти Старовойтовой, в которой уравнивает её с Иисусом Христом (не меньше!) Наивно? Да. Глупо? Да. Не работает на рейтинг демократов? Ни в коем случае! Вот и говорят друг другу комплименты, но к реальной политике это не имеет никакого отношения (тоже 2003 год).
Но у Свасьяна нет главного: нет альтернативы этим печальным констатациям. Вот этим:
Беслан подвел черту. Не только под прошлое с его вот уже скоро двадцатилетие длящимся экзорцизмом à la russe, когда не демоны входили в свиней, а свиньи в демонов, в пополнение большевистского бесовства разгулом либералистического свинства, но и — под будущее. Нельзя ошибиться грубее, резюмируя случившееся в знаке слов: дальше некуда. Дальше — больше. Вопрос: что может быть больше массового убийства детей в первый школьный праздник? Ответ: еще одно такое убийство. Потом еще и еще одно. Пока, наконец, это не станет привычным. Пока какой-нибудь ублюдок пера не заговорит снова о яркости сцен, где борцы за независимость гордой горной страны вынуждают детей пить мочу, прежде чем стрелять им в спину. Когда композитор Штокхаузен восхитился художественной яркостью взорванных башен Манхэттена, концертные агентства объявили ему бойкот, и ни один газетный гек даже не пикнул об ущемлении свободы слова. А всё ведь оттого, что Манхэттен взрывали подлые убийцы. В Беслане сложили голову, ну конечно же, «воины» (этим словом назвала журналистка Политковская отребье, захватившее московский Норд-Ост).
А я знаю, почему Свасьян не предлагает никаких альтернатив. Потому что альтернативы получатся еще хуже этой ублюдочности (ничуть не отменяя статус ублюдочности у ублюдочности, но от этого не делаясь лучше нее), и то, что в 2006 еще только подозревалось, в 2014 стало ясно как день. Защититься от этого сталинского «оба хуже» Свасьян может только за традицией, магической формулировкой «тысячелетие византийского государственного абсолютизма». Ох уж эта традиция… И оправдание и программирование в одном флаконе. Кажется, можно отправление естественной нужды за пределами отхожего места оправдать именно традицией (а чем еще? больше нечем). Что бы делали глупость, невежество, самокастрация целых цивилизаций, если бы на свете не было традиции? Они бы вымерли. Разум и прогресс, наоборот, в традиции не нуждаются. «Ды-к, традиции такие» - это всегда ответ на вопрос: почему реформы не удались? – ведь в ответ на вопрос: почему реформы удались? еще ни разу такого не озвучивали. Традиция – как парадигма неудачничества. И безнадежности.
Однако хочется спросить: а какова же традиция? Неужели это то, что нам пытаются мошеннически продать традиционалисты? Факт выдуманности русского XVII века славянофилами XIX века общеизвестен. Попробуем и здесь разобраться. А то ведь так и жизнь пройдет в плену у традиции, за которой всегда прячется самое омерзительное (все хорошее почему-то не требует оправданий). Утверждение, что все советские генсеки (начиная со Сталина, хи-хи – Ленина пропускаем) были и.о. царя, Свасьян публикует априори (хотя это всего лишь шутка кинорежиссеров в экранизации Булгакова). Я понимаю отчаявшихся русских эмигрантов 1930-х, которые уже были согласны и на династию Джугашвили. Я не понимаю современных «историков». Ну и что, что жил в Кремле? Разве это автоматически делает «царем»? Метафизический ум неоправославных неоплатоников останавливается на этой констатации, которой они даже не пытаются подыскать какие-то аргументы (для верующего, не будем забывать, озвучивание тезиса равнозначно его доказательству – такое вот овеществление духа; Свасьян там дальше предлагает именно такую стратегию апологии духовности). Но мы-то не метафизики. Да, республиканская Франция занимала то же пространство, что и Королевство Франция, и имела схожие внешнеполитические проблемы, но разве это автоматически делает президента королем? Почему тогда генеральный секретарь ВКП(б) – партии атеистов и материалистов должен неминуемо быть православно-самодержавным царем? Только для того, чтобы современные державники не чувствовали себя одинокими и случайными в российской истории? Стремление же Ельцина-Путина к личной власти тоже не есть признак монархизма. Питерский историк гражданской войны и революции А.Щербаков резонно замечает, что само по себе стремление к личной власти (Ленина, Робеспьера, Фиделя Кастро) не делает их монархистами. Столь же непростой вопрос: а были ли «царями» древнерусские князья? Можете поинтересоваться на досуге. Кстати, ни один русский царь звания заслуженного святого не удостоился (Николашка не в счет), и то, что среди князей таковые были, те же славянофилы совершенно справедливо относят на счет нетрадиционной непочтительности русских к царской власти.
И еще – убийственный вопрос: а как же Господин Великий Новгород? Эта русская цивилизация с ее традициями? Эти едва ли не поголовно грамотные горожане, изведавшие дальние страны и указывавшие зарвавшемуся князю путь (древнерусская вежливая формула современного: пошел на…), выбиравшие себе епископа (Гундяя не выбрали бы точно) и преисполненные достоинства, что вполне сохранилось у поморов (эпизод из «России молодой»:
--Ты, что ли, будешь Рябов Ивашка?
--Не Ивашка, а Иван Савотеевич…)
Я задавал этот вопрос современным традиционалистам и присутствовал при задавании его же другими людьми. Вы, наверное, уже догадались, каков был ответ. Если б они были чуточку меньше рафинированными интеллигентами, мне бы самому указали путь. А так извлекались из запасников традиционалистической самообороны жидо-масоны, еретики, стригольники, черт знает кто еще. Русский человек не может быть демократом, а Новгорода не было. Я ведь с садистской ухмылкой требовал от традиционалистов самоотрицания. Вот они и… выглядели лично оскорбленными.
Другой эпизод русской ментальной истории. Когда я занимался выборами в Учредительное Собрание, я почти физически почувствовал (историческое событие прошлого может вызывать физическое ощущение, как телевизор будущего сможет передавать запахи) многоголосую Россию, которая пришла к избирательным урнам решать свою дальнейшую судьбу в ситуации отсутствия в стране какой бы то ни было власти, кроме власти дворников. Век, а то и больше славянофилы (заматеревшие, к концу XIX века окончательно перегрызшие свою либеральную пуповину, соединявшую их в декабристские времена с германским Тугенбундом) с успокоением, западники с раздражением твердили, что русский мужик – царист по определению. И что же? Несколько мелких православно-монархических партий «русского мира» в сумме набрали 1% (!) голосов и провели всего одного депутата от Самарской губернии. Назвать же русского крестьянина, голосующего за эсеров или большевиков, монархистом – значит просто сбрехать, цинично и… традиционно. Они не виноваты, что их голоса в итоге пропали. Ох, не попадайтесь русские традиционалисты на узкой тропинке избирателям 1917 года! Они высказались, и лучшим памятным знаком этому событию в русской истории было бы празднование дня открытия Учредительного Собрания как Дня Достоинства. У традиционалистов праздники другие: День Порки и т.д.
Итак, получаем достаточно куцую традицию царизма в России (где-то между 1547 и 1907 годами: 360 лет из 1152 – 31%, не много, ни мало). Историки уже давно (с трудов Соловьева и Ключевского начиная) объяснили все эти метаморфозы: в процессе переселения днепровских славян на Оку и Волгу родовая община сменилась соседской, укрепилась власть церковного прихода, а заодно и княжеская власть стала заведомо сильнее боярского общества. Потом ордынское нашествие и два с половиной века влияния тех, уж точно нерусских традиций (да, в федеративной России придется уживаться с тюркским патернализмом, над которым смеялся еще Орхан Кемаль, придется выделять анклавы «ханств», мирясь с неизбежными при такой системе периодическими кровавыми клановыми войнами в них; ведь для экспорта по всему миру «Камазов» оправдание традициями не нужно, а для клановых разборок без них не обойтись). Победа Москвы (как военного лагеря) над богатыми торговыми городами Верхней Волги в удельной войне 1425-1455 гг. окончательно спрямила путь Московии. Кульминации царизм достигает в XVI-XVII веках, но и тогда царей выбирали, а сборники законов принимали на Земских Соборах, которые ничего общего не имели с церковными. Русское Просвещение (с Петра) естественным образом начало размывать царизм. Можно сколько угодно ужасаться насильственному брадобритию, но именно петровская эпоха воспитала целое поколение конституционалистов (1730 год). С тех пор царизм стал всего лишь попыткой остановить Россию, повернуть ее вспять, а в XXI веке вообще увести с «Главной Последовательности» (как в астрономии) развития человечества, чем бы это не оправдывали: закономерностями возрастов гумилевского суперэтноса или жидо-масонским заговором под видом демократии. Вопрос: зачем царизм в 2014 году? имеет простой ответ. Есть идеологемы, которые никогда не наберут столь ненавистного Свасьяну большинства голосов (теософия в т.ч.) На что еще надеяться их идеологам, как не на помощь царя, которого по пьянке можно сагитировать применить заведомо непопулярную идеологему на практике? Например, когда мы читаем Старикова о Сталине, там ведь на страницах повествования не Сталин, а Стариков. Согласитесь, отличие есть, и очень даже существенное. Но каждый идеолог считает себя математиком (очень неприятное для Свасьяна – см. ниже – отождествление), чью высшую математику пипл не поймет, а поэтому нужен безальтернативный царизм. Вот и философия…
-
Среди статей, посвященных отцам русской демократии, затесалась статья «Ничейная власть» (2005 год)
Наше время имеет все основания гордиться своими достижениями. Оно расточительно празднует победу над властью. Похоже, ни в одном другом столетии власть не возносилась на такие высоты, но и ни в каком другом не опускалась до столь низкого уровня, как в ушедшем ХХ-м. Мы сопоставляем обе половины названного века и делаем выводы. Если первая половина изобилует шедеврами тоталитаризмов и диктатур, то вторая стоит под знаком продуманной и систематически осуществляемой деструкции всякого рода вертикального господства.
Здесь достается англосаксам, бомбившим Германию и судившим в Нюрнберге по праву победителя (попробовали б они судить по праву побежденного…), немного – советскому миру, который «умудрился отдать предпочтение одному гегельянскому перевертышу» (это Свасьян о марксизме), англоязычию, которое германист Свасьян ненавидит всеми фибрами филологической души (под конец средних веков немало «добрых патриотов» - филологов спорили на тему, на каком языке говорили Адам и Ева в раю (иврит не устраивал никого), французы настаивали на французском, немцы – естественно, на немецком, и Свасьян – живи он в те века – счел бы английский вариант святотатством), историкам, которых ждет «конец истории» (по Фукуяме, достукались!), английской философии, техническому прогрессу («Технический прогресс оценивают односторонне: в нем видят умные вещи и не видят глупых ленивых себя. Зачем напрягаться и вспоминать, если можно пользоваться собственной памятью нажатием нужной кнопки! В каком-нибудь холодильнике или сливном бочке унитаза интеллигентности больше, чем в головах, набитых рейтингами, маркетингами и консалтингами», - тут Свасьян мечет громы и молнии, аки Рэй Бредбери), всеобщему примитивизму и недостойности этого примитивизма тому, что Свасьян загадочно именует «духом» (а мы помним, что понятие «дух» у Свасьяна, как и у его учителя Штайнера, заметно отличается от классического). Как все же хреново живется идеалистам: все им не так, одно удовольствие – побрюзжать на белый свет (порою критика нечистого разума за авторством Свасьяна начинает напоминать банальное поколенческое брюзжание: Арно Шмитд в «Республике ученых» (название пародирует трактат поэта Фридриха Готлиба Клопштока «Немецкая республика учёных») описал нечто подобное: замшелый немецкий филолог, комментируя похождения молодого гиперсексуала по чернобыльской зоне в центре США, где после ядерной войны расплодились кентавры, спикающие на самом примитивном американском варианте английского, восклицает: «Мне думается, что мы, немцы, которых все кому не лень упрекают во всевозможных грехах, уж позаботились бы о том, чтобы они изучали греческий и сохранили свой естественный образ жизни»).
Но больше всего достается от Свасьяна современным политикам: таким безликим и отзывающимся на детские клички, вроде «Бил» или «Йошка». Меня это не удивляет. Каждое поколение сверхкритически смотрит на своих современников-политиков и считает, что именно ему достались безрукие импотенты в качестве руководства. Например, Фридрих Ницше, живший во времена Бисмарка, Наполеона III, Дизраэли, Горчакова, Александра III и Победоносцева, едва ли был о них лучшего мнения, чем Свасьян о Йошке Фишере, о чем сам Свасьян с некоторым удивлением пишет в комментариях к Ницше, и, за неимением сильных личностей в политике, гордился, что хоть взрыв Кракатау произошел при его жизни.
Примитивизм политики 1990-х более чем понятен. Это была временная передышка между двуполярным миром холодной войны и многополярным миром разных борцов за духовность, и мир (западный, прежде всего) немного расслабился. А его тут же застукал Свасьян. Впрочем, если бы сам Свасьян жил 200 лет назад, где гарантия, что его восхитили бы Наполеон, Александр I или Кутузов? Для современников кем был Кутузов? Не самым любимым суворовским генералом, состарившимся неудачником, третьеразрядным поэтом (под псевдонимом Голенищев-Кутузов), более того – скандальным педофилом, который завел себе 15-летнюю молдаванку и проводил с нею время вплоть до самого окончания турецкой кампании (скандальным был для современников, пожалуй, скорее, не ее возраст, а разница в возрасте с Кутузовым – 50 лет!) Лев Толстой, который хорошо знал это обстоятельство, предательски (по отношению к читателю) умолчал о нем (народный герой не может быть педофилом, а почему, собственно, педофил не может быть народным героем?) Все эти почти карикатурные недостатки не помешали Кутузову найти единственно правильную стратегию в кампании 1812 года. Да, через 100 лет те из нас, кто доживут, очень удивятся оценкам 2114 года в адрес многих наших современников, которых мы знаем не с самой лучшей стороны.
И вот, как только внешнее напряжение спало (да, Запад жил с 1949 по 1989 в ожидании ядерной войны с СССР, и неплохо в целом жил; это ответ на вопрос: готов ли психологически Запад к большой войне?), избиратели мигом среагировали и избрали… президента с пониженным порогом требований к себе (как кокетливо выражалось «Радио Свобода» в те годы). Но еще Зиновьев в 1981 году предупреждал, что за классическим идиотизмом Запада скрывается столь же классический сволочизм, и он еще себя покажет. А те, кого сейчас почитают за ничтожества, обернутся злыми или добрыми гениями (в зависимости от ощущения поражения или победы).
В общем и целом, не ждите от Свасьяна ничего определенного по политической части (которой посвящена первая глава). Вы ж не ждете от Булгакова политэкономических трактатов по индустриализации и коллективизации, а от Сведенборга – политической программы по разрешению династического кризиса 1718 года? Первые пять статей сборника объединены китайской гадательной триграммой Чжэнь («Гром»), что повторенное дважды (усугубленное) дает гексаграмму Молния [Свершение]. Согласно переводу Книги перемен Ю.К.Шуцкого, она расшифровывается так: «Молния проходит …о! о! [а пройдет, - и] смеемся: ха-ха! Молния пугает за сотню верст, но она не опрокинет и ложки жертвенного вина». Желающие могут полюбопытствовать, интересовался ли Рудольф Штайнер китайской классической Книгой перемен (он вообще слишком уж многим интересовался (от архитектуры до онкологии), и по всем интересующим темам высказывал свое компетентное мнение, разумеется, впечатляющее специалистов, кроме неучей с университетскими дипломами: у мистиков иначе и не получается – они кого угодно впечатлят, кроме неуча с университетским дипломом).
-
Вторая часть сборника статей Свасьяна посвящена, так сказать, «общим вопросам философии». Здесь, прежде чем идти дальше, необходимо разобраться с самым главным термином свасьяновского глоссария, а именно с термином «дух». И хотя мне – материалисту, вроде бы, все заранее ясно, но проявим толерантность и попробуем сыграть не только за белых, но и за черных. Итак, что ж такое «дух»? Википедия по этому поводу говорит достаточно кратко и четко:
Дух — 1) философское понятие, обозначающее нематериальное начало; 2) высшая способность человека, благодаря которой возможно самоопределение личности.
Определение соотношения духа и материи зачастую считается основным вопросом философии. Идеализм, спиритуализм — признание духа первоначалом мира. Идея духа может выступать как:
понятие (панлогизм),
субстанция (пантеизм),
личность (теизм, персоналистические концепции)
Рационалистические философские системы отождествляют дух с мышлением и сознанием; в иррационализме, определяя сущность духа, рассматривают такие его аспекты, как:
интуиция
чувство
воля
воображение и т.д.
Античные натурфилософы 6-5 веков до нашей эры определяли дух, как «нечто газообразное, жизненную силу, движущуюся в теле людей и животных». Библейско-христианская традиция наполняет понятие духа личностным абсолютом и волей. В экзистенциализме дух противопоставляется разуму, а неопозитивизм элиминирует данное понятие, как лежащее вне сферы научного познания.
Согласно Клагесу дух противостоит душе.
Также дух может означать совокупность черт характера, темперамента, знаний и убеждений, придающая силы для действия во имя чего-либо (воинский дух).
Встречается в значении всеобщего характера какой-либо человеческой общности, например дух времени (эпохи, века), народный дух (некая идеальная основа национального характера), корпоративный дух.
Дух времён, дух народов, дух исторических образований — часто встречаются у Вольтера. В основной метод его исторического мышления входило приведение отдельных черт времени, народа, исторического образования к общему знаменателю, который он называл духом. Заглавие его труда называет «нравы и дух народов» в качестве темы, и автор дошёл даже до того, что назвал свой труд историей человеческого духа вообще.
Понятие духа, как чего-то противоположного природе, сложилось в период романтизма и немецкого идеализма, а особенно у Гегеля («Дух обнаруживается как исполинский знак интеграла, соединяющий небо и землю, добро и зло» — Дрейер).
Гегель говорит также и об абсолютном духе, независимом от какого бы то ни было земного носителя, тождественном с чистым божественным духом, рассматриваемым как идеальное целое.
