Наш телеграмм-канал. Подписывайтесь!https://t.me/Ateismru99
0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.
БУЛАТ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧПОСТТРАДИЦИОНАЛИЗМ Когда в 1985-1991 гг. (быстротечная и забытая, к сожалению, эпоха), развалился СССР и распался весь советский уклад жизни, советскому (точнее, уже постсоветскому) человеку понадобилось создавать, что-то взамен. Причем быстро, с колес. Ну да советскому человеку не привыкать. А.А.Зиновьев как-то заметил, что если падет советская система и будет уничтожена половина советских людей, оставшиеся советские люди в полчаса создадут такую же советскую систему. Произошло несколько иначе: советские люди сразу же стали конструировать множество советских систем. Да, появились субкультуры. Эта дезорганизованность психопатами-патриотами расценивалась, как результат заговора (нет патриота без заговора против него!), но на самом деле – это вполне естественный результат развития потенций, изначально заложенных в советском обществе. Советские люди запредельно доверчивы (особенно интеллектуалы), но также и сверхкритичны. Доверчивы потому, что, хотя не было железного занавеса в геббельсовском его понимании, то культурно-информационное окно, которое смотрело на мир, не давало полноты обзора, да и внутри страны слишком многое, нет, не скрывалось, забылось. Период перестройки напоминал мощный экскаватор, который начал колоссальные раскопки, и одновременно чугунную бабу, которая расширила «окно в Европу» до размеров снесенной стены. Все начали все вспоминать. Прошлое моментально обрело невыразимый колорит, хотелось разорвать бумажные стены современности и уйти туда, причем на совсем. Мир вокруг также оказался большим и разноцветным. Но! Советский человек оказался поразительно стоек ко всем попыткам снова его организовать в некую утопию. И дело даже не в иммунитете от коммунизма, просто постсоветский человек выше всех остальных ценностей считает ценность владения и распространения ее, а все новые претенденты на роль «руководящей и направляющей» в той или иной степени требовали эту свободу прикрыть или хоть немного ограничить. Потом на этом будут прогорать даже либералы с их теоретической свободой информации. Поэтому начали появляться субкультуры – немноголюдные структуры, по-своему осваивающие время и пространство. К началу 1990-х их были уже десятки, а после распада СССР добавились новые. Ослабевшее государство почти не оказывало никакого влияния на общество (впрочем, оно так никогда и не усилится, а поэтому даже сейчас ждать каких либо «хороших» или «плохих» репрессий со стороны государства по идейному принципу не приходится. Запретить думать определенным образом уже невозможно (да и в прошлом не государство осуществляло эту функцию). В начале 1990-х видим на месте советского общества прошлых десятилетий (не тоталитарного, а, скажем так, гомогенного, - это правильнее и точнее) сплошную безыдейную массу, любопытную, но не приручаемую, в которой плавают отдельные «твердые новооборазования» - микрогруппы стойких членов новых субкультур, которые «нашли смысл жизни» и очень хотели распространить его до краев общества. 90-е годы при всей их бедности, были интеллектуальным пиршеством, хотя пирующие ели все подряд, не сообразуясь ни с меню, ни с качеством продуктов, и нередко не могли отличить натурпродукт от его имитации. Но это постепенно исправилось, новая эпоха была освоена постсоветскими людьми, как освоена была не менее яркая петровская эпоха. После 2000 года речь идет уже не об «открытиях» чего-либо нового, а о борьбе разных субкультур между собой. Их можно классифицировать: Во-первых, субкультуры политические. К концу правления Ельцина в стране насчитывалось несколько сот политических партий, и почти каждая была эдакой субкультурой, замкнутой и враждебной. Быстрая смена лидеров на политических гонках давала хотя бы виртуальный шанс самым откровенным политическим пигмеям, хотя зачастую шел обратный процесс: великаны превращались в карликов. Среднестатистический россиянин за период 1990-2000 успел 5-6 раз поменять свои не только конкретно политические, но и общеидеологические симпатии (при том, что сам факт смены убеждений признается с неохотой). Под конец эта игра большинству просто наскучила – этим и объясняется вымирание политических партий в период раннего Путина и общая аполитичность в районе года 2005. Люди уходили из политики в самые неожиданные сферы (вплоть до собакозащитничества), а политические генералы оставались без армий. Во-вторых, субкультуры музыкальные. Эти, очень неуживчивые на вид, но, как не странно, самые терпимые структуры (ведь не зарегистрировано до сих пор ни одного судебного иска в защиту чьих-то музыкальных чувств) часто базируются в молодежной среде, что имеет и ряд исключений, особенно, когда речь идет о ретро-стилях. Здесь Россия ничем не отличается от остального человечества: появляются новые музыкальные стили, формируются новые субкультуры, а старые медленно, но неуклонно отходят на второй план. В-третьих, субкультуры национальные. Национальная идея в годы перестройки стала каналом выделения из советского народа, который был дискредитирован как детище коммунистической идеологии (хотя его генеалогия шире: если бы в России к власти пришли другие социалистические партии, эсеры, например, возник бы почти точно такой же советский народ, это было запрограммировано еще до революции, и интернационалисты, давая фору другим нациям, лишь хотели предотвратить неминуемый распад огромного пространства Российской империи; кстати, в случае сохранения монархического режима или создания белогвардейского, Россию, по всей видимости, ожидали этнические чистки а-ля младотурецкие, казахи и киргизы, например, уже в 1916 изгонялись из России сотнями тысяч; советская власть этот процесс остановила и провозгласила новую нацию – советскую). Не у всех это – отделиться от советского народа - получалось. Легко и просто это произошло в Прибалтике (цивилизационный рубеж Европы) и в Закавказье (где в течение всего ХХ века происходила очень напряженная национальная консолидация трех главных наций). А вот уже в Средней Азии это стало сложнее, на Кавказе – еще сложнее, а татары отделиться от русских уже, похоже, не смогут никогда. У русских вообще очень плохо с национальным самосознанием (отделиться от СССР для РСФСР означало разрушить свой собственный дом) и особенно с чувством превосходства над другими народами, без чего национальный сепаратизм теряет смысл (не отделяться же от великого и развитого народа, народу примитивному и дикому?) В итоге национальное движение (аналогичное народным фронтам Прибалтики или национальным партиям Закавказья) в России оказалось проблематичным. Впоследствии патриотические партии на выборах в Государственную Думу получали доли процента (кстати, как и крайние либералы, типа сторонников Новодворской). Но денационализация русских не так проста, как можно подумать. Отказавшись от своего национального чувства, русские ожидали того же самого от иных народов России. Так было бы справедливо. Поэтому для нормального россиянина одинаково отвратителен русский, татарский, чеченский, еврейский и любой иной национализм. А вот это уже взбесило маленькие, но гордые национальные группы (они-то думали, что это русские – дураки, не видят в себе высшей ценности, а вот мы…), которые стали требовать себе в России какого-то особого статуса и не получали ничего. Аналогично и советская идеология была заклятым врагом всех патриотизмов. В-четвертых, субкультуры религиозные. Хотя сторонники концепции скрытой религиозности советского народа тычут в качестве доказательства результаты переписи 1937 года, они-то как раз демонстрируют процесс вымирания религии в России. До революции православие было частью государственного аппарата – результат реформы Петра Первого, старообрядчество было формой фрондирования этому государственному аппарату, а иные религии – формами национального существования соответствующих этносов (армянин – а армяне по переписи 1937 года – самый атеистический народ СССР – до 90% - мог быть воинствующим атеистом, но посредством членства в григорианской общине поддерживал свою национальность, то же самое касалось, поляков, евреев, татар и т.д.) В 1917 монархическое государство исчезло, а с ним исчезла РПЦ. Попытки создать некие самодостаточные общины (как у обновленцев, так и традиционалистов) потерпели неудачу. РПЦ не может физически существовать вне своей структуры и поддержки государством (если бы СССР не воевал с Германией, и Сталину не пришлось «возрождать» РПЦ, к концу 1970-х православие в России исчезло бы как организация и воспринималось бы как славянское язычество при Рюриковичах). По мере вызревания советского народа (1917-1937) количество верующих снижалось. Война, как это не странно, также не пошла им на пользу (многие активисты просто сбежали с отступающими немцами; особенно из числа национальных меньшинств). Советское общество 1950-1980-х менее всего похоже на религиозное, поэтому миф о «скрытой религиозности» - обычная идеологическая утка (с той же степенью убедительности, можно было говорить о «скрытой поголовной гомосексуальности» в СССР, особенно если половина советских людей знали о нетрадиционной ориентации только из статей о загнивающем Западе). К 1980 году едва ли 10% населения СССР были верующими, причем эта среда делилась на вымирающих «стариков» и на «молодых», для которых религия была просто экзотикой, выводящей за пределы опостылевшей советской жвачки, источником острых ощущений, как декадентство в начале ХХ века.