На этом фоне материалисты выглядят сущими варварами. Они нагло вламываются в храм духовности и требуют предъявить, наконец, им этого самого духа (как Аурелиано Буэндия-Старший требовал от попа предъявить ему дагеротипный портрет бога). А почему, собственно, и не предъявить? Если мы, действительно имеем дело с некоей реальностью (никто ж не требует от материалистов предъявить материю – она сама ежесекундно предъявлена вокруг нас), то почему же эта реальность (духовная) не актуальна, а проблематична? Грубо говоря, почему богов и прочие духовности надо «доказывать» или как-то мистически улавливать? Почему все они не объективны, как апельсин? Вспоминается старый китайский анекдот: сидит художник и рисует петуха; подходит буддийский монах: «Что ты такое рисуешь??? Нарисовал бы лучше Будду» - «Нет, петуха рисовать сложнее. Петуха все видели, и если я что-то не так нарисую, любой поправит. А Будду никто не видел…» Вот это «не все видели» висит над духовностью, над идеализмом в целом дамокловым мечом. Абсолютно неразрешимый вопрос идеализма. Что бы не говорили: понятно избранным, понятно образованным, понятно высшей расе, понятно родной стране, понятно избранным специально некой разумной и тоже проблематичной личностью – все убедительно ровно настолько, насколько убедителен сам это утверждающий (католическая церковь потратила века на формирование корпуса эстетически представительных ораторов – ну хоть представительности-то поверьте!) Само собой, это «не все видели» оборачивается еще более худшим, чем могло казаться вначале. Когда споришь на тему, сколько чертей может уместиться на острие иголки, можно назвать любое количество, и получишь кантовскую антиномию – ни подтвердить, ни опровергнуть тебя невозможно. Поэтому количество разновидностей духовности стало увеличиваться в геометрической прогрессии (по сути дела материализму противостоит не какой-то единый идеализм; или атеизму – единая религия, а множество идеализмов и религий, которые согласны друг с другом еще меньше, чем с атеизмом-материализмом). Разумеется, каждая разновидность именно себя считает «ортодоксальной», а все прочие разновидности духовности – «сектами» (даже если они численно вдесятеро больше «ортодоксии»; а уж мистические секты вообще насчитывают единицы, максимум десятки членов). Свасьян утешает себя тем, что:
Поль Топинар, выдающийся антрополог, указал в свое время на основной дефект геккелевской «Антропогении». Геккель, как известно, прослеживает эволюцию преобразования живых существ лишь до двадцатой ступени (антропоид), двадцать первой (человекообезьяна) и двадцать второй (собственно человек). На этой двадцать второй ступени цепь неожиданно обрывается. «Геккель, — говорит Топинар, — забывает двадцать третью ступень, на которой блистают Ламарк и Ньютон»
Rudolf Steiner, Reinkarnation und Karma, vom Standpunkte der modernen Naturwissenschaft notwendige Vorstellungen. In: Wiederverkörperung und Karma und ihre Bedeutung für die Kultur der Gegenwart, Dornach 1994, S. 26.
А чем еще себя утешить-то… Разве что ньютоновским рангом. Поэтому все мистики просто обязаны быть энциклопедистами, академиками, гениями и т.д. Последний довод этих королей…
-
Зачем все это? Свасьян (как и другие историки философии) совершенно справедливо начинают идеализм с Платона (оставив в покое досократиков – их отношение к т.н. «духу» темная история; Ясперс сказал бы, что они еще не вполне преодолели «осевое время» - т.е. от конкретно-исторического к абстрактно-логическому мышлению). Платон считает, что окружающий мир неправильный (например, общественно-политическое устройство неправильно). Само по себе такое мнение не было чем-то из ряда вон выходящим. VII-V века до н.э. – эпоха острой политической борьбы во всем греческом мире. Но Платон оказался хитрее Сократа. Повторять его судьбу Платону не хотелось, а поэтому он создал себе алиби – он придумал идеал. Идеал – это такая у-топия (именно в этом самом ироническом грекоязычном понимании), которая как бы есть, но ее и нет. Потащат в суд – скажешь, что это всего лишь выдумка, станут внимать – скажешь, что это правда. Я не могу отделаться от впечатления, что все это получилось у Платона совершенно случайно, непреднамеренно (идеалисты иронизируют над материалистами, которые тщатся вывести абстрактные вещи из конкретных процессов, но тут классический случай влияния тактики на стратегию). У этой идеальной у-топии оказался весьма прелюбопытный признак – она на удивление точно совпадает с симпатиями и представлениями самого Платона. В любом споре любой спорщик (а уж греки любили полемизировать) теперь мог пожать плечами и произнести магическое слово «идеал». Теперь не надо было что-то доказывать и убеждать, достаточно было сослаться на нечто существующее (для спорщика) и несуществующее (для его оппонента), как на главный аргумент. Если же реальность не соответствует идеалу, тем хуже для реальности. Греки, надо отдать им должное, тут же раскусили Платона и его идеализм. Аристотель, которого Свасьян считает всего лишь досадным недоразумением на пути платонизма, первым заявил: «Платон мне друг, но истина дороже» (это насчет россказней об Атлантиде). Трудно более точно и определенно высказаться по поводу идеализма: он лжив. Пусть даже из самых благих пожеланий, но он лжив.
Платон так и затерялся бы в водовороте греческой философии (а там были фигуры крупнее Платона), но он обретает второе дыхание уже в эпоху неоплатонизма – второго дыхания идеализма, вобравшего в себя классический платонизм, аристотелеву логику, орфизм, пифагореизм, а также различные восточные культы, освоенные благодаря эллинистическому смешению. Свасьян неоднократно отмечает:
Известно, что западная философия опознала в Платоне своего отца. Когда потом эта философия стала называться христианской, выяснилось, что у отца нет ни малейшего желания обратиться в христианство самому. У западных философов не Платон оказывался христианином, а скорее, христианский Бог платоником. Сам Платон (у Марсилия Фичино, например) умудрился дотянуться до ранга Бога-Отца.
и
Самое интересное: не эллин Плотин пошел в школу к отцам переучиваться на христианина, а отцы в плотиновскую школу, переучиваясь в платоников. Для эллина Плотина христианство было, согласно 1-му посланию к Коринфянам, безумием. Платон (в поздней аватаре Аристотель) стал для христианских мыслителей praecursor Christi in naturalibus.
Все верно: для возникновения христианства мало было Александру Македонскому завоевать Азию, мало было греческой философии вообще соединиться с восточными культами, мало было Риму создать общественную среду, идеально пригодную для распространения христианства, без неоплатонизма христианство если и появилось бы, то смахивало, скорее, на какие-то египетские мистерии Орисиса, чем на мировую религию. Без неоплатонизма христианство невозможно. Иудаизм времен Неемии и Ездры вообще не рассматривается в качестве прародителя, как не мог даже биологический отец Ломоносова, по его отзыву, «в крайнем невежестве воспитанный», написать «Введение в истинную физическую химию». Что такое был классический иудаизм (см. ветхий завет)? Он был примитивен, как… Судите сами: во всем корпусе ветхого завета, созданного в конце V века до н.э. содержится по сути одна только мысль: еврейский бог погубит всех врагов евреев, но для этого евреи должны соблюдать условия контракта, заключенного с ним. Если вокруг себя еврей видел нечто прямо противоположное этой мысли, значит, он лично (или все они вместе взятые) какие-то макаром нарушили контракт со своим племенным бородатым богом. Ни к идеализму, ни к материализму, ни к аристотелевским категориям это не имело никакого отношения. Это можно назвать шаманистическим реализмом (по аналогии с латиноамериканским литературным «магическим реализмом»), но и только. А философские школы в иудаизме эллинистических времен и тем более позднейший гностический талмудизм – это, конечно, уже влияние античной философии (к примеру, Филон Александрийский невозможен без платонизма и стоицизма). Ставя вопрос: почему христианство и ислам выжили, а другие детища античного идеализма – все эти разновидности гностицизма исчезли, оставив нам лишь претенциозные последы типа учений Гурджиева и того же Штайнера, необходимо понимать, что это вопрос, скорее, психологический, чем философский: в христианские общины шли, как правило, люди с меньшей фантазией, чем в гностические школы (они чаще «грешили», а поэтому оставили потомство). Однако, не был ли масштабный демографический спад III века н.э. (население Римской империи сократилось со 100 до 60 млн. человек) отражением не только хозяйственного, политического и эпидемиологического кризиса (чума 250-265 гг), но и отражением деформации демографических процессов за счет массового распространения гностического идеализма в империи и далее на восток?
-
(никто ж не требует от материалистов предъявить материю – она сама ежесекундно предъявлена вокруг нас)
Помнится, modus тут требовал... :roll:
-
Соль анекдота в том, что идеалисты как раз материи-то не отрицают (даже Платон и Гегель), а вот материалисты идеальный мир игнорируют. Тем обидно.
-
Вернемся, однако, к Атлантиде и прочему духовному пространству Платона. Тот факт, что все в рамках этого духовного мира соответствует чаяньям сообщающего о нем, не может не настораживать. Рассуждая в подражание самому Свасьяну, здесь может скрываться (скорее даже, точно скрывается) персоналистский эгоизм: хочу и верю! Там, где сообщающий о потустороннем мире идеала еще пытается как-либо соблюсти приличия и не заявлять прямо о своей личной заинтересованности в именно таком идеале, мы отмечаем наличие нетеистического идеализма «без бога», но все религии однозначно отличаются ярко выраженной персоналистской обусловленностью своего идеализма. Трудно найти такой идеальный мир, который бы не устраивал презентующего его, не был бы существеннее «лучше», чем окружающий «профанный» мир. Можно было бы (интереса и эксперимента ради) попробовать создать такую нестандартную модель: если в этом мире люди успешно борются со многими болезнями, то в мире духовной царит ужасная смертность от простого насморка, если в нашем – «профанном» – мире люди могут обеспечить себя всем необходимым, а в сакральном мире вынуждены долго и бесцельно трудиться и т.д.) Вряд ли нам удалось бы «продать» кому-нибудь такую модель мира. Это отчасти объясняет живучесть идеализма как модели объяснения мира; на вопрос – что лучше: быть бедным и больным или здоровым и богатым – всякий (или почти всякий) ответит и выберет второе, а идеализм ловко приватизирует это второе, и не будешь же отказываться от здоровья и богатства просто ради неприязни к идеализму как таковому? Мне могут возразить, что идеалистические миры не так уж примитивны (и вовсе не ограничиваются выигрышем коровы), а наоборот, требуют от человека, конкретного человека, самоограничения, самопожертвования, не обещают ничего приятного и вообще больше напоминают отречение от самого себя. Я, разумеется, далек от мысли, что среднестатистического философа можно заманить в идеализм лишь обещанием здоровья и богатства, равно как и не считаю среднестатистического человека больно глупее по сравнению со среднестатистическим философом, но все самоограничения, духовные практики и прочие «стяжания» людей, имеющих (как они уверены) дело с потусторонним (духовным, идеальным) миром, именно что «стяжания» - действия, имеющие осознанный смысл с т.з. отношений конкретного единичного Я с идеальным миром. Иначе все, с т.з. идеалистов, просто теряет смысл. Например, иной верующий заявит, что «если нет бога», он лично будет бить стекла и гадить в подъезде (достоевщина?) На этом фоне атеист, который живет как бы вопреки стремящейся к энтропии Вселенной, вызывает больше симпатии, чем испытывающий наркотическую ломку от отсутствия смысла верующий или иной идеалист.
-
Со стороны духовный мир – сплошная имитация: когда мы говорим, что женщина (почему-то именно женщина: мужская красота не так уж важна) «духовно красива», значит она уродка, если хоккейная команда «одержала моральную победу» (мораль и духовность у идеалистов намертво примерзли друг к другу), точно, значит, продули турнир и т.д. Духовность же изнутри известный современный атеист определил, как «изучение обмена веществ у Буратино» (а вдруг Буратино есть на самом деле???) А неактуальная неочевидность духовных истин принуждает их проповедников к постоянной аллергической реакции «доказывания»: духовный писатель места себе не находит от мысли, что в мире что-либо может быть независимо от его постплатоновских идей, и убежден, что все его «интуиции» давно «доказаны из науки». Бедная наука обязана обслуживать этих фантазеров, хотя у них порой семь пятниц на неделе. Отсюда проистекает большая часть паранаук и лженаук, как шлейф отставших от поезда пассажиров, сопровождающих науки: монотеисты «доказывают», что в первобытные времена был какой-то первобытный монотеизм, русские патриоты – что еще при палеолите Крым уже был частью Православной России, еврейские патриоты желают, чтобы все выдающиеся люди на свете (включая Гитлера и Генри Форда) были евреями (тогда уж проще сразу «доказать», что все люди – евреи, как шутил М.Светлов) и т.д. – примеры можно множить до бесконечности. Причем, каждый «доказывающий» убежден, что остальные духовники с ними полностью согласны (дух един), и раз за разом пытаются соединить свои воздушные замки в единый виртуальный дворец (например, взяли Будду и переименовали его в православного царевича Иоасафа; или в индийского еврея; или в теософского великого посвященного). Слишком наглые потуги одних духовностей вызывают резкую отповедь у других духовностей, используемых первыми в качестве расходного материала, а поэтому на картах мира у мистиков слишком большие части заклеены бумагой (как в лемовском Путешествии Иона Тихого), т.е. попросту игнорируются. В оправдание (та же аллергия самооправданий) духовность требует признания ее «особой роли» в развитии человечества – дескать, ни один из планов – победить противника, изобрести крылья или сочинить поэму – не обходится без заглядывания в потусторонний мир, а уж эта зона – зона еще неосуществленного – тотально оккупирована духовидцами, и они пользуются малейшей зацепкой для самооправдания, тотального самооправдания сразу по всем пунктам: стоит православной девушке на «Лексусе» «чудесным образом» избежать аварии, это автоматически является доказательством бытия божия именно в его православной интерпретации, всех чудес и церковных установлений, а заодно и формы правления, какую подскажет православному попу его богатый спонсор (для мусульманской девушки ровно то же самое служит аргументом автоматической достоверности всего ислама вместе с соответствующим правовым мазхабом; как в старом еврейском анекдоте – а мы вместе со Свасьяном доберемся дальше там и до этой темы (в еврейской традиционной культуре за отсутствием сказок, все сказки – анекдоты): «Но ведь они же не могут быть оба правы одновременно!» - «Знаешь… а ведь и ты права!») Сократ, доживи он до торжества неоплатонизма, своим сократическим методом прошелся бы по нему (ведь сократический метод позволяет «доказать» все, что угодно, и тут же это самое, уже «доказанное», опровергнуть). Но Платон (чью тягу к стихотворчеству Сократ безжалостно высмеял, и который решил поэтической змейкой все равно пролезть в философию), как и все последующие идеалисты, был начисто лишен чувства юмора, и просто не понял разрушительного характера для любой «абсолютной истины» сократического метода.
Идеалисты, разумеется, претендуют не только на мистику, но и на логику, более того – на науку. Ведь они убеждены, что «наука» - это тоже такая недоказуемая-неопровержимая антиномия, базирующаяся на неких «научных догматах» (так именно «доказывали» религию окопавшиеся в редуте своей веры (почему-то всегда бородатые) физики конца 80-х годов прошлого века; они б еще сталинские репрессии вспомнили: кая вера гонима – та и праведна! ведь (замечали?) авторы церковных историй никогда не упоминают о гонениях на еретиков). Да, астрономия, к примеру, требует недюжинных логических упражнений, но к текущему моменту подавляющее большинство образованных землян ЗНАЕТ (думаю, что отличие этого термина от понятия «ВЕРИТ» очевидно), что Земля – не есть плоскость, накрытая сверху твердо-хрустальным (может в поэтическо-неоплатоническом смысле, а может и в буквальном смысле – это какой апологет попадется, и насколько велико его упрямство, рядящееся в тогу Мартина Лютера) куполом неба. А назовите мне хотя бы одну религию (ранг идеалистических систем, которые хотя бы получили массовое признание; о кафедрально-кабинетных идеалистических системах умолчим, чтобы в конец не оскорблять их авторов неверием окружающих), которая достигала такого признания. И при этом, пожалуйста, избавьте меня и себя заодно от аргументов вроде: «не все достойны», «мир лежит во зле», «это еще сложнее, чем астрономия» и т.д. Уж если что и может «доказать» идеализм, то это невозможность астронома, который заявит, что он «открыл» галактику, и она есть, потому что он верит в нее, а как только и мы уверуем, тут же и мы откроем, даже если дворники (в том-то и вся соль анекдота!) Различие между рационалистическим идеализмом (философией соответствующего засола) и мистическим идеализмом (упрямой верой) было, по всей видимости, всегда – с тех пор, как логик-рационалист решил: а зауважаю-ка я этого болтуна, ишь, как изголяется, да и если люди идут на костер за формулу 2+2=5, что-то в ней есть. Но я все же думаю, здесь было обратное движение (хотя оно менее вероятно с чисто логической, «доказуемой» стороны, потому что возникают сомнения: а додумались ли?): мистики обнаружили логику и решили ее приручить, потому что иначе они остаются смешными чудаками, идущими по миру с протянутой рукой (ну, поверьте мне). Знание не нуждается в «доказывании», так что союз мистики и идеализма был обречен, за неимением другого объекта их взаимной страсти (точнее, их особых способностей к спариванию) – не знание же им обихаживать? Для него они придумали уйму обидностей обиженных, а все замешанные в материалистическом подходе к добыванию знаний философские системы провозгласили примитивными. Вот, например, Друг утят (он же Галковский) так презентовал советскую философию: «советская философия – это безмозглая курица. Она вообще не летает» (Независимая газета. 1993. 23-24 апреля). Даже если это абсолютно адекватная характеристика, знаете, что произошло, когда взлетела курица Галковского? Берестяные грамоты стали подделкой сталинистов, а социал-демократия инспирирована (теория заговоров – это… люблю лапидарные формулировки… наиболее концентрированный вариант теории духовности: все в мире происходит не само собой, не материально, а мета-физически, путем тайного заговора) Великобританией (почему не Германией?) Ха-ха-ха-ха-ха!!!
Но вернемся к Свасьяну – человеку, воспитанному в студенческие годы на диалектическом материализме (отсюда и требований к нему будет побольше).
Самая большая по объему и самая неинтересная статья сборника «Дискурс, террор, еврейство» (первая во второй части; опубликована с сокращениями в журнале «Вопросы философии» 2/2005.) посвящена мировому еврейству. Мне давно представляется, что антисемиты и семитофилы – одна шайка, которая занята совершенно непродуктивным процессом объяснения мировой истории через деятельность одной-единственной, не самой выдающейся этнической группы. Антисемитизм – наиболее уродливая форма патриотизма (т.к. он превращает «свой» народ в вечную жертву еврейского всемогущества). Свасьян в очередной раз пересказал все темные слухи и сплетни Клио о выдающейся роли еврейства. А реальность? А по боку ее (как Свидригайлов моральные нормы). Что с того, что в те же временные промежутки, что и евреи, в национальном отношении возродились ирландцы, грузины, армяне, еще дюжины три этносов? Что с того, что евреи создали вполне среднестатистическую страну, подарившую миру всего дюжину нобелевских лауреатов (в то время как один Колумбийский университет США – 103 лауреата)? Что с того, что само христианство (единственное, что может отдаленно считаться еврейским прикосновением к глобальным процессам) – детище глобального же эллинизма, и к еврейской традиции имеет куда меньше отношения, чем современные шахматы к индийской кастовой системе? Для Свасьяна в плане его основного тезиса об уникальности евреев сравнительно с остальным человечеством интересны не евреи как таковые, а «идея еврейства» (ср. у Владимира Соловьева: «идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности» - т.е. реальность лишается легитимности в пользу идеи). Он не находит ничего лучшего, чем переписывать из немецких источников времен Второго Рейха вагнерианские интерпретации еврейства как материалистической бесовщины (сравнительно с вегетарианской духовностью арийской расы, по уверению Вагнера):
Первофеномен еврейства обнаруживает себя как реляция. Иудейство различают по его осознанному и поволенному отношению к юдаизму. Особой судьбой «избранного народа», в котором, как в никакой другом народе, присутствовала воля достичь не индивидуального, а именно народного бессмертия, было: метафизически полностью изойти в физическом, но так, чтобы отсутствие автономной метафизики полностью компенсировалось мистикой телесного. Люциферической роскоши греков и уже позднее христиан: изживать духовное в отрыве от телесного и даже в конфликте с телесным, евреи никогда не могли ни понять, ни тем более себе позволить. Их заботы были заботами не Платона, а Иова. Иов — если и не идеал иудейского, то во всяком случае его прообраз — метафизик плоти. На Иове, этом Прото-Фаусте из земли Уц, Творец мира вычерчивает, пожалуй, самые непроницаемые складки человеческой души, освобождающейся от своей плотяности и учащейся бестелесно изживаться в телесном.