Курьезным, но закономерным образом в русском националистическом движении играют руководящую роль люди, отнюдь не славянского происхождения - от М.Л.Шевченко до А.Р.Штильмарка - сына известного писателя. И дело не только в желании гарантированного ассимилироваться. Эти "инородцы" глубоко презирают русских именно за отсутствие у тех национальных инстинктов. Но, потеряв по национальной части, русские, составившие основу советского народа и современной постсоветской общности, многое приобрели в иных измерениях. Достаточно сравнить территорию Российского Государства при Иване III и в начале ХХ века, а вот Грузия так и не вышла за пределы границ времен царицы Тамары. Это говорит о хорошей способности русских уживаться с другими народами. Кто-то сочтет это недостатком, тем более, что ассимиляция иных народов все-же происходила, но это был естественный процесс.
Муслидаг меня спровоцировал своими вопросами о философии (давненько я не брал в руки шашек...)
Одним из примечательных результатов эволюции советского, перерастающего в постсоветский этоса стала способность к развенчанию любых мифов. Вслед за развенчанием культа личности последовало развенчание коммунизма, социализма, интернационализма, а затем – демократии, прав человека, государственничества и анархизма и т.д. Тем более не устояли против этой способности постсоветского человека религия, патриотизм и прочие мифы новой России. Это не самоубийство и даже не стремление к нему (менее всего постсоветский человек собирался умирать), это всего лишь последовательное недоверие ко всем мошенничествам, вне зависимости от того, во зло или во благо действовали мошенники. Способность к ревизии подогревалась по прежнему высоким интеллектуальным уровнем российского постсоветского общества, который не обязательно зависит от уровня образования (ведь, вопреки выдумкам традиционалистов о «добрых предках», которые с глуповатым выражением лица верили именно их – традиционалистической партии, народная смекалка как раз и состоит в глубоком скепсисе по поводу всевозможных вождей и их призывов, в результате чего вожди гибли, как крейсер «Варяг», а народные массы выживали и продолжали историю дальше). Еще более примечательна неизбирательность способности постсоветских людей в отношении тех или иных мифов. Можно было одновременно разоблачить и патриотизм, и космополитизм (и еще не известно, что из них окажется придурковатее и гаже). Опять же – здесь не какой-нибудь динамит во рту, а всего лишь логика разума, освобожденного от предрассудков. 90-е годы были эпохой чистого разума, и интеллектуальная жизнь в России кипела как никогда. На этом фоне пропагандистам новых идеологий в постсоветской России было очень неуютно. Все они – в той или иной степени – выглядели параноиками и шизиками (и Новодворская, и Чаплин). Если у них что и получалось, то это критика, а вот положительная часть программы производила впечатление сна рябой кобылы. Таковы реалии постидеологической эры в России.
Советское мировоззрение было ярко выражено просвещенческим, поэтому – с одной стороны – все антисоветские течения естественным образом оказывались обскурантистскими, а с другой стороны – победить и преодолеть советскую идею могла только ровно такая же просветительская универсалистская идея (курьезным образом это перекликается с недавним заявлением Гюнтера Грасса о «космополитизме» и универсализме войск СС), иначе говоря, обскурантизм оказался бессилен, и постсоветское общество ушло на дороги просветительского и универсалистского западного либерализма. Впрочем, обскурантизм нашел иную лазейку. Это антисциентизм. Крах советской модели воспринимался многими современниками, как крах исторического развития в целом, прогресс оказался под вопросом, а «утерянные» ценности стали превозноситься. Типичный пример антисциентизма – Солженицын. Паустовский как-то пошутил над полуграмотными колхозными бабами, которые всерьез считали, будто черти когда-то были, но на 20-м году Советской власти повывелись. В начале девяностых уже целые кафедры сбрендивших профессоров мыслили с точностью до наоборот: раз Советская власть умерла, значит, мир летит в тартарары, и воскресают самые причудливые суеверия. Этот взрыв иррационализма (характерный для мира в целом в последнее десятилетие ХХ века) был приправлен еще одним важным обстоятельством: советское общество (очень гомогенное и стандартное; по степени стандартизации с ним может соперничать разве что американское) в результате «крупнейшей геополитической катастрофы» атомизировалось. Каждый человек (особенно, мыслящий человек) теперь оказался предоставлен самому себе и плыл, куда глаза глядят. Вдобавок скепсис в отношении разных официозных версий выродился в тотальное разоблачение всякого рода «заговоров», и люди уже начали сомневаться: а вдруг ученые нас обманывают относительно шарообразности Земли? Атомизированный «мыслитель», отказавшийся от каких бы то ни было критериев проверки получаемой информации, оказался питательной средой для таких «разоблачений». А сугубая теоретизированность построений ограждает «мыслителя» от необходимости проверки самых фантастических утверждений, и возникает своего рода синдром «Метро 2033» (коммунизм и современная техника спокойно уживаются со сказочными мутантами и религиозными чудесами).
Постсоветскую эпоху в числе иных признаков отличает то, что это эпоха тотальной безответственности. Политики, общественные деятели, религиозные лидеры - все дружно стремятся к одному и тому же: ни в коем случае не нести никакой ни перед кем ответственности (в этом плане отговорки: "я несу ответственность только перед историей/господом богом/своей совестью" выглядят форменным издевательством). Это примечательно в том отношении, что идеологии прошлого века как раз эту самую ответственность несли, причем вполне осознанно и серьезно. Можно даже сказать, что коммунизм в СССР доконало подобное отношение к ответственности за свои идеи и действия. Постсоветские идеологии никакой ответственности на себя не берут - стоит ли удивляться, что результаты их деятельности ничтожны? Прикинуться «незаконно репрессированной» жертвой, выбить слезу, раскрыть всемирный заговор против себя любимых – вот главные методы работы современных идеологий с массами. И надежда, что все само собой как-то образуется, а на их долю выпадет лишь пожать лавры «победителя». «Пение лазаря», как метод жизни, настолько пронизало постсоветское общество, что заметный рост численности инвалидов также можно отнести на счет умышленной фальсификации людьми своего здоровья.
Надо заметить, что распад СССР и помрачение социалистической перспективы прошлось по литературе даже куда жестче, чем по реальной жизни (простой человек ведь рано или поздно ко всему привыкает, но писатель по должности не может быть простым человеком). Под конец перестройки появился турбореализм. Турбореализм можно определить как философско-психологическую интеллектуальную фантастику, свободно обращающуюся с реальностями. Произведения, относимые к этому направлению, находятся на стыке фантастики и «обычной» литературы, фантастические допущения являются отправной точкой для произведения, выполненного по канонам социально-психологической прозы. В каком-то смысле, турбореализм есть дальнейшее развитие представления о «реалистической фантастике», заложенного Стругацкими. Термин «турбореализм» пустил в ход Владимир Покровский. К «турбореалистам» относятся такие авторы, как Андрей Столяров, Андрей Лазарчук, в какой-то степени Виктор Пелевин и Михаил Веллер. Турбореализм характеризуется его теоретиками по таким отличительным чертам, как «надтекст», «эпикатастрофичность» и «метарелигия». Суть принципа «надтекста» — представление о литературе в целом как об информационной волне, катящейся из прошлого в будущее. Для того, чтобы сказать что-то действительно новое, автор должен находиться впереди этой волны, писать с опережением собственного времени. Достигается это повышенной смысловой и эмоциональной насыщенностью текстов произведений турбореализма, из чего естественным образом проистекает множественность трактовок. Принцип «надтекста», который был важен для «турбореалистов» на этапе формирования их движения, носил не столько философско-эстетический, сколько политический характер — он наглядно показывал, почему турбореализм находится в авангарде современной литературы. Принцип «эпикатастрофизма», напротив, оказался весьма плодотворным. Он постулировал, что человек (социум, мир) существует в условиях перманентной катастрофы — нравственной, социальной, космологической. Применение этого принципа придает произведениям «турбореализма» некоторую пессимистичность — и одновременно делает их относительно динамичными. Принцип «метарелигии» основан на представлении о равнозначности для турбореализма таких начал, как личность, бог и мир. Именно использование этого принципа позволяет авторам свободно обращаться с реальностями, сталкивать на равных бога (или дьявола) и человека, использовать магию не как художественный прием, а как существенную часть описываемой реальности. Это определение, позаимствованное из Википедии, дает только общее представление о характере явления. Турбореализм быстро стал основой мышления и отношения к окружающему миру целого поколения, и если кто-то (как автор этих строк) расправился с