Здесь у Свасьяна материализм, телесность еврейства в национальном разрезе (опять свидригайловским методом по боку генетику, которая отказывает ашкеназам в родстве с ближневосточными евреями и сближает их с тюрками; неоплатонизму, с его неувядающим талантом не столько быть, сколько казаться и при этом претендовать на убедительность, зачем наука, которая противоречит миру идей?) нужны для последующего мемориального комплекса штайнерианству. Ведь Штайнер был уверен, что биология полностью соответствует его мистическим теориям (ср. у Станислава Лема – может, реально, отголоски Штайнера: «Может быть, речь шла о том, что они пытались приспособить некоторые биологические факты к своим верованиям или суевериям?» «Эдем»).
А вот Вагнер высказался так:
«Колыбель человечества, несомненно, по скудным научным данным, надо искать в плодородной стране, богатой растительностью, дававшей ему жизнь мирную, беззаботную. Что же вывело человека из состояния первобытного блаженства, из рая? Очевидно – причина насильственная. Геологические исследования убеждают нас в том, что вид земного шара перетерпевал изменения: материки исчезали, другие появлялись; необъятные потоки, идущие с южного полюса и разбившиеся о выдающиеся скалистые отроги устоявших северных материков, бешено гнали перед собою все живущее на земле до суровых северных поясов. Свидетелями этого ужасного бегства служат скелеты слонов, найденные в раскопках в Сибири.
Несомненно, появление огромных пустынь, как африканская Сахара, должно было лишить всякой пищи прибрежных жителей прежних озер, окаймленных роскошной растительностью. Об ужасе голода мы можем составить себе понятие из рассказов невыразимых страданий людей, потерпевших кораблекрушение; страданий, заставивших цивилизованных людей наших времен обратиться в людоедов – пожирать себе подобных.
Поныне еще на влажных берегах Канадских озер живет род пантеры и тигра, питающийся плодами, между тем, как на границах Сахары исторический тигр и лев развились в самого кровожадного хищника.
Только голод мог принудить человека к убойной пище, а не мнимая необходимость животной пищи, якобы для поддержания сил в более холодном климате, как полагают многие» (цит по: Е. Рейнке. Мысли Ричарда Вагнера о вегетарианстве. – №4, стлб. 157-164 // Вегетарианский сборник. СПб.,1905).
Соответственно, евреи с их ритуальным убоем животных выглядят самыми злостными нарушителями всемирного закона вегетарианства (как, должно быть, ужаснули вегетарианцев уэллсовских времен пьющие кровь марсиане!) Вот и все – гораздо проще, никакой метафизики. Если бы Вагнер был мясоедом, евреи стали бы презренными вегетарианцами, но все равно (для нужд Вагнера-антисемита) выдающимися. Так что не стоит множить сущности, даже если подход Лапласа кажется Свасьяну слишком плоским. Но Свасьяну евреи нужны для иллюстрации «народа-религии»:
Иудейство, ориентирующееся на юдаизм, характеризует еврейский народ, как таковой, в его преемственности и непрерывности. Приверженность к Торе с её культивированной и проверенной в тысячелетиях системой кровных совместительств, прежде же всего необыкновенная закрытость и как бы трансцендентность жизненного уклада, перед которым чужой при любых обстоятельствах должен чувствовать свою чуждость, — всё это свидетельствует о некой этноврожденной неартистичности и инстинктивной неспособности к античному carpe diem. Иудейство, как никакой другой этнос, — серьезно; еврейский юмор — это никогда не юмор висельника или просто жизнелюба и балагура, а некое удвоение серьезности; еврей шутит не для того, чтобы отвлечься от серьезности, а чтобы сильнее привлечься к ней: когда, скажем, серьезность притупляется и воспринимается не с должной серьезностью; иначе: он шутит, чтобы было не до шуток. Серьезность иудейства — его судьба между ассимиляцией себя и ассимиляцией в себя. Если чужой, очутившийся в греческом культурном пространстве, ощущал себя и был чужим именно по языку (Овидий: «Barbarus hic ego sum, quia non intelligor ulli»), то отчуждение в еврейском жизненном пространстве выглядело несравненно сложнее. Стать греком значило участвовать в греческой культуре, то есть, прежде всего уметь говорить и мыслить по-гречески. В сравнении с этим, с этой придуманной и продуманной предпосылкой, стать евреем — сегодня, как и три тысячи лет назад, — значит стать некой «вещью в себе». Если греческая идентичность гарантируется культурой, то еврейская определяется единственно религией. «Мы являемся, — говорит Авраам Иошуа Хешель, — уникальным примером народа, отождествленного с религией».
Выдвигая идею: этнический еврей = верующий еврей (а юдаизм это, напомню, религия), Свасьян ссылается на теоретиков религиозного сионизма, но дело даже не в этом. Отвлечемся от политических и медийных условностей нашего времени и попробуем разгадать поставленный здесь вопрос философски. Итак, все евреи – верующие евреи. Можно ли, в таком случае, говорить о дефиниции Свасьяна (допустим, сам он это придумал, а не позаимствовал у других авторов), как об аналогичной дефиниции: «Все русские играют на балалайках»? Разумеется, нет. Во-первых, причиной невозможности отождествить балалаечника и русского могут быть субъективные причины (не хочу играть на балалайке), что близко к аристотелевской категории действия. Во-вторых, препятствие к игре на балалайке может быть вполне объективным (субстанциональной категорией Аристотеля в плане соотношения первой сущности «балалаечник» со второй сущностью – «русский») например, невозможностью играть. В общем, даже исходя из чистого разума, мы не можем признать истинность суждения «Все русские играют на балалайках». А Свасьян хочет, чтобы мы признали истинность его утверждения «все евреи – иудаисты». Интересно, что ответил бы ему Аристотель? Во-первых, мы опять вынуждены сличать сущности – в данном случае «еврей» и «иудаист». Допустим, если встать на позиции ортодоксального иудаизма (а точнее, на позицию конституционных норм Государства Израиль; интересно, что одним из доказательств «бытия божия» является юридическое – т.е. упоминание о божестве в юридических документах государства, и смешно это только на первый взгляд, потому что если религиозные историки совершенно серьезно заявляют, будто религия (связь с доказываемым божеством) сформировала страны и цивилизации, то упоминание о божестве в юридических документах может считаться ровно таким же равноправным доказательством, как и иные доказательства) и определить еврея, как «правильно родившегося» и исповедующего иудаизм субъекта, то остается вопрос: а что же происходит с «правильно родившимся» субъектом, равнодушным к иудаизму, перешедшим в другие религии, либо отрицающим иудаизм из атеистических соображений? К примеру, Троцкий – атеист, говоривший в детстве на российско-украинском суржике, - являлся ли он евреем, и (если нет) в какой именно момент он перестал им быть? И как в этом убедить окружающих, которые продолжают считать Троцкого евреем? Сравнивая и отождествляя две субстанциональные сущности: этническую и религиозную, Свасьян пытается убедить нас, что перед нами уникальный случай, ссылаясь… на заинтересованное лицо (скажем так). Надо или вместе с Экхартом вводить категорию «становления иудаистом», что уже не тождественно с этнизмом, или заявить, что менять религию (а с нею и национальность) можно хоть два раза в сутки (Толстой – вслед за Шопенгауэром повторяет мысль, что каждое наше засыпание равносильно смерти, а каждое пробуждение – воскресению). Если и это не получается, то остается лишь наделить биологию мистическими свойствами, независимыми от самоопределения (наделить, конечно, можно, но ведь смеяться будут; а любая религия, не смотря на пропаганду Татьяной Горичевой, к примеру, православного постмодернизма, еще не дошла до состояния бегающего без порток, религии очень не любят, когда над ними смеются). Когда, в ходе работ по расшифровке человеческого генома, обнаружилось (вот уж чего еврейские патриоты ну никак не ожидали!), что евреи-ашкеназы генетически кардинально отличаются от евреев-сефардов, разразился скандал, и идеалисты тут же поспешили его «замять», сделав идеалистически убедительный намек на какие-то «скрытые гены» (опять верующий астроном, который верит в галактику). Если материализм можно обвинить в известной примитивности, то идеализм отличается колоссальной доверчивостью, доходящей до простой наивности. Если простым верующим это даже немного простительно (за них решает и отвечает, в конечном счете, их персоналистический боженька), то философу ничуть непростительно. В свое время философия греческого мира отделилась от простой софистики именно за счет хитроумия, перерастающего в критический взгляд на мир. Чтобы так быстро оказаться обманутым на базаре, идеализму надо было постараться.
Ренан в свое время со свойственной ему необузданной художественностью (даже поэтичностью; не смотря на все свои штудии, Ренан на 95% поэт, и лишь на 5% философ) описывал еврейство как средоточие необузданных страстей (XIX век вообще любил награждать какую-либо сущность безусловными субстанциями; иногда это просто объяснимо за счет привычки делать глобальные выводы на малом, объективно малом, материале). Евреи у него – носители одновременно самых лучших и самых худших качеств. Выглядит это еще менее убедительно, чем всучить каждому русскому по балалайке. Но Свасьян продирается через колючие аристотелевы категории к иной цели:
Можно лишь догадываться, сколь нелепой, если не извращенной, выглядит старая орфическо-платоническая апофтегма soma-sema (тело, как гроб души) в еврейском восприятии; еврейское тело — не гроб, а отчий дом души, её синагога, что означает: бренная душа живет здесь лишь телом, в теле, милостью тела, которое — бессмертно. Следует при этом помнить, что под телом имеется в виду никак не habeas corpus вот этого вот одного человека, а народное тело, в ощутимой непрерывности которого отдельные тела граждан так же объединяются в тысячелетиях, как чувственные восприятия в трансцендентальной апперцепции кантовского механизма познания. Юдаизм, как тело иудейства, олицетворяет тем самым еврейское Я, или еврейскую идентичность.
Не догадываетесь? Твердя о телесности иудаизма, Свасьян проталкивает старый (еще времен ветхозаветных) тезис о «живом боге». Этот лозунг, призыв, вызов ктулху: «бог живой!» - так часто и настойчиво повторяется верующими христианами и иудаистами, что невольно возникает сомнение – а верят ли они именно в это, раз так часто пытаются сами себя в этом убедить? Когда религия (уровня народных верований в доброго пса, который охраняет дом) соединилась с утонченной философией, это повредило обеим. Народные суеверия попали в оборот безжалостной и красиво-ледяной (как ницшеанская утренняя заря) логической философии (она их и прикончила, в конечном счете), а философия повесила себе на ногу французское каторжное ядро таких диких суеверий, что даже лучшие умы вынуждены отступить перед этим «неумным». Вся средневековая схоластика потратила свои века на расшифровывание элинистическо-иудаистических манускриптов, на доказывание закономерностей случайного, как ожидающий на вокзале от тоски разгадывает случайные узоры каменного пола и их потертости (может, правы те, кто говорят, что европейская цивилизация сложилась на базе античности, но вопреки библейской культуре, полемизируя с нею?), и Свасьян всего лишь присоединяется к этой славной когорте (стоило ли ради этого забрасывать диалектический материализм?)
Там же – в статье – содержится неприязнь Свасьяна к:
атеизму,
американскому президенту Клинтону,
войне в Югославии,
французскому философу Дерриде,
послевоенной Германии,
афроамериканскому языку,
- как видим, Свасьян остался верен своей фирменной мизантропии.
-
В следующей статье (опубликована в кн.: Kultur, Bildung oder Geist? Skizzen zur Gestalt der europäischen Humanwissenschaften im 21. Jahrhundert, Innsbruck-Wien-München-Bozen 2004, SS. 205-222) «Науки о духе: без науки и духа», обращенной, прежде всего, к западному читателю, Свасьян пользуется накопленным в предыдущей:
В начале современных наук о духе (humanities, moral philosophy, sciences d'esprit и т.п.) была... природа. Та самая природа, которая, до её инаугурации в физике Нового времени, слыла метафизически неполноценной или даже ненужной, оказываясь, таким образом, не неким нейтральным и вневременным объектом в калейдоскопе научных парадигм, а порождением самих парадигм. Спор факультетов лучше всего считывается с противостояния естественных и гуманитарных наук, берущих начало в средневековой двойной истине и настолько запутавшихся позднее в постоянной смене места и кулис, что адепты humaniora даже и по сей день едва ли догадываются о «естественных» истоках своей специальности: о том, что в начале их наук о духе был никакой не дух, а та самая грешная и аскетически затерзанная natura naturata, которой, после отпущения ей физикой её грехов, сподобилось сделать головокружительную карьеру и даже оспорить у Священного Писания его единственность.
и
Физика Нового времени настолько же далека от физики парижских или оксфордских номиналистов, насколько она близка средневековой теологии. Смена парадигм — метаморфоз междисциплинарных парадигм. Именно физика наследует в XVII веке теологический диспозитив власти и осознает себя госпожой всякого возможного знания, тогда как дух разделяет участь средневековой природы: теперь уже ему суждено ощущать себя в присутствии физики столь же неполноценным (ненаучным), каковой в пору его господства ощущала себя природа. На фоне levée en masse юных и пышущих силой естественных наук логологии Нового времени оставляют впечатление неповоротливого рыцаря, на которого со всех сторон обрушиваются мужицкие дубинки. И хотя эпоха Барокко, как время рождения дипломатии и этикета, способна еще оказывать им уважение, но не иначе как с оглядкой на их почтенный возраст и немощь; им даже гарантируется вполне привилегированное существование, при условии что они не станут претендовать на научность. Век Галилея и Ньютона согласен признать их царственность и терпеть их в любом оперении, если только они откажутся от амбиций текущего момента и удовлетворятся ролью экспонатов с табличками ad majorem gloriam philologiae.
Не много – ни мало Свасьян провозглашает религиозный культ науки. Самые первые мои отклики:
1) сразу же вспоминается фрагмент из научно-фантастического романа А.Бестера «Тигр! Тигр!» (1957): на обочине цивилизации XХIV века сохранились дикари-ученые (потомки экспедиции, потерпевшей крушение в поясе астероидов); они верят в Дарвина и его теорию:
Женские голоса восторженно завыли:
Бромистый аммоний....... 1,5 г.
Бромистый калий......... 3 г.
Бромистый натрий........ 2 г.
Лимонная кислота........ Достат кол.
Это и есть химический состав человека.
2) Карл Маркс, прочтя это, перефразировал бы сам себя: Свасьян превратил ученых в попов, чтобы обратить попов в ученых.
3) а религия и не может иначе воспринимать науку, метафизика не может иначе воспринимать физику, древнебританский рыцарь в повести Марка Твена, кажущейся издевательством прогресса над милой стариной, но являющейся не меньшим издевательством впадающей в детство «святой простоты» над реальностью, не может ответить ничего иного, кроме: «Ничего не знаю об этой премудрости!» Увлечение постмодернизмом мстит идеалисту: он все больше и больше расходится с реальностью (можно ли жить в современном мире, считая Землю плоской, или веруя в черную кошку, или в исцеление неизлечимой пока медиками болезни путем прикосновения? раз живут, значит, можно). Когда современный образованный человек вытаскивает самые обскурантистские мифы и под любым предлогом (национальные традиции; «а я так вижу» - вольный художник, блин! против антигуманного сциентизма и т.д.) начинает их вживлять в ткань современности, это не проходит безнаказанно.
Еще раз: раньше основой всех наук было богословие (богословская метафизика), теперь основой всех наук стала физика (физическая метафизика). Последнее определение - «физическая метафизика» звучит сильно. Давно подмечен странный ход мыслей «посланников духовного мира», которые, ничтоже сумняшеся, строят рассуждения по схеме: если человек – верующий, то он верующий, если человек – атеист, то он тоже верующий (любимая теологами игра в одни ворота; неужели туда пошли только те, кто боятся игры в двое ворот?) Если физика заняла место богословия, она и должна, по мнению Свасьяна, унаследовать все атрибуты свергнутого (начальный и конечный иррационализм в т.ч.). Конечно, это, вроде как, встречное движение – к XVII веку философия так обложила богословие, так затравила этого волка красными флажками логики и разума, что все реальные богословы (а не богословы из учтивости; их часто путают и всерьез считают вторых еще одним «доказательством» бытия божия) стали играть роль Enfant terrible (да, Карен Араевич, именно богословие играет сейчас роль Enfant terrible, а вовсе не марксизм), увлекая своей ненормальностью, в то время как в схоластические времена оно было законодателем норм. У этих «ужасных ребенков» (далее у Свасьяна следует целая галерея таких типажей) одна забота – как бы поненормальнее подать себя, а что дальше? Иррационализм отличается от рационализма тем, что создает проблемы, которые рационализму приходится за ним подметать. Взять, например, современное «возрождение веры» (религии) в России, Иране, в какой-либо затерянной в степной американском штате колонии протестантских сектантов во главе с себялюбивым лидером (даже в Швеции такое случается). Объявить предмет своей веры равноценным четырем арифметическим действиям правительство такой «возрожденной» страны, по разным причинам, не может (хотя именно этого требует логика развития религиозного возрождения; если наука = религии, то и религия = науке). Возникает легкая шизофрения несовпадения идеала и реальности, игры в понарошку религию и понарошку науку, а вырваться из этого заколдованного кольца невозможно, потому что придется пожертвовать тем или другим: религией или наукой. Когда в издыхающем СССР стали возрождать религию, на недоуменные взгляды ученых советской атеистической школы отвечали, что дескать, вон на Западе все прекрасно уживается, и даже в университетах есть кафедры богословия. А разве так уж все прекрасно уживается? И кафедры богословия в западных университетах есть не «уже», а «еще» - т.е. мы имеем дело не с новоделом, а с пережитком, который из учтивости еще не ликвидировали (как монархию в Англии, но она-то, монархия, не изволит мешать парламенту аж с 1689 года, потому и не ликвидировали). Но все равно: кая вера правдива? Прочь еврейские анекдоты! – они все не могут быть одновременно правильными. Мой литературный герой прямо предлагал (в детстве), если уж одна (а есть у верующих варианты?) религия правильна, запретить во всемирном масштабе все остальные неправильные (а зачем ошибочные т.з.? тут и платоновским мудрецом не надо быть). Ссылки на «объективность мирового духа» (Гегель-на-потребу) совершенно неубедительны. За 2500 лет существования религий осевого времени меньше религий не стало, и ни одна из них не приблизилась к статусу общепризнанной (как давно стала общепризнанной ньютоновская теория притяжения). Иранские шиитские шахиды, которые видят смысл бытия в поголовном уничтожении неверных (начиная с Салмана Рушди, жив еще хитрец где-то на загнивающе-безбожном Западе), более искренни и правдивы, чем трусливые православные возрожденцы, прячущиеся за лесом из свободных воль, хотя мечтают они ровно о том же самом (но бодливой корове аллах рогов не дает).
-
Этому решению предшествовали, конечно, афронт и абсурд. Когда падуанский профессор Кремонини заявил, что он не станет смотреть в телескоп, так как это опровергает Аристотеля, он лишь пополнил тезаурус ученых курьезностей, эталон которых задал флорентийский остряк, сказавший однажды о знаменитом гуманисте Микеле Марулло, что тот, возможно, и великий мудрец на латыни и греческом, но на вольгаре он большой дурак. «Этот сорт людей, — пишет Галилей Кеплеру, — полагает, что философия есть книга, подобно Энеиде или Одиссее, и что истина может быть найдена не в мире или природе, а (таковы их доподлинные слова) в сравнивании текстов». Интересно, что против засилия книжных ученых пускаются в ход их же средства; и природа есть книга, только написана она не по-гречески и не по-арамейски, а, как гласит об этом знаменитое место из галилеевского Il Saggiatore, на языке математики, in lingua matematica, что и делает её иммунной к червям филологии. В междоусобице растущего математического эксперимента с доминирующей всё еще догматикой зеркально отобразилась схоластическая комплементарность logica naturalis и logica fidei. Но если старая, метафизически обесцененная природа должна была подчиняться не собственным законам, а неисповедимостям Бога, то новоприобретенному духу humaniora надлежало снискать милость как раз у вольноотпущенницы-физики, для которой отныне принималось в соображение только то, что могло быть взвешенным, сосчитанным, измеренным, разложенным и расставленным.
Чем не угодила Свасьяну математика? Тем, что она обычно камня на камне не оставляет от мистики и мистической логики (есть и такая; как охарактеризовал ее мой вузовский сокурсник, заглянув в далеком 1993 году в магазин эзотерической литературы: «Там царит атмосфера здорового безумия»). У теоретиков Единого-Сущего добрые отношения между людьми обязаны быть запрограммированы всем мироустройством (начиная с «музыки небесных сфер), без одухотворенности Космоса (обязательно с большой буквы) идеалисты не в состоянии старушку через дорогу перевести, они сопьются и будут мелко хулиганить (на крупное хулиганство у кабинетного теоретика силенок не хватит). Атеист (не хвалюсь, просто констатирую факт) способен прилично вести себя даже в математическом мире, вовсе не выслуживаясь перед каким-то мировым духом, а интегрируясь в общество: да, добрые отношения с окружающими – это условие включения в общественные отношения (попробуйте включиться злыми отношениями – долго не протяните). Да, атеист выслуживается перед реальными людьми – так ли это «ниже», чем выслуживаться перед гипотетическим «Всемогущим Невидимом»?
Коротко и ясно: теологи не учли, что проблемой духа (Бога) было не просто быть, а быть научно удостоверенным. Между тем, его совершенство хоть и имплицировало (милостью онтологического аргумента) бытие, но никак не научность в собственном смысле слова, по той очевидной причине, что в то время не было еще никакой науки: в собственном смысле слова. Была scientia (даже scientia experimentalis), но от последней легче было дойти до магии, чем до современной science, или науки, как «некой сообразно принципам организованной совокупности познания». Эта наука (наука собственно) возникла позже, и возникла из того самого духа, которому в ней не оказалось места. Что естествознание стало последним (и губительным) творением теологии, свидетельствует о странной, почти что невменяемой причуде старого метафизического духа. Именно: духу причудилось отделить от себя природу (естество!) и отдать её на попечение атеистическому естествознанию.
Прочел это ворчание Свасьяна по поводу приключений теологии, и вспомнилась сцена из «Хирургии» Чехова:
Секунду дьячок ищет глазами икону и, не найдя таковой, крестится на бутыль с карболовым раствором, потом вынимает из красного платочка просфору и с поклоном кладет ее перед фельдшером.
Ницше высказался еще определеннее – в одной из заключительных сцен «Заратустры», стоило «организатору» на минуту отлучиться, как все присутствующие стали поклоняться ослу. Лучше ослу, чем никому. Чехов и Ницше смеются над распространенным суеверием «человеку нужна вера/религия/духовность/духовенство на содержании…», а Свасьян пишет то же самое совершенно серьезно. И раз уж теология теряет божественный ореол, становится негодной для того, чтоб на нее молиться, остается молиться на физику. Надо также заметить, что это не «духу причудилось отделить», а сама наука ушла от религии к атеизму по причине маразматичности первой. У меня нет претензий к большинству «отцов церкви» первых веков нашей эры. Это были достаточно образованные, умные и «продвинутые» философски люди (вспомним о том пакте, или браке, в который вступила религия с философией). Они действительно находились на острие научных знаний своего времени. В наше время церковные историки с негодованием отвергают пассажи о насаждении церковной наукой теорий плоской Земли и иных антинаучных даже для IV века идей, и отчасти правы: неистовый Козьма Индикоплевст получил популярность преимущественно в антиохийской школе богословия, которая возвела плоскость Земли в ранг теологумена (богословского мнения, не являющегося обязательным), но уже в VIII-IX вв. Иоанн Дамаскин и патриарх Фотий считали Землю шарообразной (дискуссия дальше велась уже вокруг проблемы гелиоцентризма или геоцентризма). Однако время шло, знания накапливались (современники Свифта, разумеется, имели куда более обширный объем знаний, чем современники Аристотеля), поэтому конфликт науки и религии (не только в области политологии и социологии, что выявилось у де Местра и его предшественников) был неизбежен. Атеизм не требовал соответствия научных открытий шестодневу, а установить прямую зависимость между моральными нормами и верой в мир злых и добрых духов, описанных в библии, никак не получалось, кроме деклараций («только верующий христианин/православный/католик/иеговист может творить добро»). Конечно, марксизм, придя к власти, наложил на науку (большей частью гуманитарную) некоторые ограничения, но это было по сравнению с контрреформационной цензурой католической церкви и ответной реакцией протестантизма и православия, как беспаспортность советского колхозника (до 1974) по сравнению с крепостным правом 1790 года. Богослову ХХ века, чтобы приручить науку, надо быть настоящим фокусником и эквилибристом (или просто спонсором академии наук: не признаешь шестоднева – денег не дам).
Этот дух, Бог христианства, всегда хотел быть только мыслящим и никогда воспринимающим: только духом и никогда телом.
Вот где собака зарыта! Штайнерианство, которое представляет Свасьян, требует от науки не только нейтралитета в отношении духовной составляющей духовности, но и в отношении претензий духовности (своей духовности, разумеется) на телесность. У Штайнера была своя теория биологии, как-то вот не прижившаяся в научных кругах, своя теория социологии, которая никому не была нужна (ну конечно – глупое человечество против умного Штайнера; фихтеанский мир: Я против неЯ) и т.д. (Свасьян любезно напоминает о различии «между наукой в обычном академическом смысле и антропософски ориентированной духовной наукой»). Не получилось с богословием (в конец рехнулись, реагируя на научную революцию), попробуем с наукой. Штайнер начинал с гетеанства, но ведь мы вряд ли могли бы создать математику на основе пушкиноведения.
«Дух» не может быть эмпириком, соответственно: «наука о духе», чтобы быть научной, не должна забывать, что она имеет дело не с реальным, а с фиктивным «духом».
А попробуйте иначе…
Теме «Бог» в эпоху дарвинизма и либерализма выпала та же участь научной маргинальности, что и теме «природа» в эпоху высокой схоластики. Если научное тождественно с естественнонаучным, то очевидно, что дух может выглядеть научно, лишь переняв и как-то усвоив естественнонаучный метод. В этой оптике заметный подъем наук о духе на исходе XIX века видится как путь в Каноссу, который должен проделать престарелый и оказавшийся вне закона экс-суверен, чтобы выговорить себе право собирать крохи со стола своей бывшей служанки. Одержимость математикой, носившая поначалу спонтанный и спорадический характер, становится теперь всё более методичной; с какого-то момента физика — это математическая физика, и любая попытка излагать её физически, а не математически, автоматически квалифицировалась как ненаучная, или околонаучная. Наукам о духе не оставалось, проходя натурализацию, иного выхода, как держаться естествознания либо прямо равняться на математику (по примеру, скажем, Гербарта, объясняющего психику с помощью дифференциальных уравнений). Интересно, что из этих починов подчас могли выходить и шедевры; Тэн предваряет свои монументальные исторические полотна предупреждением, что будет рассматривать свой предмет (возникновение современной Франции) по аналогии с метаморфозой насекомого, а Шпенглеру для его морфологии культуры достаточно просто ботаники.
Все верно, и Данилевский столь же смешон в своем соединении климатологии с православным богословием (я в студенческие годы, к большому удовольствию моего научного руководителя, обозвал Данилевского "Базаровым от культурологии"), но каковы альтернативы? Можно фундаменталистически сесть в осаду, можно делать вид (из уважения, из чего же еще?), что древние мудрецы (или более современные мистики) все знали, только стеснялись сказать. Старый анекдот: у апостола Павла был мобильный телефон, но он о нем просто не упоминает в своих посланиях, - этот анекдот очень хорошо описывает современную апологетику (и не только в рядах традиционных религий). Все равно необходимо было как-то решать вопрос: или – или, или духовность, или наука. В СССР вопрос был решен кардинально, методом Александра Македонского – советскую философию отрубили от мировой, запретив нематериалистическо-недиалектические разновидности философии. Это обеднило ее, сделало потом (когда этого мишку выпустили в лес из клетки) совершенно беззащитной «нелетающей курицей», но мы хотя бы были избавлены от проблем мистического идеализма (равно как и от проблем религиозного патриотизма), и уже одно это есть хорошо (как сказали бы немцы).
В общем Свасьян констатирует кризис, даже гибель всех до единой «духовнонаучных дисциплин», причем, не без умысла. Если этот лес сгорел, вполне можно засадить освободившуюся территорию антропософией. Когда-то (в начале 90-х) мне попался интересный сборник документов – «Россия сегодня. Политический портрет в документах. 1985-1991». М.,1991. Отличительной чертой политических программ почти всех представленных партий и организаций было то, что в преамбуле, описывая печальное настоящее, авторы принципиально делили мир на три части, одну из которых отводили себе любимым (две остальные – плохие и бесперспективные политические оппоненты; кстати, все дружно были против правящей КПСС – а теперь еще спрашивают, почему развалился СССР?) Вот так и Свасьян воюет на два фронта: против бездуховного атеизма и против закосневшего в формальном эмпиризме классического (или традиционного, как угодно) идеализма. Что же он предлагает своей третью? Посмотрим дальше.
-
Здесь я должен (логики ради) немного отклониться от хронологического порядка свасьяновских статей и перейти сразу к статье из третьей части (в которой Свасьян разбирается с русской философией) – она посвящена Флоренскому (публикуется впервые).
Расстрелянный в 1937 году Флоренский был реабилитирован перестройкой (я как-то подзуживал фанатов Булгакова репрессировать Воланда, а потом, в годы перестройки, его реабилитировать, тоже списком), и в конце 1980-х его вытащили на белый свет, когда оказалось, что «так жить нельзя». Как же можно?
Странной двойственностью отмечен объемлющий дух Павла Флоренского. Некой почти манихейской противоположностью фундирован антиномизм его мышления и чувства. Этот священник, овеянный в оценке современников апокалиптическим ореолом значимости и готовый вот-вот стать «doctor angelicus» православной церкви, шел рискованными путями. Богословская диалектика в его основном труде «Столп и утверждение истины» выглядит понятийным покрывалом, за которым разыгрываются страсти в стиле Достоевского: разорванность, отчаяние, распад. Мысль Бердяева о «человеческой породе, открытой Достоевским», подтверждена и здесь в полной мере. Суть, конечно, не дуализме и антиномизме его мышления, а в том, как он их мыслит.
Далее:
«Всюду и везде противоречия!» — Одаренный математик со всеми признаками гениального изобретателя, и вместе священник и богослов, как бы вот-вот вернувшийся в Москву с Никейского или Эфесского собора. Средневековая топика, позволяющая монаху изобретать порох, а основателю астрономии быть священником, никак не вписывается в топику современности, разве что в форме чудачества или парадокса. Коперник в сутане — всё еще норма восприятия, но православный батюшка в рясе на заседаниях комиссии ГОЭЛГО, более того: один из инициаторов электрификации России и автор объемистого труда «Диэлектрики и их применение» — это уже чересчур. Любопытно при всем, что обе крайности никак не кажутся у Флоренского несовместимыми, но они и не иерархичны. Математик не дает запугать себя священнику, но и священник не стесняется поверять литургические тонкости математической логикой. Паскаль («один из наиболее искренних людей, живших на земле»), гениальный математик, но не священник, должен был-таки отречься от математики, едва столкнувшись с богословской проблематикой. Случай Флоренского умещается в тип жюль-верновского инженера, который в полном здравии и трезвом уме облекается в рясу и даже примеривается к роли некоего Лютера православной церкви. Или еще: надо подумать о Савонароле и Фарадее, без тени смущения сошедшихся в одном лице. Как если бы в этом срезе апокалиптика и инженера не было ничего чудовищного! Ленинская формула: «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны», в редакции Флоренского: «Апокалипсис — это православие плюс электрификация всей страны»: не знаешь, где этот апокалипсис ярче бросается в глаза — в проповедях на тему Откровения или, скажем, в 127 статьях, написанных для «Технической энциклопедии». Одно несомненно: роль этого человека в русской культурной жизни первых десятилетий XX века своеобразно скликается с ролью Владимира Соловьева. Если последнего называли «философским детоводителем к Христу», то Флоренского можно было бы назвать «энциклопедическим детоводителем к православной церкви». (Наверное, из всех приведенных, или почти приведенных, или на какой-то миг приведенных им в лоно церкви «детей» — enfants terribles — наиболее трудным был В. В. Розанов.)
Далее:
Книга «Столп и утверждение истины» не делает тайны из своей бездонной ненависти к Возрождению, той самой ненависти, которая в свое время стоила жизни неистовому фра Джироламо Савонароле. Мишенью служит Леонардо да Винчи, совокупность «скепсиса и безбожия». На странице 174 характеризуется улыбка Моны Лизы: «В сущности, это — улыбка греха, соблазна и прелести, — улыбка блудная и растленная, ничего положительного не выражающая (— в том-то и загадочность её! —), кроме какого-то внутреннего смущения, какой-то внутренней смуты духа, но — и нераскаянности». Цифра сноски отсылает читателя к обширному разделу примечаний и мелких заметок в конце книги, украшенному очередной виньеткой с многозначительным девизом: «Ne te quaesiveris extra» — «He ищи себя вовне». В соответствующем примечании характеристика улыбки Моны Лизы подкрепляется ссылкой на Фрейда — стало быть, именно названным образом: не «вовне», а «внутри». Я цитирую: «Еще с большею определенностью настаивает на мысли о коренном извращении души Леонардо-да-Винчи и видит в его творчестве „сублимацию“ полового чувства, не нашедшего нормальных [! — К. С. ] выходов и отравившего всю личность, Фрейд». То, что православный священник заходит в своем увлечении «трещинами» так далеко, что апеллирует к авторитету психоаналитика, — факт, который надлежит не комментировать, а принять к сведению. Удивляет другое. Неужели от этого азартного богослова, заключающего пакт с Фрейдом против Леонардо, могло ускользнуть, что аппетит фрейдизма едва ли ограничится одним Леонардо? Что для такого психолога нижнего белья, как Фрейд, не менее лакомым куском могла бы при случае стать и православная церковь, причем именно в этой столь открытой и дружелюбной к нему версии феодиции.
Далее:
Еще одна характерная выписка (с. 483): «Есть два мира, и мир этот весь рассыпается в противоречиях, — если только не живет силами того мира. В настроении — противо-чувствия, в волении — противо-желания, в думах — противо-мыслия. Антиномии раскалывают всё наше существо, всю тварную жизнь. [...] И напротив, в вере, препобеждающей антиномии сознания и пробивающейся сквозь их всеудушливый слой, обретается каменное утверждение, от которого можно работать на преодоление антиномий действительности. Но как подойти к тому Камню Веры?» Ответ ясен, как очевидность: sola fide — только верою. Читаем дальше (с. 489): «Столп Истины — это Церковь, это достоверность, это духовный закон тождества, это подвиг, это Триипостасное Единство, это свет Фаворский, это Дух Святой, это целомудрие, это София, это Пречистая Дева, это дружба, это — паки Церковь». Остается спросить: кому собственно это говорится? Если верующим, то сто́ит ли почти тысячестраничным текстом ломиться в открытые двери? Но, похоже, что пафос этой преодолевающей трещины и расколотости книги устремлен как раз к закрытым дверям, универсальной отмычкой которых он притязает быть. Сказано же со всей ясностью на странице 489: «Как же именно, в таком случае, ухватиться за Столп Истины?» Ответ: «Не знаем, и знать не можем. Знаем только, что сквозь зияющие трещины человеческого рассудка видна бывает лазурь Вечности. Это непостижимо, но это — так». Всего три предложения, и в трех предложениях три очередные трещины, на этот раз едва ли преодолеваемые. Предложение первое буквально воспроизводит агностическое credo берлинского академика Дюбуа-Реймона: Ignoramus et ignorabimus. В предложении втором вера, сдвигающая горы, сдвигает почтенного академика в трансцендентность: сквозь зияющие трещины своего рассудка он созерцает лазурь Вечности. Третье предложение — это «каменное утверждение» Столпа Истины на рыхлом фундаменте предложения первого: «Не знаем, и знать не можем». И чтобы отбить всякую охоту к спору у дьявола, интересы которого, как известно, охватывают не только логику и диалектику, но и область диэлектриков и их применения, — последний удар по шляпке гвоздя: «Это непостижимо, но это — так».
Здесь Свасьян начинает проявлять заметное беспокойство:
Допустим, что это и в самом деле так — для паствы и самих пастырей; как же быть с другими, и даже не просто с теми, для кого это не так, а с теми, кто хоть и убежден внутренне, что это так, но ищет утверждения не в православной теодицее, а в достоверности опыта, в котором подвиг веры оказался бы не менее надежным знанием, чем, скажем, математические истины? Антиномии действительно раскалывают наше существо, и среди них центральная и, возможно, наиболее тяжкая: между верой и знанием. А «Столп и утверждение истины» утверждает по сути не истину, а только эту фундаментальную трещину: хоть мы не знаем этого и знать не можем, зато мы можем в это верить. Но как же тогда быть со знанием, точнее: с нашей неотвратимой потребностью в знании? Приди заматерелый агностик Дюбуа-Реймон к вере, это не вышло бы за рамки его личной судьбы. Мало ли что может случиться с агностиком! Такая вера оказалась бы перед безутешным выбором: быть либо «воскресной», либо же утверждать себя и в будние дни, но тогда за счет доверовавшегося до смерти гениального математика, как в случае Паскаля. Случай Флоренского исключение: математик в нем выстоял ignorabimus православной теодицеи. Столп его истины оказался фактически трещиной: между математиком, опережающим свое время, и богословом, решительно не дотягивающимся до него.
Когда Свасьяну (еще советскому философу-материалисту, лишь пробирающемуся через легитимное гегельянство и уважаемое кантианство к сокровищам западной философии) в 1980-х годах рекламировали религию (помните КВНовское тех лет: переведи приход на хозрасчет! святое дело, жаль господь не дожил!), ему христом-богом поклялись, что религия – это всего лишь свобода духа, ласточка в сравнении с нелетающей курицей марксизма-ленинизма (пролетарского интернационализма), и где Христос, там и свобода. В те годы обычные книжные развалы были завалены только что переведенной (в т.ч. со старорусского правописания) философской литературой, преимущественно в мягких обложках (а даже и в твердых: я купил черный двухтомник Ницше с комментариями Свасьяна в нагрузку в октябре 1991 года с простого лотка под открытым небом – в уже Петербурге напротив станции метро «Автово», где сейчас бутик Рив-Гош и реклама универсама «Семь-Я» - интересная интерпретация свасьяновско-штайнеровского персонализма). Но прошли годы, мы насытились, на смену дешевеньким брошюркам пришли толстенные, почти гламурные тома «в подарок» (да не прочтет православный шубохранитель Земли Русской Якунин Бердяева, хоть в кожаном с позолотой переплете ему подари), и что же выясняется?