турбореализмом, перешел к новому жанру (который я бы определил, как сангвинизм), это было движение против течения, порывающее с основополагающими тенденциями современной русской литературы. Но вернемся к турбореализму. Это не просто мировоззренческий пессимизм (нам уже сейчас плохо, но скоро будет еще хуже), это в высшей степени реакционное сознание, которые порывает с вековой просвещенческой традицией, зачеркивает весь тысячелетний путь развития человечества, по-рачьи пятится (но даже не в прошлое, а в какое-то виртуальное пространство страшных сказок мизантропов и изуверов. Турбореализм хочет, чтобы его утешали, и одновременно боится быть окончательно утешенным. Он бродит по лабиринтам, из которых нет выхода и из которых ему совершенно не хочется выходить. Турбореализм в системе просвещенческого мировоззрения будет выглядеть подслеповатой совой, которую вытащили на солнечный свет. Это подкладка ненависти к прогрессу, к разуму и к той смелости, которая наполняла человечество на пути от деревьев в африканской саванне к звездам. Реакция на «крупнейшую геополитическую катастрофу ХХ века» оказалась еще хуже, чем те преступления, осознание которых привело к ревизии советской директивы развития (собственно, все пути развития неизбежно проходят через жутчайшие преступления, и если уж предъявлять претензии ко всему человечеству, моралистам и борцам за нравственную политику следует просто перерезать всех детей в колыбели, потому что это лежащие в колыбели гитлеры, сталины и еще черт знает кто; правда, Муза Истории смеется над моралистами, и вот почему: добро в истории побеждает потому, что зло, победив добро, становится его наследником, и в итоге путь человечества ведет от опасного простого к сложному гарантированному).Лирическое отступление:Автор этих строк был обуреваем графоманией с семи лет и жил именно в самый разгар обрушения СССР (когда СССР приказал долго жить, мне было 17 лет), но я все же никогда не был увлекаем турбореализмом. В 1996 году я написал скандальный юношеский роман «Лишь бы не было войны» (который до сих пор наиболее известен из всех моих произведений), где я не то чтобы романтизировал нацизм, но застолбил материалистическую концепцию: в истории правы все. Идеалисты не могли мне этого простить. Потом (уже в новом тысячелетии) я занял позицию «умного циника» (оценка моего читателя из Квебека), но сам по себе цинизм опять вырастал из материализма игры на огромной шахматной доске реальности, где я играл сразу за всех. Сангвинизм как литературный стиль базируется на признании прекрасной реальности как единственной объективной картины мира, счастья как единственного достойного человека образа жизни. Жизнь прекрасна, а смерть… смерть бывает разной. Меланхолик умирает, преисполнившись страданий, испив чашу отчаянья покидает юдоль скорбей. А сангвиника обнимает Кондратий. Ха-ха-ха! Юмор, простой человеческий юмор, изгнанный из русской литературы после Пушкина, в сангвинизме возвращается и правит бал. А уж смеяться над дураками…Итак, турбореализм создал особое мироощущение постсоветского общества, в котором ревизии подверглась просвещенческая основа любого развития. Расплата за отказ от развития (под предлогом его, видите ли, антигуманности) была не катастрофической (к чему эти громкие слова?), а просто дурацкой. Дурацкий колпак спрашивал: а нравственно ли летать в космос? а вдруг американцы нас обманули? а что, если Иван Грозный – четыре разных царя? а что, если Земле все-таки 7500 лет? Самоодурачивание – закономерный результат турбореалистического отношения к миру. Люди, увлекшиеся этой игрой, начинали напоминать дикарей, но не тех – благородных дикарей мезолита, которые каждую ветку превращали в изобретение, а каждый горизонт – в открытие, а тупых дикарей, скрывшихся от цивилизации в театральных джунглях, под прицелом кинокамер их более развитых родственников. Обращение к религии (как к сильнодействующему средству против разума) оказывалось просто неизбежным на постсоветском пространстве турбореализма.