Выясняется, что рассудок, являющийся источником всяческих антиномий, ничуть не первичен, и что в основе его лежит некая далеко простирающаяся способность. Еще шаг, и мысль ворвалась бы в очистительную зону имагинации, духовного ви́дения. Вместо этого мысль налетает на «каменное утверждение»: «Столп и утверждение истины — это Церковь». Какая церковь? Если своя, то как быть с другими? С теми, что троцкистско-бухаринского уклона... Ну, конечно, там давно уже у дел Антихрист. По логике: «Православная церковь всесильна, потому что она верна!» Я сопоставляю две страницы «Столпа»: 122-ую и 568-ую. На первой богословие охарактеризовано — курсивом — как опытная наука. Курсив, надо полагать, имеет целью засвидетельствовать буквальность характеристики; «опытная наука» — это, таким образом, ни lapsus calami, ни epitheton ornons. Несомненно, автор, очень сведущий человек по части эмпирических наук, отдавал себе отчет в скандальном смысле своего утверждения. Мы воздержимся от дискуссии на тему, не есть ли эмпирическое богословие contradictio in adjecto. Спросим только: если богословие — наука, к тому же опытная, то где же и искать её отличие от естествознания, как не в различных предметах опыта: чувственном в случае естествознания, соответственно, сверхчувственном в богословии?
То есть одну несвободу (плохую, неправильную несвободу дохлого марксизма-ленинизма; именно такое впечатление – патологоанатомическое на меня, уже слушающего лекции на Малом Философском ЛГУ, в 1990 году произвел попавшийся учебник марксизма-ленинизма символического 1984 года издания) надо заменить на другую несвободу (хорошую, правильную несвободу, где есть истина и жизнь). Несвобода лучше, чем несвобода! Ха-ха-ха-ха-ха! А иначе никак, потому что у Флоренского Абсолютная Истина, а у тебя… А что у тебя? В упомянутом выше отклике на экранизацию булгаковского «Воланда» (именно так!) я отмечал невозможность самого главного процесса в духовном мире – диалога, как такового. Потому что диалог ведется между равноправными сторонами. А разве все иные персонажи «МиМ» хоть мало-мальски равноправны Воланду? Ровно то же самое и при «диалоге» между человеком и добрым (в отличие от злого) боженькой, исходя из изначально заданных условий (всемогущество одного, тварность другого и т.д.) Таким образом, никаких диалогов (которыми в 1990-х еще пытались баловаться постсоветские академики) у «Истины» и «неистины» быть не может. Может быть лишь послушание (догадайтесь кого кому). Добро бы это было «в контексте», на фоне истории естественного развития, так нет же: носители абсолютной истины требуют от нас вернуться из советского атеизма в православный обскурантизм, что равносильно, например, прекращению полетов в космос или отказу от любых лекарств, изобретенных после 1913 года. Не смотря на категорический нигилизм в отношении «неверных», Флоренского втащили в философию, отдав ему пять томов серии «Философское наследие» с 1994 по 2000 год. Там же отметился другой обскурант – якобы влюбленный в Античность с ее обнаженкой А.Ф.Лосев, также «несправедливо забытый» советским временем, хотя, если бы это он «справедливо забыл СССР», если бы ему дать власть (нет, не свобода нужна истинно верующим, не ее они ищут, а власть), ни одна женщина в СССР не смогла бы выйти из дому без православной паранджи. Мы часто начинаем совершенно беспричинно жалеть жертв репрессий и гонений, но они (эпоха такая!) вряд ли жалели своих палачей.
Свасьян, это все обнаруживши (а заодно и то, что его, как того еретика-неоплатоника из экранизации «Комедии ошибок», еще вчера должны были казнить), утешил себя тем, что он лично умнее Флоренского:
То, что Павел Флоренский извлечен сегодня из небытия и снова включен в восстанавливаемую связь времен, имеет отношение, скорее, к археологии, чем к злобе дня. Его раскопали, как раскапывают рукописи, и для нас, сегодняшних, он, наверное, не менее древен, чем кумранские свитки, хотя, наверное, и не более понятен. Рукописи не горят, зато они сдаются в музей; по музею идешь, как по кладбищу, — молча и торжественно, затаив дыхание. Дышать начинаешь снова: у выхода.
-
В статье «О конце истории философии» Свасьян решил философствовать молотом, по примеру Фридриха Ницше.
Нет сомнения, что говорить о конце истории философии можно, лишь имея в виду конец самой философии. Но что значит конец философии? Очевидно, некий факт sui generis, подлежащий не оспариванию или взятию под сомнение, а освидетельствованию. С другой стороны, конец философии — это вовсе не конец философствования. Скорее напротив, по оживлению последнего можно судить об упадке первой; от философствования философия отличается примерно по тем же признакам, по которым воспитанность отличается от невоспитанности, при условии, конечно, что их можно еще вообще различать. Хуже всего, когда одно выдает себя за другое: когда всякого рода парафилософский и какой угодно уже вербальный энурез выступает от имени самой философии. Скажем, когда интеллигентные литераторы начинают рассуждать о «последних вопросах», не имея и понятия о «предпоследних». В этом смысле наиболее верным симптомом конца является, пожалуй, то, что о нем не догадываются, а не догадываются о нем оттого, что лишены органа чувства философии, в том самом смысле, в каком говорят об отсутствии музыкального слуха. Ведь философ — это далеко не каждый, кто овладел понятийным инструментарием и в состоянии рассуждать о проблемах, потому что видел, как это делает его учитель. Философ — это, прежде всего, свидетель философии, не тот, стало быть, кто говорит о ней или от её имени, а кто её видит.
Этот длинный пассаж рождает ассоциацию с эпохой всеобщей грамотности. Представим себе эпохи, когда грамотность была редкостью, а грамотный человек (вспомним «Сидхарту» Германа Гессе) автоматически попадал в элиту. Нам, историкам, точно не известны цифры пропорций грамотности и неграмотности (тем более, что по разным странам, эпохам и социальным общностям эти цифры значительно колебались: ежу понятно, что в 1200 году грамотность новгородцев во много раз превосходила грамотность татаро-монголов, а грамотность римлян II века почти во столько же раз превышала грамотность затравленных историческими переменами европейцев VII века), но речь идет всего о нескольких процентах населения Земли. Однако, шли века, и грамотность расширялась. Пропорционально сам статус грамотного человека снижался, ведь если ты умеешь то, что умеют и все вокруг – в чем твое ноу-хау? Ситуация в чем-то схожа с развитием программирования за последние 20 лет: ведь 20 лет назад малочисленные программисты умели то, что не умели остальные 99% населения Земли, а без них уже было трудно обойтись. А раз грамотность уже не выделяет, не дает преимуществ, следует найти что-то другое, дающее утерянные преимущества, иначе бывшие элитары будут чувствовать себя ограбленными прогрессом (самое мерзкое чувство). Философ. Человек, живущий идеями. Чем он может компенсировать себе превращение философии из истины в ее преподавание? Преподавать вместо философии истинную философию, вместо науки – духовную науку. Еще лишний раз оправдать себя. А иначе, к чему эти все рассказы о гибели прекрасного прошлого в ужасном настоящем?
Философия, говорящая по-английски, а сейчас уже и по-американски, — это своего рода путь в Каноссу, на который немецкая философия вступила после 1945 года, параллельно с политическими казнями в Нюрнберге, когда как раз выяснилось, что «немецкая вина» — это вина не только всех без исключения немцев, но и едва ли не в первую очередь немецких философов: от Гегеля и Фихте до Ницше. Победители двух мировых войн, оказавшись и философскими победителями, могли быть вполне довольны. Чего они при этом не способны были понять, так это того, что за удовольствие быть довольным в философии приходится расплачиваться не чем иным, как самой философией. Они могли бы научиться этому у немца Гегеля, не будь немец Гегель немцем.
И все же, чего хочет Свасьян? Что он оплакивает? Поражение Германии во второй мировой войне? Что больше: неприязнь Свасьяна к победителям-англосаксам, или его же тоска по своей второй, философской Родине? И почему после той колоссальной геополитической катастрофы, которая произошла с СССР, которая зачеркнула не 70, а всю тысячу лет российской истории, что следует осмыслить и принять, как исторический факт, необходимо копаться в каких-то мелочах: онанировать ненависть к позавчерашним врагам? И кто поверит, что после 90-х годов люди всерьез, искренне будут «бороться с фашизмом», особенно, если они готовы ради борьбы с фашизмом заключить пакт с Гитлером?
Но ладно, вернемся к концу философии (случившемуся, чтобы в условиях этого конца Свасьян мог чувствовать себя философом). Роль молота исполнил Штирнер (он же Каспар Шмидт) – интересная личность:
Штирнер — игольное ушко, через которое скорее пройдет верблюд, если не пройдет философ. Нельзя сказать, что философы, как те, кто заметил Штирнера, так и те, кто обошел его молчанием, остались невнимательными к его проблеме; проблема была осознана, пусть немногими, но со всей остротой. Достаточно будет назвать Гартманна, Ремке, Маутнера, Гуссерля. § 57 гуссерлевского «Кризиса европейских наук» прямым текстом статуирует идентичность эмпирической и трансцендентальной субъективности. Вот чистейшей воды Штирнер устами автора «Философии, как строгой науки»: «Полагающее самое себя Я, о котором говорит Фихте, может ли оно быть иным Я, чем Я самого Фихте?» За тридцать с лишним лет до Гуссерля и в гораздо более адекватной форме проблема поставлена Рудольфом Штейнером. Свой основной философский труд, «Философию свободы», вышедшую в 1894 году, Штейнер оценивает как философский фундамент штирнеровского жизневоззрения. На Штирнера навешен ярлык эгоиста или даже солипсиста, что в теологии логики равнозначно ереси и грозит философской экскоммуникацией. Так философия защищалась от вируса единичного эмпирического Я; единичное Я было отделено от философски-общего и помещено под рубрику эгоизм.
Если ранее все (или почти все, потому что мы можем покопаться и найти исключения) философы рассуждали о философском как о чем-то объективном, Штирнер стал о нем рассуждать, как о принципиально субъективном, т.е., как о своем Я. А поскольку вся философия Штайнера завязана на соединении Я лично-человеческого с Я божественным, вселенским, то Свасьян не мог не сделать Штирнера универсальным отменителем, чей «солипсизм» весьма кстати пригодился для снятия противоречий классической философии, которая придавлена математикой и заподозрена наукой в откровенном антипозитивистском мошенничестве. Все ради торжества штайнерианства. Вот так приходится тащить багаж своего учителя по всей тематике мировой философии, раз уж взялся за гуж и примкнул к определенной философской школе.
И дело вовсе не меняется оттого, что Штирнер оказался не тем: неудачником, банкротом, пусть даже самозванцем (ему, по крайней мере, хватило трезвости и честности вскоре после выхода в свет «Единственного...» бросить философию и стать торговым агентом по продаже молока). Он мог бы сказать о себе словами Розанова: «Сам-то я бездарен, да тема моя гениальная». Тема Штирнер, по сути: ЧЕЛОВЕК, но как ЧИН, ЗВАНИЕ, ПРИЗВАНИЕ, оказалась на деле ВАКАНСИЕЙ. Штирнер просто рискнул первым выставить свою кандидатуру и — провалился. Спустя десятилетия провалился и другой кандидат: Фридрих Ницше. В Штирнере и Ницше философия — когда-то служанка богословия, потом естествознания — решилась служить уже не абстрактному Богу или абстрактной природе, а своему непосредственному автору и творцу; момент решения стал моментом превращения её в вакуум, заполнение которого лежало уже не в компетенции традиционных решений, а в ПРАКСИСЕ вопроса: может ли единичный человек, некто N.N., реализовать себя так, чтобы его самореализованное Я репрезентировало уже не частное и личное в нем, а ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, как таковое?
Высоким штилем штайнерианства это именуется «гуманизацией» философии, но я не вижу здесь ничего из ряда вон выходящего в истории философии. Все философы немного Штирнеры. Уже когда Фалес Милетский заявил, что все есть – вода, когда Платон требовал от имени своих идей, когда «сошедший с ума Сократ» Диоген попросил Александра Македонского не заслонять Солнце, когда Ориген настолько вдохновился своей неоплатонической философией, что оскопил себя, разве они так уж отличались от Штирнера?
-
В следующей статье - «Жан-Поль Сартр: слепой свидетель антропософии» (опубликовано в базельском ежемесячнике «Der Europäer», Jg. 9, Nr. 8 за июнь 2005 года) Свасьян берет тот нагловатый тон, который вообще свойственен «посвященным» (на сленге духовидцев) в общении с «непосвященными»:
Одной из особенностей созданной Рудольфом Штейнером духовной науки является то, что она в гораздо меньшей степени (и даже в порядке исключения) усваивается с помощью традиционно-духоведческих средств, чем средств, асимметричных ей или даже на внешний взгляд неадекватных. Совсем не легко найти путь к антропософии, если читать штейнеровскую «Теософию» после, скажем, «Тайной доктрины» Блаватской. Напротив, было бы недоразумением не увидеть в «Теософии» имманентное продолжение и завершение «Антропогении» Эрнста Геккеля. Беря другой пример: с миром духовной науки Штейнера осваиваются надежнее через нигилиста Штирнера, чем через идеалиста Гегеля. От Гегеля можно скорее достать до Плотина, Платона или даже до-сократиков, чем до антропософии. Здесь открываются перспективы, неожиданность которых объясняется тем, что они возникают не из традиции, а из спонтанностей понимания и присутствия духа.
Здесь налицо этакий «синдром Ким Ир Сена». Некий великий (допустим) человек должен быть великим всегда – даже в детском садике (в евангелиях это правило, кстати, соблюдено). А если он не был великим, если современники его невеличия в упор его не замечали, то тем хуже для них.
Можно ли, будучи антропософом, воздать должное философу Сартру, столетие со дня рождения которого празднуется в этом году? Допустив, что быть антропософом как раз не значит: вариться в собственном (антропософском) соку, осыпая упреками, а то и вовсе обходя молчанием философов, не удосужившихся заметить Рудольфа Штейнера. Антропософ не упрекает и не замалчивает, то есть, он как раз не делает того, что по обыкновению делают с ним. Напротив, он с повышенным интересом фиксирует молчание философов вокруг мира мыслей антропософии. В понимании причин этого молчания он надеется даже узнать о философах больше, чем из их изощренных дискурсов. Молчание, которым философы обходят философские и антропософские труды Штейнера, имело бы смысл, будь названные труды частным мировоззрением, а не вместе с тем и фактором мира, присутствие и воздействие которого не делается слабее оттого, что его не замечают или, замечая, ни во что ни ставят. Философы вольны не знать Рудольфа Штейнера. Для антропософа интересно не то, как философы — nomina sunt gloriosa — относятся к антропософии, а насколько завуалированно, деформированно, карикатурно опознается антропософия в изломах их мысли.
Вишь, глупцы, признавать не хотят.
В заключительной главе штейнеровских «Загадок философии» («Кратко изложенный обзор антропософии») мы читаем: «При рассмотрении формирования философских мировоззрений от античности до нашего времени в устремлениях и поисках мыслителей обнаруживаются глубинные течения, которые не находят у них осознанного и полного выражения, а пребывают в них сугубо инстинктивно. В этих течениях есть действенные силы, которые дают идеям направление, зачастую и форму, однако как таковые остаются скрытыми от ищущего духовного взгляда этих мыслителей. Изложение в их сочинениях часто производит такое впечатление, будто их авторы движимы скрытыми силами, не внушающими им доверия и даже отпугивающими их».
Ну вот, опять апостол Павел с мобильным телефоном. А на что еще надеяться «посвященным», которых никто не признает, кроме как на «скрытые силы»?
Скрытые силы, неосознанно владеющие философами и даже отпугивающие их, суть антропософия. Разумеется, не в том смысле, как её понимают всякого рода справочники и энциклопедии, а в том, как она сама понимает себя. Именно: как некий факт на называющейся познанием ступени эволюции. Иначе: антропософия — это такое самосознание мысли, в котором мысль осознает себя как «наиболее совершенное звено в ряду процессов, образующих вселенную» (Р. Штейнер).
В том мире «тайных доктрин» и «скрытых смыслов», понятных лишь «посвященным» (а вы говорите всеобщая грамотность???), идет непрестанное перетягивание каната. Гностикам в их схеме мира (центральное светило в окружении концентрических сфер) свойственно, разумеется, себя помещать в центре, а все остальное – весь мир располагать по степени приближенности к себе. А знают «непосвященные» о центральном светиле или нет, неважно:
Особенно ярок этот след у философа Сартра (в его главном философском произведении «Бытие и ничто»). Сартр нигде не говорит о Штейнере. Наверное, он ничего о нем и не слышал. Тем напряженнее разыгрываются в нем «скрытые силы», владеющие им. Если учесть, что наряду с миром истории существует и мир кармы, и что невозможное первого является единственно возможным второго, то нам не остается ничего иного, как выследить в этом образчике инспирированной Гегелем, Гуссерлем и Хайдеггером философии, которую один гениальный француз вдохновенно набросал в оккупированном немцами Париже, некий род карикатуры на антропософию.
И то верно: зачем полемизировать с антагонистом? Надо доказать всем, что он-то на самом деле протагонист твой, хотя и не подозревает об этом. Следствие исторической ущемленности (ну сколько тех теософов вместе с антропософами и прочими «посвященными»)? Обидит история – уходят под эгиду кармы (здесь Свасьян выставляет это слово на полку, как ловкий распространитель гербалайфа, который долго-долго распространялся о медицине вообще, но настал момент, когда приходится предъявить косметику от всех болезней).
Нет, Сартр имел полное право совпасть где-то со Штайнером (ну, любой автолюбитель совпадает в этой точке с Брежневым), но зачем так уж обижаться на игнорирование с его стороны?
Мы в преддверии антропософии. Сартровские анализы имплицируют (феноменологически) жизненный мир, или горизонт, книги Штейнера «Философия свободы», именно её второй части. Нет ничего удивительного в том, что книга эта, после бойкота, устроенного ей немецкими философами, осталась неизвестна и французскому философу.
Бедные поборники истины. Им вечно достается от воинства лжи. Никого не подвергнут бойкоту, а их, несчастных, подвергнут. Ну а как еще объяснить то, что штайнерианцы до сих пор не пришли к власти ни в одной Северной Корее, иначе, чем бойкотом со стороны немецких философов? Даже чучхе повезло больше, чем антропософии. Дальше у Свасьяна опять появляется молот философии Штирнер, который нудно растолковывает недоумку Сартру «преддверье антропософии». А под конец Свасьян совершенно серьезно сообщает читателю:
Реинкарнация и карма в учении о духе Рудольфа Штейнера проходят по ведомству не оккультизма, мистики, теософии, буддизма, а — естествознания. (Если при всем том им пришлось-таки выступить в теософском облачении, то это и было кармой, между прочим и кармой парализованного естествознания, испоганившего свои открытия абсурдными интерпретациями.)
Вот так взлетают одна за другой курицы постсоветской философии.