Постсоветский период 90-х гг – это абсолютно свободных в идеологическом плане момент российской истории, когда все идейки оказались равноудаленными от власти, занятой самосохранением и внутренними разборками. Правда, уже с 1992 года лидеры государства стали демонстративно участвовать в религиозных мероприятиях (минимум два раза в году), но, поскольку трудно предположить, чтобы образованный советский человек всерьез допускал существование говорящих кустов и возможность хождения по воде, всплывало единственное объяснение – «для проформы», как отражение определенного атавизма (причем атавизма, гомогенного с позднесоветским отношением к идеологии: ни тогда, ни теперь идейки не воспринимались всерьез, однако присутствовали, как портрет Ленина в квартире крупного советского коррупционера). Здесь было бы небезынтересно ответить на вопрос о соотношении коммунизма и религии (тем более, что зачастую бездумно они отождествляются). Если бы верующему православному человеку лет 110-120 назад сказали бы, что коммунизм – это религия, он был бы поражен – настолько это не укладывалось в голове. Ведь коммунизм в его гносеологическом измерении был глумлением над всеми святынями, отрицанием чего бы то ни было сверхъестественного и апелляцией к разуму, как единственному способу познания мира. Трудно назвать что-либо более далекое от религии как таковой. После прихода к власти большевиков мало что изменилось. Коммунистическая идеология вовсе не собиралась нисходить до самых отсталых и необразованных масс, превращаться в «красное христианство». Наоборот, она планомерно повышала образовательный уровень населения, что стало в СССР квазиинстинктом. А образованный человек по определению, гораздо менее, склонен к религиозному взгляду на мир, хотя бы в силу более широкого кругозора (если человек знает, что нет одной религии, которая противостоит одному атеизму, а религий несколько дюжин, и каждая настаивает (даже если количество ее адептов исчисляется сотнями) на своей исключительности, то уже одно это вызывает недоверие к верующим: все разом они не могут быть правы, а по отдельности ни одна религия не составляет (и никогда в мировой истории не составляла) большинства, что требует признания всех остальных людей (вне одной «правильной» религии) обманутыми дураками и вражьими детьми, что опять же вызывает, как минимум, сомнение). Невежество же более способно воспринимать самые шизофренические конструкции, не задумываясь над их правдоподобием. А когда православные «вдруг» обнаружили, что моральный кодекс строителя коммунизма «тождественен» религиозным заповедям (на самом деле отнюдь нет: ведь главной религиозной заповеди – о почитании единого православного бога – там, естественно, нет, а без нее все остальное, с т.з. верующего, теряет смысл), это говорит не в пользу тезиса об универсальности и первичности религиозного сознания, а о том, что требования религий признать себя исключительными источниками добра и порядка в мире (за год до обнародования Моисеем десяти заповедей все люди только и делали, что убивали и врали), как минимум, не подтверждается, поскольку универсальные правила поведения, вырабатываются в обществе не под диктовку каких-то сверхъестественных существ, а в результате естественного развития. «Особые заповеди» о богопочитании, которыми верующие дорожат куда больше, чем запретом убивать какого-нибудь безбожника или инородца, наоборот, отсутствуют в универсальных правилах общественного поведения, и это говорит о внерелигиозности морали как таковой. Еще более примитивен взгляд верующих на т.н. культы личности в рамках коммунизма. Все попытки отождествить культы Ленина или Сталина то с богопочитанием, то с культами святых, совершенно не учитывают, что в данном случае мы также наблюдает универсальный эффект, далеко выходящий за рамки религии, как явления. Можно с той же степенью убедительности обвинять пушкиноведение в религиозном почитании Пушкина, а шекспироведение – в религиозном почитании Шекспира (здесь православные «философы» строят из себя дурачков под стать герою купринской повести – неграмотному денщику-буряту, который на полном серьезе молился бюсту Пушкина). Главное в этом феномене желания верующих причислить коммунистический «нигилизм» к религиям – черная зависть к успешной идеологии (во всяком случае, куда более успешной, чем любая попытка православной идеологии). Временами это выглядит, как саморазоблачение: если мы – верующие – дураки, то коммунисты (будучи верующими) – точно такие же дураки.