-
Небольшая статья «Поль Валери и Гёте. Вариация на тему франко-немецкой судьбы», публикуемая впервые (напомню, это 2006 год) и завершающая вторую часть сборника, посвящена отмечавшемуся в 1932 году юбилею Гете и роли французского писателя Поля Валери в этом событии. Свасьян здесь совершенно предсказуем: он опять будет сетовать по поводу германского проигрыша в ХХ веке, опять будет убеждать французскую публику в том, что на весах духовности Франция легче Германии (вот, вспоминая французский фильм «Ватель» (с нашим новым российским гражданином в главной роли) и сцену, в которой Анна де Монтозье усилием воли разгоняет грозовые облака, думаешь, что в этом великом XVII веке Франция действительно не имела себе равных и могла повелевать громами и молниями, и Анне де Монтозье германские школьные учителя еще не сказали, что Франция – это всего лишь Франция, а не весь мир), что в 1999 году деградация Европы уже превзошла все мыслимые размеры, что французы могли восторгаться Англией, но терпеть не могли Германию еще во времена мадам де Сталь, чью книгу «Германия» запретили, а авторшу в 24 часа выслали, но еще не все потеряно, потому как Флобер заявил: «Уже давно я страдаю от необходимости писать на этом французском языке, а также думать на нем. Собственно говоря, я немец», и хорошо, что он не дожил до 1945 года (самой ужасной даты на календаре Свасьяна):
Но Ренан (как и Гюго) — гордость нации, «бессмертный» с местом в Пантеоне; поздняя мизансцена, разыгранная де Голлем перед студенческим «коммунаром» Сартром («у нас Вольтеров не сажают») могла бы вполне подойти и к этому случаю, в расчете на то, что за громкой фразой незамеченной останется её изнанка. Вольтеров здесь действительно не сажали, зато не-Вольтеров расстреливали; 6 февраля 1945 года в Париже был расстрелян 35-летний писатель Робер Бразийак, «коллаборационист» и «германофил». На суде, обычном балагане, устроенном победителями над побежденными, ему особенно не могли простить слов: «Мы суть немногие рассудительные французы, которые провели ночь с Германией, и помнить об этом мы будем с нежностью». Письмо о помиловании на имя Президента Республики, подписанное 59 «Вольтерами» (среди них на первом месте подпись Валери), де Голль оставил без внимания. Очевидно, он давал им понять, что это их, «бессмертных», привилегия: безнаказанно говорить такое. Но в стране, германофобия которой началась с казни одной безобидной книги, дело и не могло закончиться иначе, чем казнью писателя, объявленного государственным преступником за любовь к чужой стране.
Это трогательное бодание 4-5 европейских наций (англичане, французы, немцы, итальянцы, иногда испанцы), продолжающееся уже 1000 лет (со времен известной драки при Верденском разделе 843 года, когда конюшие трех внуков Карла Великого с ужасом обнаружили, что говорят на разных языках и не понимают друг друга) может быть по достоинству оценено только с высоты 1998 года (года, когда появилось евро, и империя Карла Великого была окончательно возрождена). Стефан Кларк очень остроумно назвал свою книжку об англо-французских боданиях «Мы любим ненавидеть друг друга».
Но в этой статье интересно другое: в свое время большевики активно освоили российскую историю и включили в число своих предшественников декабристов (и даже отчасти Пушкина; в 1937 году, во всяком случае, так полагали). Не вдаваясь в тонкости отличия декабристов от большевиков, обнаруживаешь (видимо, общий закон), что штайнерианство освоило Гете. Отчасти это справедливо (впрочем, и большевики чествовали Пестеля с Рылеевым), поскольку Штайнер начинал как гетеанец. Поскольку Гете жил раньше Штайнера, он оказался у него в заложниках (как декабристы, которые теперь должны были держать ответ за все дела большевиков: разбудили ведь Герцена). Учитывая необратимый характер не только физических, но и философских процессов (математика! не можем мы вернуться в Древний Египет), то, что Свасьян именует диалогом нашего Я с Я Гете, увы, имеет характер односторонней связи: мы знаем, что Гете есть (употребляю этот глагол в настоящем времени, потому как для историка история не «была», а «есть», иначе, возясь с мертвецами, прослывешь некрофилом), а Гете не знает, что мы есть. И это приводит к использованию настоящим прошлого (прямо по оруэлловской формуле) в ситуации, когда прошлое беззащитно перед будущим. Я против этого, я совершенно согласен с Константином Леонтьевым, который выглядывает из рыцарских доспехов в музее Античности и вопрошает: неужели я – всего лишь средство для вашей цели? Прошлое самодостаточно, поэтому еще неизвестно, за кого будет голосовать Пушкин или Лермонтов на ближайших выборах (Бердяев так вообще предлагал в «Философии неравенства» предоставить право голоса вымершим предкам), их самих не спросили, а фантазирующим на эту тему моим современникам я что-то вот не доверяю. Общеизвестен факт, что славянофилы попросту выдумали Россию XVII века (более того, не сами выдумали, а ее им выдумал западник и католик Чаадаев в полемических целях; ну это уж совсем никуда не годится). Идеализм вообще всегда начинает с романтики, а кончает враньем.
Вторая часть сборника помечена триграммой Гэнь, что удвоенное дает гексаграмму Гэнь (Сосредоточенность): Сосредоточишься на своей спине. Не воспримешь своего тела. Проходя по своему двору, не заметишь своих людей. Хулы не будет.
-
Третья часть книги посвящена российским деятелям. И начинается с… Пушкина. Надо заметить, что Свасьяна это начало по понятной причине смущает:
Всё началось с неожиданного поражения. Когда я собирался писать эту статью, я поймал себя на мысли, что не могу её начать. Осознание пришло сразу и уже не уходило; была удивительная необходимость написать статью о Пушкине и была вдвойне удивительная невозможность начать её писать. Я настраивался, сосредотачивался, словом, делал всё полагающееся в таких случаях, всё от меня зависящее и... ждал начала. С души срывалось одно слово, одно только имя; я внутренне выговаривал «Пушкин» и моментально погружался в немоту. Так продолжалось много раз, пока я, наконец, не принял решения перехитрить себя и начать с описания этого поражения. По крайней мере (так говорил я себе), удастся сделать первый шаг в расчете на то, что со вторым пойдет дальше.
Во всем виноват статус Пушкина. Его обожествили (к большому недоумению других поэтов). Впрочем, интересно не само по себе обожествление этого двойника Гете (известный анекдот 1937 года о памятнике Гоголю должен описывать его так: сидит Сталин и читает произведения Сталина, а из-за его плеча смотрит Пушкин), а вопрос: может ли один-единственный человек (а точнее, поэт) создать целую цивилизацию? Что за вопрос?! – воскликнет любитель классической Античности и назовет Гомера. Еще самодовольнее мусульманин (хоть и будет отрицать поэтический факт Корана) укажет на Мухаммеда. Однако, это мы (вслед за Энгельсом) считаем Античность детством человечества, а они-то так не считали (реальность прошлого, эге!) Греки считали свое время последней эпохой – с этого следует начинать лекции об античной философии (века Гесиода). Это мы считаем Аристотеля создателем наук, но он-то – Наилучший Завершитель по имени – считал иначе. Исламскую цивилизацию специалисты по Античности знают гораздо хуже, но и там ислам – не начало, а результат. Исторический материализм достаточно осторожно относится к роли личности в истории. На первый взгляд – да, история это история людей, но, поскольку целое не равно сумме его частей (Аристотель, кстати, считал, что равняется, и добросовестно заблуждался; он всегда заблуждается добросовестно в отличие от… см. следующую статью), то надо учитывать это самое целое, которое не разбирается на части.
Вторая статья третьей (российской) части называется «Достоевский, и несть ему конца» (опубликована с сокращениями в журнале «Новая Россия» 4/1995). Понятно, зачем Свасьяну (виноват, зачем антропософии) Достоевский, понятно, что будет говорить о нем Свасьян: а ничего, кроме уже давным-давно сказанных банальностей, он не сказал: что Достоевский иррационален, что его безбожие паче веры, что он выстрадал свою спасительную красоту, что он выше своего окружения (мечта каждой белой вороны), но давайте посмотрим на Достоевского под углом материализма (не атеизма, которым у Достоевского вымощен путь к боженьке, а самого настоящего материализма). Хотите – краткое изложение романа «Идиот»? Представьте, что у вас брачная ночь, вы просыпаетесь утром, невеста ваша еще дремлет в истоме, и вы… обнаруживаете в своей постели (то есть, в вашей брачной постели) князя Мышкина. Кой черт он здесь? Не знаю, - ответит Мышкин, - меня сюда определил Достоевский (как Шекспир своих актеров, - это тоже свасьяновская формула). Кой черт? Опять не знаю – поприсутствовать при мистерии жизни, наверное… А ведь таков весь роман. Главный герой НЕЛЕП. Страшное слово, оно убийственнее неприязни и страшнее отрицания. Жертва гонений вызывает сочувствие, жертва осмеяний рассчитывает на реабилитацию, а над нелепостью даже смеяться не хочется. Что изменил этот христосик в мире, в который пришел? Ничего. Это тоже признак нелепости: она есть, но ничего не меняет. Попробуем вычеркнуть Мышкина из повествования. Что изменится? Ничего. Парфен Рогожин фатально зарежет Настасью Филипповну, Ганечка столь же фатально на карачках полезет на Петроградку (очаровательное место современного Петербурга!) за тремя рублями (видимо, все-таки за тремя долларами, см. курс), все остальное тоже будет идти своим путем. Ни хуже, ни лучше. Что же делал этот христосик в романе? А ничего, присутствовал. Вот так все эти духовные истины и скрытые смыслы только на словах определяют мир, а на проверку лишь присутствуют в нем (как гороскопы, которые все читают, но которым никто не верит; китайцы разгадали этот эффект еще на заре своей цивилизации, а Запад Евразии колошматился в попытках оживить духовность 2500 лет). Равно и в других романах Достоевского проглядывает эта самая нелепость. Нелепость автора. Лучше б критики еще на заре творчества (Свасьян пишет об этом с ужасом) убедили Достоевского в его нелепости («лучше б вы стали портными!» - как сказал капитан Сильвер в исполнении Олега Борисова несостоявшимся пиратам). Впрочем, поскольку от духовности (с т.з. материализма) ничего не проистекает – ни хорошего, ни плохого (я затрудняюсь назвать «нелепость» чем-то плохим; она как нейтральная полоса), то так и останется Достоевский с его мучительным взглядом – нелепостью.
Но полноте! – воскликнут фанаты Достоевского, - а как же зачитывающаяся Достоевским Европа (ну хоть на что-то загнивающий Запад сгодился!) Но Европа, как известно, зачитывается не только Достоевским, но и засматривается Дракулой. Очень родственные культурные персонажи. Только один дорвался до власти, а другой застрял на стадии жертвы. Будете на порнопорталах – обратите внимание, что большая часть садо-мазо тематики – из России. Печально, но факт. Зачитались.
Следующая статья, посвященная философу, психологу, теоретику искусства, переводчику философской и художественной литературы Густаву Густавовичу Шпету у Свасьяна получилась почти буколической. Шпет, вопреки распространенному мнению, не немец, а внебрачный ребенок словацкого графа и обедневшей польской дворянки, но все равно у германиста Свасьяна он получился хорошо. Так и видишь его в цилиндре, во фраке, с манжетами, разъезжающего на извозчике и дающего официанту на чай. Его расстреляли 16 ноября 1937 года в Томске (Свасьян подчеркивает убийственную точность этой даты). Коммунисты его реабилитировали в 1956 году, антикоммунисты ненавидели коммунистов за эту смерть в т.ч., а что же патриоты… будут требовать от Шпета, из соображений патриотизма, лобызать стволы расстрельной команды? Нехорошо-то как получается…
Флоренский уже фигурировал в комментариях выше, и я хочу обратить внимание на одну деталь его творчества. Свасьян, полемизируя с Флоренским в вопросах духовности и идеализма, решил из вежливости хоть что-то хорошее о нем сказать:
Коперник в сутане — всё еще норма восприятия, но православный батюшка в рясе на заседаниях комиссии ГОЭЛГО, более того: один из инициаторов электрификации России и автор объемистого труда «Диэлектрики и их применение» — это уже чересчур. Любопытно при всем, что обе крайности никак не кажутся у Флоренского несовместимыми, но они и не иерархичны. Математик не дает запугать себя священнику, но и священник не стесняется поверять литургические тонкости математической логикой. Паскаль («один из наиболее искренних людей, живших на земле»), гениальный математик, но не священник, должен был-таки отречься от математики, едва столкнувшись с богословской проблематикой. Случай Флоренского умещается в тип жюль-верновского инженера, который в полном здравии и трезвом уме облекается в рясу и даже примеривается к роли некоего Лютера православной церкви.
Другие оценки еще радикальнее. Флоренского именовали то Леонардо да Винчи, то Коперником ХХ века (еще бы – колоссальное событие в истории православия: наконец-то хоть один поп научился пользоваться электричеством). Розанов с его лисьим подлизыванием пел хвалу: «Флоренский – Паскаль нашего времени». И что же этот Леонардо изобрел? что же этот Коперник открыл? Ссылаясь на «Божественную комедию» Данте, Флоренский выступает против гелиоцентрической системы Коперника. Интерпретирует опыт Майкельсона — Морли как доказательство неподвижности Земли. Объявляет «пресловутый опыт Фуко» принципиально бездоказательным. Комментируя специальную теорию относительности Эйнштейна, Флоренский приходит к выводу, что за пределом скорости света начинается нефизический «тот свет». Этот потусторонний мир мнимых величин даёт описание высшей вечной реальности. Исходя из геоцентрической системы, Флоренский рассчитывает расстояние до этого мира как расстояние, при котором тело, обращающееся вокруг Земли за один день, будет двигаться со скоростью света. Вас удивляет Фоменко? Куда ему (скалигеро-петавиусцу, то есть копернико-эйнштейновцу) до Флоренского?!? Фоменке не повезло, родись он в Индии, людям вокруг было бы глубоко безразлично, какой сейчас год. Оценивая Флоренского, Свасьян и иные мистики совершенно не замечают этого (главного) в его творчестве. Ну, действительно, не все ли им равно: Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли?
Российская часть сборника обозначена китайской триграммой Кань (Север, Вода), что удвоенное дает гексаграмму Си-Кань [Повторная опасность] (опять Шуцкий): «Обладателю правды – только в сердце свершение. Действия будут одобрены».
Четвертый раздел сборника заполнен совершенно неинтересными внутриантропософскими вопросами. Непонятно, зачем (даже исходя из своих целей) Свасьян обнародовал все это? Приглашая потенциальных адептов на пир мудрости, не обязательно демонстрировать им жаровни и вообще кухню философии. Хочется иной раз задать Свасьяну вопрос в стиле Клима Самгина: зачем это? Неужели взрослый образованный человек не может обойтись без оккультизма (тем более, что сам тут же бросается, как нянька, вытирающая слюнявчик ребенку, оправдывать и защищать своего воспитанника)? Зачем образованным людям (которые, как тот партийный функционер из оруэлловской книжки Голдстейна «Теория и практика олигархического коллективизма», лучше рядовых знают, что на фронте все не так, как в сводках, и, тем не менее, одержимы манией скорой и полной победы) мистика? Для самовозвышения в условиях всеобщей грамотности. Все просто. Материализм отличается тем, что он просто объясняет сложный мир, а мистика слишком усложняет примитивную простоту в головах у ее присяжных.
-
Когда читаешь эти обиженные строки первоклассного филолога-германиста, историка философии, самому становится грустно, и вспоминаешь классическую Элладу, архаическую Элладу (лет в 11 мне попалась книжка, излагающая путешествие аргонавтов, и на ее обложке был изображен совсем юный Ясон, тренирующийся в беге под руководством кентавра Хирона, и юность праздновала свою зарю; или вспомните картину В.А.Серова «Одиссей и Навсикая» (Москва, Третьяковская галерея), где все звенит серебряным звоном на побережье того детства человечества; жаль, что мы уже никогда не вернемся туда, а А.Ф.Лосев – этот подслеповатый православный стервятник в черной скуфейке, пирующий на трупе Античности, с хладнокровностью Оппенгеймера подслеповато следящий за ядерным взрывом идеализма, разнесшего античную гомеровскую телесность…), где не было религиозных войн. Ну, какие религиозные войны могут быть между жрецами Аполлона и Артемиды, которые не идеи, а боги (как не были идеями, якобы объединенными в единой идеологии славянского язычества, по Рыбакову, славянские боги; это, пардон, еще доосевая эпоха человечества)? Между Аполлоном и Осирисом их тоже не было. Почему? И почему между Христом и Аллахом, Христом, испускающим святого духа, и Христом, не испускающим святого духа, Аллахом шиизма и Аллахом суннизма, Иисусом и Исусом только и происходили жуткие, кровавые разборки, начавшиеся еще со времен тотальной борьбы пифагорейцев за добродетель до последнего человека? Ответ прост, как постное масло: т.н. «языческие» боги наглядны, как вообще может быть наглядным божество, будучи олицетворением реальных сил природы (или реальных явлений общества); никому ведь не придет в голову «доказывать» или «верить» в то, что Солнце восходит на востоке? Наука, в основе своей стремящаяся к наглядности, не случайно родилась именно в Греции, а не на родине религий, где процессы шли в прямо обратном направлении – от наглядности к проблематичности. Если мифология, постольку, поскольку мифология имеет дело с реальными явлениями – прототипами своих божеств (Цицерон и его неверующие друзья прямо говорили о богах, как об олицетворениях; см. Паустовский), эволюционировала в сторону науки, затем опытной науки, то религия столь же логично эволюционировала в сторону гностицизма с его заговорщической недоказуемостью-неопровержимостью. Поэтому сетовать на непризнание окружающим миром приверженцам теософии, антропософии и прочих софий означает требовать к себе особого отношения. Кант ли виноват или еще средневековая схоластика (которая честно изучала неизучаемое – до тех пор, пока еще можно было делать вид, что считаешь чертей на острие иголки), но в ответ на 354-томное полное собрание сочинений Штайнера у мировой философии не было ничего, кроме молчания (как промолчал Эрнст Юнгер на вопрос журналиста антропософского издания о его отношении к Штайнеру; Юнгер хорошо помнил Штайнера еще живым и промолчал потому, что ему нечего было сказать: прославлять великого из величайших, который предотвращал железнодорожные катастрофы, лечил омелой рак и выстроил самое лучшее здание в мире – по совместительству Антропософский Центр Гетеанум в Дорнахе, Юнгеру не хотелось, а ругаться с давно умершим тоже как-то уже не хотелось).
В конце четвертого раздела Свасьян предпринял попытку как-то соединить свою Абсолютную Истину с относительной и несовершенной окружающей действительностью: написал несколько отзывов опять на злобу дня – по поводу выдернутых из потока окружающей действительности отдельных возмутивших или ужаснувших Свасьяна лично сообщений в СМИ. Это соединение Абсолютного с Относительным встретилось впервые мне в лице Рериха. В 1994 году я приобрел на очередном философском развале (кажется, напротив бывшего ДЛТ – Дома Ленинградской Торговли, обращенного в настоящее время в безликий и очень дорогой бутик) толстую брошюру Рериха «Священный Дозор», где, помимо прочего, содержалась подборка реакций Рериха из своего маньчжурского далека (1935 год) на растленный, загнивающий мир, который гиб и растлевался еще со времен Платона (да все вот никак не погибнет). Мой научный руководитель, приметив ее, поинтересовался: ну как? «Я ожидал большего», - был мой ответ (в начале 90-х Рериха насаждали как Пушкина). Каждая статья-отклик Свасьяна (все они собраны под заголовком «Девять проб немецкой журналистики») содержит глубокое возмущение (перефразированное советское «чувство глубокого удовлетворения»), потому что, потому что, потому… и т.д. Изменить Свасьян лично ничего не может. Хотя бы уже потому, что живет он в Швейцарии, а не в Германии и не может проголосовать, например, на выборах против партии министра-растяпы, которого забыла на летном поле его же охрана. В Латинской Америке есть малость неприличная пословица: не стоит путать великий пост с задним проходом (т.е. не стоит смешивать дар божий с яичницей). Здесь четко обозначена главная проблема идеализма – его беспомощность рядом с грубой материей. Он то летает в таких небесах, что недоглядишься (Розанов как-то раз по поводу гастролей «языческого» сиамского балета в Петербурге, противопоставляя его русскому, съязвил, что «голова наша пылает, а уж тело почти не живет. Голова страшно удалилась и отделилась у нас от тела, отделилась и выделилась. Она чудовищна, огромна; не спорим, что она не только пылает, но и хороша в духовном смысле. У нее только недостает крыльев: вырасти около уха крылья, и она отделилась бы от туловища и полетела… «к Богу». Да, не спорим! — но сейчас же за головой у нас и в нас начинается мертвая земля: тупое и вялое, довольно грязное тело, глубочайше неодухотворенное»), то силится решить унизительно мелкие проблемы (ср. у Лескова в его «обскурантистских» повестях на мотивы житий святых: «Патриарх промолчал: его слова не стоила баба Бубаста»). Материализм, чтобы было чисто, просто подметет, идеализм сначала должен создать идею чистоты, а это раз в десять проблематичнее. Достоевский столкнулся с той же проблемой в своем «Дневнике писателя» - вроде все в порядке, обличил, зазвонил в колокола, усовестил всех, кто справляет большую нужду, совершая большой грех, и кто справляет малую нужду, совершая малый грех паче большого, но ничего не изменилось – чтобы не было справления нужды, надо не лекции о духовности читать, а прекратить прием пищи (а вот этого у гностиков нашего века, играющих в потусторонние миры, в отличие от античных гностиков, которые играли всерьез, чего-то не получается), и остается неприятный осадок от встречи неправильного миропорядка и обиженного этой неправильностью одухотворенного человека, который пыжится, но ровным счетом ничего изменить не может.
-
Среди этого антропософского междусобойчика затесалась перепалка Свасьяна с Кураевым. Это небольшая статья, поэтому ее можно процитировать полностью:
Опубликовано с сокращениями и под другим заглавием в «Литературной газете» от 10 января 1996 года.
Недержание лжи.
Заметки по поводу брошюры диакона А.Кураева «Миссионеры на школьном пороге».
Г-н Андрей Кураев, бывший аспирант кафедры истории религии и атеизма МГУ и Института философии, а ныне (читатель не упустит случая полюбоваться мыльными пузырями, которые недавний аспирант выдувает из своего имени) декан философско-богословского факультета Российского Православного Университета, старший научный сотрудник кафедры религии (без атеизма!) МГУ, доцент Московского Педагогического Государственного Университета, кандидат философских наук, член экспертно-консультационного совета при Комитете по делам общественных организаций и религиозных объединений Государственной Думы Российской Федерации, диакон и даже — если это, конечно, не шутка аннотационного текста — «современный богослов», поставил себе задачею разделаться с антропософией и её основателем Рудольфом Штейнером. Что диакон Кураев страдает элефантиазисом тщеславия и дурного вкуса, в этом ни на минуту не усомнится никто из тех, кому доводилось дочитывать до конца его визитную карточку (см. выше); гораздо серьезнее и уже никак не сводимо к превратностям характера то, что он страдает также и недержанием лжи, используя, как видно, всякий случай предать её гласности. Если прибавить сюда еще и особо интенсивную примитивность ума и речи, то вопрос о столь успешном продвижении бывшего аспиранта кафедры атеизма по социальной лестнице можно будет считать вконец проясненным.
Всё это, впрочем, не заслуживало бы ровно никакого внимания, если бы перечисленные дефекты не касались вещей серьезных и ответственных. Можно, конечно, без усилий догадаться, какого сорта советы и консультации оглашаются в помещении экспертно-консультационного совета при названном выше Комитете, если уж его начальников угораздило пользоваться услугами г-на Кураева. Меня побудило взяться за перо и заняться нашим экспертом не то, что он лжет, а то, о чем он лжет. Остальное рассудит сам читатель.
Г-на Кураева беспокоит вальдорфская педагогика Рудольфа Штейнера и уже рикошетом от неё распространение антропософии в наконец-то раскрепощенном духовном пространстве России. Он жалуется на якобы правительственную поддержку антропософских начинаний в России и ратует за их запрет. Он, несомненно, знает, что антропософия однажды была уже запрещена в России большевистским правительством в 1923 году. Если нынешнее правительство не склонно хотя бы в этом пункте повторять политику большевистского, то нужно ли понимать пафос диакона Кураева в том смысле, что политика эта нынче унаследована... Православной церковью? В конце концов не как частное же лицо выступает диакон, а хотя бы как декан философско-богословского факультета Российского Православного Университета. Элементарная логика наводит меня на любопытный вывод: г-н Кураев поносил антропософию в свою атеистическую бытность, как он поносит её и теперь в свою, так сказать, диаконскую бытность. Это значит, что он — по меньшей мере как антропософоненавистник — мог бы с одинаковым успехом возглавить и кафедру научного атеизма (не осени его, так сказать, прожектор перестройки).
Я вкратце воспроизведу ряд утверждений из главки Вальдорфская педагогика брошюры г-на Кураева. Я понимаю, что русского читателя нынешнего смутного времени трудно удивить какой-либо дичью и бессовестностью сверх тех, которые нынче со страшным свистом втягиваются в откупоренный вакуум российской духовности. Диакон Кураев, отхватив себе в послебольшевистском дележе ваучер духовно-ответственного, перечисляет сектантские напасти, терзающие православное тело России, и считает возможным, наряду со всякого рода муновцами и рериховцами, упомянуть и антропософию. Ему, как бывшему выученнику кафедры атеизма и духовной семинарии, следовало бы знать, какому историческому шаблону служит он в своих духосмесительных упражнениях. Знатные римляне периода распада Империи с ужасом взирали на бесчисленные секты, роившиеся в полуживом еще теле языческой религии; одной из таких сект виделось им и христианство, которое они не в силах были отличить от муновцев и рериховцев тогдашнего мутного оккультизма. Г-н Кураев поступит крайне опрометчиво, если ему вздумается отнести эту чисто формальную параллель на свой счет и полагать, что вот-де его уже сравнивают с Тацитом и Цельсом. Вся загвоздка в том, что поношение христианства язычниками Тацитом и Цельсом было их личной трагедией, тогда как поношение антропософии, которая сегодня является единственной формой сознания живого и вторично, но уже в нашем сознании воскресаемого Христа, христианским диаконом есть просто нелепость.
Я намеренно отказываюсь от всякого дальнейшего разбора, так как тут, собственно, нечего и разбирать. Статейка г-на Кураева — это не просто ложь, а ложь неразбавленная. Вовсе не надо быть антропософом, а надо просто освежить в памяти некоторые азбучные правила приличия, чтобы понять, что невежество дано человеку для того, чтобы он его одолевал либо, на худой конец, стыдливо скрывал, а не для того, скажем, чтобы он им кичился и консультировал других. «Современный богослов» Кураев не просто не понимает антропософию, он её не знает, не хочет знать или даже, позитивнее, хочет не знать. Не будь он при этом столь поразительно неодарен в умении кое-как справить свои мысли на бумаге, ему удалось бы, по меньшей мере, создать хотя бы видимость критики и разноса. Умные пасквилянты не потчуют читателя неразбавленными дозами лжи, а подносят её в ароматизированной возгонке через химикалии правдоподобности, чтобы случаем не долгаться до зеленого змия. Диакон Кураев, очевидно, придерживается иных вкусов и традиций.
Этот свой вкус он демонстрирует уже в выборе источников критики антропософии. Читатель тщетно стал бы искать среди последних хотя бы одной единственной ссылки на Р. Штейнера, её творца. Зато пробел этот заполнен письмами Елены Рерих, каким-то опусом её ученика, некоего А.Клизовского, резолюцией Международного христианского семинара (каковая резолюция, жаргон-то какой знакомый, «отметила антихристианский и расистский характер антропософии Р. Штейнера»), философом-марксистом Э. Блохом, голландским профессором Имельманом, протестантским автором Ф. Рестом, выдержками из «Философской энциклопедии» («из её лучшего, знаменитого „пятого“ тома», вспоминает с благодарностью бывший аспирант Института философии), «Теософским словарем» Блаватской и еще парой каких-то «экспертов» от педагогики. Единственный антропософский автор в этой далеко не безупречной компании, Франс Карлгрен, рекомендуется как «современный руководитель международного движения вальдорфской педагогики» (любо же диакону Кураеву иметь дело с начальством, но придется его разочаровать: международное движение вальдорфской педагогики не имеет никакого начальства, а школы управляются на местах учителями, родителями и — школьниками).
Со всей серьезностью напрашивается вопрос: что бы сказал г-н Кураев, если бы подобранная им для экспертизы антропософии вышеперечисленная команда переключилась вдруг на экспертизу Православия, отнюдь (как можно догадаться) не для того, чтобы проконсультировать измученных атеизмом граждан по части обретения себя в лоне Православной Церкви? Если тем не менее православный диакон считает, что можно вполне расправиться с антропософией теософским бредом Елены Рерих, в частности следующим отрывком из письма последней: «И Штейнер к концу жизни сошел с пути Света, и храм его был уничтожен разящим Лучом», то что же остается антропософам, как не раскосметизировать оккультный жаргон теософки и сообщить читателю, что «разящий Луч» был в действительности всего лишь... подожженной лучинкой иезуитов, которою они в новогоднюю ночь 1923 года спалили Гётеанум в Дорнахе! Что теософы и иезуиты готовы на любую антанту против антропософии, об этом с западных крыш свистят все воробьи. Угораздило же православного диакона так неуклюже выболтнуть тайны и своего двора!
Не легче, чем с теософкой Рерих, обстоят православные дела с марксистом Блохом. Блох, как и его идейный кореш Брехт (оба горьковские босяки на немецком дне), используется диаконом Кураевым против Штейнера с не меньшим рвением, чем ингредиенты черной магии каким-нибудь неудачником-колдуном. Чтобы православный читатель мог в полной мере ощутить всю нелепость этого трюка, пусть он постарается представить себе лик св. Сергия Радонежского в исполнении Кукрыниксы. Марксист Блох лжет, говоря, что «„Солнечный Христос“ Штейнера стал для новых язычников и „немецких христиан“ богом природы нордического фашизма», и вслед за ним лжет диакон Кураев, утверждая, что «Р. Штейнер еще в 1915 году писал о себе как о „пророке миссии Германской расы“». Он лжет не только вслед за Блохом, но и вместе с каким-то канадским Бержероном, говоря, что «Штейнер утверждал, что Христос не был распят», и дальше вслед за позорной статьей Ляликова из «знаменитого» пятого тома Философской энциклопедии, где антропософия шельмуется как «синкретическое соединение западных и восточных религиозно-оккультных учений». Чтобы читатель не ломал себе голову над тем, что сие означает, г-н Кураев берет на себя смелость сообщить нам нечто, о чем по неведению умалчивает даже «знаменитый» пятый том, именно, что человек-де, по Штейнеру, произошел от — осьминога. Я решительно воздерживаюсь от всякого комментария этой патологической «утки» с «осьминогом», полагая, что мы с г-ном Кураевым вполне обойдемся и «обезьяной».
После такого выверта клеветы нас не должно больше удивлять ничего, ни даже то, что у г-на Кураева серьезные проблемы не только с вкусом и совестью, но и с умением считать по пальцам. Умей он хотя бы это, он избежал бы следующего курьеза, против которого бессильна любая Энциклопедия и от которого защищаются именно сгибанием нужного количества пальцев: «Общим для всех теософов учением», читаем мы, является учение о «семи расах человечества, для которых XX век — это время, когда начинает рождаться самая высокая „шестая раса“». Я переношусь мысленно в школьную юность г-на Кураева, и мне слышится голос его терпеливой и доброй учительницы: «Ну что же ты это так, Андрюша! Ты, главное, не торопись, а пересчитай сначала...»
Антропософия — не секта, а духовная наука. В её истоках не ляликовский синкретизм и не Блаватская, а Гёте и уже через Гёте расширенное до духоведения естествознание. Христос антропософии — не традиция, а настоящее, как реальность каждого переживаемого момента. Оттого Он действует не только в вере, но и в практике непосредственной жизни. Антропософия не проповедует Христа и не устраивает христианскую «хату с краю», где можно печься о спасении собственной души на фоне повального осатанения. Её христианство действенно не только в культовых отправлениях, но и в любой сфере социальной жизни: от медицины и сельского хозяйства до педагогики и искусства. Называть её антихристианством можно лишь с позиций цезаропапизма Великого Инквизитора, для которого лишь закопченный ладаном Христос заслуживает вида на христианскую прописку, отнюдь не живой Христос, который, реши Он стать современником, моментально оказался бы Сам в антихристианах.
Доступ к антропософии, как науке, требует ну хотя бы минимума совестливости и вменяемости. Что бы подумал о кандидате философских наук Кураеве математик, если бы на того напало вдруг выложить на стол свои экспертные соображения по высшей математике? Руководители обоих ведомств, консультируемых незадачливым «современным богословом», не откажут себе в необходимости внять следующей дружеской консультации, которую я формулирую на основании вышепроведенной экспертизы: «Эксперт и диакон Кураев своей „критикой“ антропософии позорит как Государственную Думу, так и Православную Церковь. Если Государственная Дума и Православная Церковь придают этому факту значение, то они сделают из него соответствующие выводы». Поскольку сия официальная концовка диктует свой стиль и жанр, я вынужден раскланяться и уйти по-парадному, почти на дурной манер г-на Кураева.
P. S. Я воспроизвожу здесь полный и неискаженный текст статьи, опубликованной в «Литературной газете» от 10 января 1996 года под придуманным редакцией заглавием «„Современный богослов“ с большевистскими манерами». Характерно, что уже через несколько дней в той же газете был напечатан негодующий ответ Ренаты Гальцевой с загадочным и мною так и не разгаданным заглавием: «Антропософией мобилизованный и призванный». Ответ не просто негодующий, а какой-то свирепый; мне трудно было отказать себе в удовольствии перечитать его вторично, а некоторые срывающиеся на фальцет места даже как бы услышать; когда потом пришлось всё же перейти к прозе и содержанию, мне вспомнилось в этой связи предупреждение старого немецкого критика при чтении первых страниц опуса одной пишущей дамы (я не называю её, чтобы не польстить Р. Гальцевой): если и дальше будет так, предупреждал критик, он перестанет обращаться с ней как с дамой и начнет обращаться с ней как с автором. Особенно располагало в пользу этого решения одно место. На мои слова, что диакон Кураев «не хочет знать или даже хочет не знать» антропософию, автор Гальцева среагировала неожиданным подъемом чувств: «Ах, как я понимаю диакона! И вправду, есть много вещей, которых лучше не знать. От знания вообще рождается большая печаль, а от некоторого — даже большая тоска, что-то вроде сухотки мозга». Этой фразе, мягко говоря, недостает обдуманности. Р. Гальцева, если я не ошибаюсь, философ: когда-то в блаженно-диссидентские, «ляликовские», времена даже с видами на элитарность. Что с ней сталось после перестройки, когда философия оказалась у недавних элитников чем-то вроде фантомного чувства, я не знаю. В процитированной фразе всё сразу становится на свои места, если её додумать, что значит, досказать: «Ах, как я понимаю диакона! И вправду, есть много вещей, которых лучше не знать, КОГДА О НИХ ПИШЕШЬ». Ну, с антропософией еще куда ни шло. Не знать антропософию и писать о ней — всё еще привычное дело. Оригинальнее обстоит дело с «большой тоской». Что у Р. Гальцевой от некоторого знания бывает большая тоска, это можно понять. Но есть ведь и знание, от которого рождается уже не тоска, а тревога. Скажем, если знать, что «сухотка мозга», к которой апеллирует переоценившая свои умственные возможности дама, по-ученому называется tabes dorsalis, a по-простому — сифилитическая сухотка.
Дело в следующем (как говорил персонаж фильма «Джек Восьмеркин – американец"): два духовидца, живущие за счет мира идей, увидели там – в духовном мире – нечто совершенно разное, противоречивое. Если б они были материалистами, не маялись дурью и ограничили свой спор более «приземленным» вопросом: например, кто сидит на цепи у будки – кошка или собака, их спор легко и просто мог разрешиться; достаточно кинуть существу на цепи что-нибудь съестное и проверить, замяучит или залает спорное существо. Но у идеалистов нет критериев проверки истинности их утверждений, поскольку идея «умопостигаема», т.е. абсолютно непроверяема, как непроверяема фантазия по сути своей. Герой лемовского «Соляриса» долго не мог найти способ проверки – бредит он или в самом деле видит Хари (на помощь пришла так нелюбимая Свасьяном – и есть за что! – математика), окажись на его месте идеалист, он не смог бы «выскочить» из своего мира идей, а все материалистические критерии у него настолько приправлены идеалистическим соусом, что уже не могут существовать независимо от идей (чем бы это не оправдывалось, хоть нежеланием «бросать» материю на бездуховный произвол судьбы). Поэтому, как предмет, так и методика спора двух идеалистов выглядят малоотличимо от знаменитого спора 1200 года, с которого, согласно легенде, началась деятельность Сорбонны: ученые мужи (не менее маститые и образованные, чем Свасьян и Кураев) выясняли, сколько чертей может уместиться на острие иголки. Допустим, один из них заявляет, что «три тысячи», а другой, что «триста тысяч» (и то, и другое выражение стали в итоге популярными французскими средневековыми ругательствами), но какие аргументы у обоих? Один из них заявляет, что чертей (или ангелов – велика разница?) три тысячи, потому, что такова традиция, и вера предков, и деды наши так верили (потому и победили Чингис-хана), да к тому же считать иное количество просто вредно для здоровья. Другой отвечает, что он является посланником великого человека, который, как Ленин, просидел всю жизнь в разливе, но мог возглавить любые революции, да и возглавил, в духовном смысле (см. выше о «духовной красоте»), а поэтому чертей 300000, потому что такова духовная наука. Первый на это возражает, что считать он далее 3000 не будет, потому что лучше не знать, что чертей 300000, чем знать. Отличие спорщиков от «великих идеалистов» прошлого заключается в том, что эти вторые все-таки оставляли себе пути к отступлению (двойственная истина, антиномии, диалектика), а у Свасьяна и Кураева путей к отступлению нет, они присягнули идеям (причем идеям не их собственного изготовления), а поэтому из деликатности будут стоять на своем.
И еще у Свасьяна заметна одна черта, которая противопоказана людям, работающим с людьми, пусть даже при посредстве бумаги. Говорят, когда Александру Александровичу Романову, работавшему предыдущим (перед Н.А.Романовым) хозяином земли Русской, доложили, что какой-то мужик плюнул на его портрет, царь засмеялся и сказал, что он сам плюет на плюющего, а мужика немедля прогнать из тюрьмы. Все посмеялись и забыли. Свасьян воспринимает малейшую критику в свой адрес, либо в адрес своей идеи как святотатство чистой воды, небывалое по степени цинизма преступление в истории человечества (это вообще свойственно малочисленным мистикам, которые, видимо, считают степень оскорбленности доказательством истинности учения). Иного подхода и не могло быть, раз философ отождествил себя с идеей, приковал себя к святости. Поэтому теперь Свасьян полемизирует не с Кураевым, а с самой Ложью, которая встала на саму Истину.
Четвертый раздел сборника помечен триграммой Ли (Юг, Огонь), что удвоенное (в переводе Шуцкого, тоже, кстати, антропософа) суть гексаграмма Ли (Сияние): Благоприятна стойкость. Свершение. Разводить коров – к счастью.
-
Последняя пятая часть сборника посвящена агитации/рекламе/популяризации антропософии – как не назови, суть не меняется. Свасьян производит здесь самое печальное впечатление: как в той христианской утопии-мечте, где академик продал глобус, купил билет и побежал босым каяться в Каноссу. Неужели мы покинули одну идеократию только для того, чтобы раствориться (на сей раз уже полностью) в другой? Постсоветский опыт уникален: теперь мы уже не можем снова войти в речку идеологии, теперь любая идеология уже неизбежно будет злобно-смешной пародией на коммунизм; а разные идеократы нас хотят вернуть в идеологическую, идеократическую систему, только теперь в этом Конвенте должны обсуждаться не вопросы мира, земли и равенства, а вопросы каких-то национальных, религиозных, псевдоэлитарных утопий, точнее анти-утопий (Томас Мор все-таки был гуманистом, проще: доверял людям, а все эти Дугины-Кургиняны-Стариковы-Галковские-Чаплины в чем-чем, а уж в гуманизме не заподозрены). Свасьян как будто иллюстрирует здесь мой антирелигиозный тезис, что для верующего свобода – не цель, а проблема, которую надо немедленно решать, и присоединяться к очередной несвободе. О степени самомнения антропософии можно судить хотя бы по таким пассажам:
Рудольф Штейнер, появившийся тогда на той железнодорожной станции и предотвративший катастрофу, когда ничто уже, казалось, не в силах было её предотвратить, и Рудольф Штейнер, появляющийся на страницах этой, изданной в 1919 году, книги — именно появляющийся, так как современности и своевременности тут хватило на всё наше столетие, — и предотвращающий или пытающийся предотвратить новую катастрофу, на сей раз в тупике не железнодорожной развилки, а планеты, — это всё та же единая тема: тема сознательности, опережающей абсурд и поражающей абсурд из будущего, из гравитационных токов судьбы, ибо судьба (не слепая судьба языческого космоса, неистовствующая над богами и людьми, а экзорцически укрощенная и крещеная судьба-христианка) двояка.
То, что истекшее столетие ухитрилось пройти мимо творения Рудольфа Штейнера, есть факт, который придется осмысливать во всех его последствиях, если, конечно, у наследников названного столетия будет еще потребность и возможность что-либо вообще осмысливать. Достаточно уже внешне окинуть взглядом масштабы и трансцендентность этого творения, чтобы проверить себя на честность и, в случае положительной реакции, опознать в себе того самого басенного ротозея, который в сплошном увлечении букашками или, если угодно, раздувающими себя лягушками — проглядел слона.
Да, действительно, антропософия в изложении Свасьяна выглядит как пародия на марксизм-ленинизм, особенно в своем философском измерении. Как известно, марксизм достаточно жестко разобрался с философией, разделив ее на предшественников («прогрессивных»): Сократа, Гераклита, Демокрита, Эпикура, гуманистов Возрождения, Декарта, французских просветителей, британских сенсуалистов, Канта, Гегеля, и совершенно безнадежных реакционеров, которые вообще лучше бы не появлялись на свет (их если и печатали, то с такими оговорками, что лучше было бы замолчать: серия «Философское Наследие», в 1963-1985 более-менее соответствующая официальному взгляду на мир среднестатистического советского философа, не нашла места ни для одного «реакционного»; первым таким появился лишь в 1988 году Владимир Соловьев). Хотя некоторым подозрительным все-же удалось проскочить (например, неоплатоники (еретики и с т.з. марксизма, и с т.з. христианства) Давид Анахт и грузин Петрици прошли по оргнабору национальной линии; Азербайджану опять не повезло!), а вот Фридриха Ницше, которым в начале ХХ века увлекались многие марксисты и который имел все шансы стать, подобно Ткачеву-практику, Enfant terrible советской философии в ранге теоретика, в т.ч. за свою антихристианскую позицию, которую, разумеется интерпретировали бы не в духе Ясперса или Свасьяна, не пустили на пир званных по причине его (без всякого его на то позволения) приватизации (вместе с правогегельянцами) национал-социалистами, что позволило современному философу пошутить насчет Сталинградской битвы: дескать - это есть драка левогегельянцев с правогегельянцами. Вы думаете, Свасьян мыслит и хочет организовать популяризацию философии как-либо иначе? Ровно также. В его «Философском Наследии» не будет места ни материалистам, ни гуманистам итальянского и иных возрождений, Кант еле-еле проходит, Дерриде и прочим «букашкам-лягушкам» не светит ничего. Будут: Платон, Аристотель, неоплатоники (не все), Гете («папа, а кто еще из русских царей был большевиком?»), Фихте, Штирнер, разумеется, Ницше, которого одостоевят окончательно, ну и Сартр в роли «заблуждающегося Льва Толстого», а для разнообразия вкуса добавят Экхарта, Беме, Сведенборга (ну не рационалистов же добавлять, затравивших богословие); в России же величайшим русским окажется Андрей Белый (вроде Мариатеги в Перу). Ну и надо всем этим, как гигантская баньяновая эгида, повиснет 354-томное собрание сочинений Штайнера, написавшего больше, чем Маркс, Энгельс и Ленин вместе взятые, чтоб уж XXI век мимо не прошел. А поскольку после Штайнера (как после Маркса) философия в известном смысле заканчивается (и начинается антропософия), то дальше просто преподавание истории философии, которая обязана привести к верному-всесильному учению Штайнера, – в тех самых вальдорфских школах.
-
Иногда Свасьян просто-напросто наивен. Например, в большой и состоящей из сплошного частокола тезисов во славу антропософии и в посрамление не принявшим ее статье «Книга-мистерия» он доказывает бытие божие (боженька, разумеется, тоже антропософ; в буддизме даже боги принимали учение Будды) с помощью аргумента часовщика:
Увы, мы избегаем вопроса, растянувшись в шезлонге удобнейшего рассудочного резонерства; мы говорим себе: «просто творческие силы природы — вот и всё» — на этом «вот и всё» лопается, как мыльный пузырь, вся наша познавательная активность, будь мы рядовыми философами или философами всемирно прославленными, вроде автора знаменитой «Творческой эволюции», умудрившегося написать талантливейшую книгу без единого намека на то, кто же собственно творит в этой эволюции и что здесь собственно творится.
Аргумент часовщика (или, точнее, гончарно-ремесленная теория возникновения Вселенной, а именно: аналогично горшечнику, вылепившему вот этот сосуд, бог вылепил из глины мир) - самый слабый и примитивный из всех аргументов бытия божия (Кант вообще отказался его рассматривать). Начнем с того, что никто не видел, как боженька лепил мир. В настоящем же я вижу, как вырвавшаяся из недр магма образует конус вулкана, и как соединение тел мужчины и женщины создает ребенка (никакой боженька, даже христосик-Мышкин, лемовской сепулькой между ними не встревает; впрочем, желающие могут испытать силу молитвы без соединения тел противоположных полов). Я не вижу никакого божества, которое лепило бы глину каких-либо феноменов вокруг меня. Разумеется, теология хитрее, и она тут же заявит в ответ, что действие нефеноменально, незримо (ну да, неосязаемо и вообще не-действие; если хотите спрятать боженьку и уберечь его от какой-либо критики, вообще лишите его бытия и действия, иначе он вам все испортит: сделает не то и не так, а на все случаи божьих ошибок дьяволов не напасешься), а вообще боженька не лепил каждого отдельного ребенка или вулкан, а «создал законы», по которым все это лепится – эдакий король (абсолютный монарх) из «Маленького Принца» Экзюпери, который втолковал наивному ребенку, что он-то, может, и хочет устроить закат солнца своим указом, но против законов природы не попрешь. В любом случае, нам обещали аналогию, а получается, что гончар сам не лепит, а лишь устанавливает правила гончарного ремесла и следит за их исполнением – это уже не гончар, а какой-то надсмотрщик (как Вулкан на картине Веласкеса). Что же касается «законов», то они настолько хорошо работают, что не оставляют самому «законодателю» никакого места, и ему – в условиях недоказуемости своего существования, исходя из самих по себе законов, приходится прибегать к разного рода фокусам и нарушениям «законов» для самоутверждения, чтоб хоть как-то предъявить себя. Ко всему прочему, всем рекламирующим «законодателя» почему-то очень не нравятся эти самые «законы», например, они ни в какую не желают (в соответствии с «законами») умирать, и объясняют такие «законы» порчей хорошего мира, которую совершило неосторожное обращение со свободой (ох уж эта свобода! как дьявол из машины она появляется везде, где у боженьки не клеится). В итоге боженька прячется где-то в деистическом начале времен под псевдонимом «незнание» (теряя с каждым веком развития науки все больше и больше территории: триста лет назад и лампочку сочли бы божественно-мистическим вмешательством в физический мир), сделать в настоящем так, чтоб вся власть Советам, то есть антропософам, боженька не хочет, а свободные люди свободно живут и умирают без страховки. С т.з. материализма, есть два факта, с каждым из которых идеализм не может смириться. Первый факт заключается в том, что человек (каждый отдельный для начала) живет. Второй – в том, что этот самый человек умирает. Идеализм не устраивает ни первое, ни второе, он одновременно боится и жизни, и смерти. Поэтому идеализм желает как можно подробнее запрограммировать жизнь людей, а в обмен на вранье отрицания второго факта покупает лояльность человека к любым посягательствам на его свободу (вот где она в материализме). Свобода материализма, хотя и является онтологией человеческой жизни за неимением других онтологий, ограничена физикой и социологией; за пределами же материализма ее хотят ограничить метафизикой и прочей, извините меня, херней. Это было бы невинным развлечением, даже интеллектуальной игрой (вроде игр Хейзинги), однако идеалисты не могут сидеть на попе ровно: им подавай духовную цензуру, борьбу с онанизмом, крестовые походы, самобичевание, резанье языка из-за количества букв в божьем имени и т.д. Ни о какой добровольности (вопреки Хейзинге) речи не идет (точнее идет только на этапе заманивания в игру, а потом… ну вы помните проблематику свободы в идеализме). Жизнь человека, и так не больно долгая, гробится на исполнение антиномических прихотей очередного идеализма, а подчас и заметно сокращается: вряд ли шахиды подрывали бы себя, будь они атеистами. Материалистический гуманизм не занимается глупым делом отрицания очевидности смерти, но, поскольку человек существует вопреки энтропии, его жизнь и есть ответ смерти, по факту существования жизни, а смысл жизни в ней – в жизни – самой и заключается. Просто, как в материалистической концепции природы у Ломоносова.
-
Разумеется, Свасьян отлично понимает проблематичность идеализма:
Не секрет, что теология всегда спотыкалась о божественные парадоксы; её и не было бы в помине, как теологии, не научись она справляться с ними апелляцией к «безумию креста» или к заклинательным формулам типа «верую, ибо абсурдно». С философией, конечно же, дело обстояло иначе. За абсолютной невозможностью приспособить эти заклинания и к философии, где неприлично же было бы сохранять лицо, апеллируя к «безумию интеллекта», философам, поставленным перед проблемой эгоизма в философии, не оставалось иного выбора, чем между сведением своего Я к пучку представлений и мужеством не потерять самих себя в собственных мыслях.
Вместо этого Свасьян предлагает одно-единственное философское, а точнее парафилософское (отрицающее, по сути, философию) лекарство – антропософию. Насчет одного философа пошутили, что у него за душой, кроме истины ничего и нет. И тут же начинает оправдываться, стесняться теософского флера, неизбежно присущего таким «последним истинам» (как философ, который привел на симпозиум по Канту своего придурковатого родственника; некому за ним приглядеть). Иначе и быть не может: вскормленный диалектическим материализмом человек не может не стесняться всех этих «тайноведений»; даже похоронив советский марксизм, он уже не может всерьез играть в постсоветские игры (в религию и религиозную философию в т.ч.), как, например, на 25 году после СССР невозможно всерьез возбуждать «семью смертями умерший» (как у Петрония в «Сатириконе») советский антифашизм.
Эти комментарии замышлялись как рядовой отклик на рядовую книгу. Но по мере прочтения (мой метод) свасьяновского сборника вырастала концепция комментария в качестве Анти-Вех в ответ на новые «Вехи», реакции на новые «Проблемы идеализма» XXI века (уж в этом-то Свасьяну нет равных). Конечно, Свасьян – не Бердяев и Струве, ну так и я – Булат Владимир Владимирович – не Милюков. Однако, еще не все потеряно: если прав не я, а Свасьян, то лет через 300 (по мере прогрессирующего упадка цивилизации от идеократии к идиократии) я покажусь потомкам гением чистого разума.
Но, даже не соглашаясь со Свасьяном, я не считаю его деятельность напрасной. Отрицательный результат – тоже результат. Он даже важнее положительного. Мой вузовский преподаватель – А.Ф.Малышевский – не раз говорил, что гораздо более интересным результатом была бы недоказанная гипотеза, незащищенная диссертация – это указывало бы на то, что здесь пусто, что вопрос решен. Идеалисты – это такая разновидность саперов в области философии, которые идут по ошибочным дорогам, чтобы материалисты могли правильнее оценивать обстановку.
Свасьян относится к категории т.н. «семидесятников» - людей, чье становление как личности, либо наиболее продуктивный период жизни пришелся на 1970-е годы. Высоцкий, который мастерски изобразил «люмпен-интеллектуала» (так!) на закате советского общества, отнесся к нему, тем не менее, весьма добродушно и с сочувствием. «Люмпенство» позднесоветских интеллектуалов звучит у Высоцкого не в качестве ругательства, а в качестве констатации их неприкаянности, комплекса «лишних людей». Помимо Свасьяна к лицам эпохи вполне можно отнести Мераба Мамардашвили, Фоменко с его аллергической реакцией на историю, на 70-е также приходится пик творчества А.А.Зиновьева, сюда дотянулись из предыдущих десятилетий Зимин и Лосев. Этих очень разных людей объединяет, пожалуй, их невостребованность в условиях застойности не только экономики, но и интеллектуальной жизни СССР. Отсюда и некоторая гипертрофия интеллектуальных замахов указанных представителей эпохи. Наверное, если бы СССР сохранился и по сию пору, мы – советские интеллектуалы – и сейчас, отрапортовав положенное на комсомольском утреннике в честь 90-й годовщины со дня рождения героев Асуанской плотины, в неформальной обстановке уходили бы в идеалистические пространства древнерусских летописей, американской фантастики, античных диалогов, кабинетного богословия или какой-нибудь причудливой теософии (хоть сатанизма; впрочем, сатанизм в стране пионеров выглядит более чем неубедительно, жить ему в коммуналке, ругаться с соседями, «доставать» запчасти к подержанным «жигулям»; в таких условиях сатанист, по совету Фридриха Ницше, будет в тесном союзе с теистом, потому что больше никаких союзников у него не получится). Застой в интеллектуальной жизни проявился не менее жестко, чем в социально-экономической. А перестройка повернула нас мордой к реальности (уже за одно это ей спасибо).
-
Хорошо получилось. Не правда ли?
Я в пятницу заключил договор с издательством - к концу марта выйдет брошюрка (92 страницы) в темно-синем переплете. АНТИ-ВЕХИ XXI ВЕКА.
-
Издательство сверстало обложку:
(http://f5.s.qip.ru/131FKD0Hi.png) (http://shot.qip.ru/00F9mL-5131FKD0Hi/)
-
(http://f5.s.qip.ru/SNS8HNPJ.jpg) (http://shot.qip.ru/00FFO7-5SNS8HNPJ/)
Книга вышла.
-
а вообще боженька не лепил каждого отдельного ребенка или вулкан, а «создал законы», по которым все это лепится – эдакий ,
а свободные люди свободно живут и умирают без страховки.
Красиво сказано
С т.з. материализма, есть два факта, с каждым из которых идеализм не может смириться. Первый факт заключается в том, что человек (каждый отдельный для начала) живет. Второй – в том, что этот самый человек умирает. Идеализм не устраивает ни первое, ни второе, он одновременно боится и жизни, и смерти.
Ну, со смертью понятно, а с жизнью, почему идеализм не может смириться? Не совсем доходит до меня. Хотя, по-моему, сейчас дошло. Потому что жизнь бьет нас со всех сторон?
-
Почему обязательно "бьет"? Наоборот, жизнь, как правило, столь хороша, что люди не воспринимают религию. А допустить, чтоб люди жили без контроля со стороны религии, она не может. Вот и "проблема жизни".
-
Почему обязательно "бьет"? Наоборот, жизнь, как правило, столь хороша, что люди не воспринимают религию. А допустить, чтоб люди жили без контроля со стороны религии, она не может. Вот и "проблема жизни".
Да, действительно. Когда все хорошо, кому нужна религия? кому нужен Бог?
Человек прекрасно может обойтись и иметь радость без Бога в этой жизни.
-
Да, действительно. Когда все хорошо, кому нужна религия? кому нужен Бог?
Человек прекрасно может обойтись и иметь радость без Бога в этой жизни.
Есть масса ситуаций, в которых бог реально помогает. Несмотря на то, что его реально нет.))
-
Заработать на доверчивых верующих? :mrgreen:
-
Как пример, подразделения, в которых воюют священники (даже один священник), редко замешаны в каких-то мерзостях, коих на войне случается немало.
-
В данный момент на Донбассе? Ничего, обносятся. На той стороне тоже даже с наркоманией в апреле-мае всерьез боролись. А сейчас?
-
Уважаемые форумчане.
Вынужден с вами проститься. Поскольку администрация данного форума считает, что я либо должен быть патриотом, либо должен молчать на интересующие меня темы, я выбираю отказ от модераторства и вообще от участия в форуме, поскольку оно сопряжено со "сдачей патриотического минимума" - именно так я поступал всегда, потому что родился не для того, чтобы кто-нибудь указывал мне, как думать и т.с. материализовывать мои думы. Это только начало, а потом меня попросят, чтоб не оскорблять чувства верующих или кого там еще, еще о какой-нибудь уступке и т.д. - закроют форум по той же причине оскорбленных. Пусть уж без меня уважают чувства...
Но не все так плохо. Развитие исторической материи все равно объективно. Эти пять лет были самой интересной эпохой моей жизни (ничуть не менее интересной, чем драка на кизиловых палках из-за девчонки в 11 лет), и я благодарен моим собеседникам. В т.ч. верующим, поскольку умным можно быть при любых, самых печальных обстоятельствах, даже не смотря на то, что я с ними собачился - это мелочь. Кстати, например, верующий монархист под ником modus мне импонировал - я может быть требовал от него слишком много. Заодно должен выразить симпатию форумным дамам, поздравив их с ближайшим красным днем календаря (в т.ч. ныне уже отсутствующих из штата Юта и Киева). Выражаю благодарность также остальным моим собеседникам (один Shiva много стоит). Так что, надеюсь, поминать лихом друг друга не будем.
Конечно, не все задуманное я сделал. Но мир тесен, и мои материалы можно будет потом найти в Сети.
Адью. :good2