Автор Тема: Методология исторической науки: теории, факты, тенденции.  (Прочитано 73280 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн Vivekkk

  • Администратор
  • Почётный Афтар
  • *********
  • Сообщений: 8 615
  • Репутация: +13/-0
Актуальность данной темы, думая, очевидна. Следует понять в чем состоят методологические трудности современной исторической науки, какие теории сегодня используют ученые-историки? Начну, пожалуй, сто статьи историка А.Н. Сахарова, опубликованной еще в 2002 году на сайте института истории РАН РФ.

Сразу скажу, текст большой, но историкам не привыкать ;)

А.Н. Сахаров. О НОВЫХ ПОДХОДАХ В РОССИЙСКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ. 1990-е годы.

События конца 1980-х - начала 1990-х годов в СССР, распад Советского Союза, перемена социально-экономических и политических декораций в стране в сильнейшей степени повлияли на состояние исторической науки. В свою очередь, переосмысление истории нашего Отечества, особенно истории XX в., начатое робко еще на исходе 50-х и в 60-е годы, развернувшееся в полную силу в конце 80-х годов и продолжающееся и поныне, в сильной степени повлияло на изменение общественного, в том числе политического, климата в стране. Эти два процесса шли параллельно, переплетаясь друг с другом и составляя, в общем, единую общественную ткань. Поэтому и сегодняшняя оценка характера научной и общественной ориентации исторической науки не может быть предпринята без учета состояния общества, уровня и основных тенденций его развития. Поэтому, когда мы говорим о состоянии науки в целом, то странно звучат характеристики, не учитывающие этого переходного состояния общества и исторической науки. Так, в одной из методологических статей говорится о том, что нынешняя наука развивается в условиях полного развала прежнего коммунистического режима и является, в силу состояния кадров, в основном старых кадров, одним из оплотов консервативных антинаучных сил1. Другие пишут, что новая историческая наука вновь стала служанкой режима, на сей раз нового, антикоммунистического, она разрывает связь времен, вновь фальсифицирует прошлое в угоду настоящему2. Третьи полагают, что лучшая часть российской исторической науки - это ее марксистско ориентированные разработки, освобожденные от "скверны" сталинизма, догматизма, сектантства3.

В действительности историческая наука сегодня вовсе не несет в себе тех определенностей, которые ей приписывают адепты этих крайностей. В реальности она представляет собой более поляризованную, дифференцированную, более независимую, менее управляемую общественную дисциплину, а значит все более жестокую, холодную, объективную, пугающую и самих историков, и обывателя своей нарастающей правдой. Вообще, я думаю, что история - это самая жестокая из всех наук на земле, потому что она одна способна сказать нам правду о нас самих, о нашем прошлом, настоящем и будущем. А правда, как известно, никогда и ни при каких режимах не была в почете. Общество, увы, не выносит правды о себе, как и человек. Особенно, если это общество не до конца сбросило тоталитарные путы в политике, социальных отношениях, экономике, психологии людей. И то, что сегодня историческая наука России выходит на пока еще очень приблизительный, очень отдаленный уровень этой правды, вызывает истерику и в научных кругах, и в крайне политизированном обществе, и во властных структурах. Неуверенность и относительность этой правды как раз и указывает на переходный характер исторической науки, на ее отяжеленность прошлым, на неясные новые ориентиры. И все же общий поворот налицо.

Исторической особенностью периода первой половины 1990-х годов явился окончательный политический крах тоталитарного государства, в основе идеологии которого лежал суррогат из марксистских идей, имперских традиций, самодержавной амбициозности, революционного мессианства, утопических общинных иллюзий, убогой гордости невежественных правителей и невежественных масс.

На смену этому государству пришел странный полукоммунистический, полукапиталистический, полукриминальный гибрид, жизнь которому дают все те же люди, кто был рожден, взращен и воспитан в послевоенный период. Каждый, кто даже бегло взглянет на состояние нашего общества, увидит, что прежний режим властно диктует свои параметры во многих общественных областях, в отношениях между людьми, между властью и обществом. Он масштабно передал новой России свои кадры снизу доверху, свою ментальность, обычаи, психологию, привычки, комплексы и многое другое. Он, наконец, передал ей глубоко криминальную сущность, при которой буквально вся страна от генсека до последнего дворника жила "не по закону". Этот странный общественный синтез относится и к кадрам историков, и к исторической науке в целом. Единственное, чем новый режим отличается от прежнего состояния коренным образом - известной, почти официальной свободой от сталинизма, без которой, как это выяснилось уже бесповоротно, невозможно было дальнейшее движение общества в условиях современной цивилизации. Появившийся идеологический вакуум был почти мгновенно заполнен единственной мощной, неплохо организованной, имевшей определенные традиции идеологической силой - концепциями "шестидесятников", натуральных антисталинистов, сторонников "первозданного" марксизма, адептов позднего Ленина, нэпа и всевозможных альтернатив - от Чаянова до Бухарина и Троцкого, "истинной" социал-демократии Мартова и Плеханова. Кажется, что их восхождение к идеологическому официозному Олимпу началось в период "перестройки" Горбачева, но их реальная энергия была освобождена, конечно, в полной мере лишь с падением либерально-коммунистического режима "нового мышления", поскольку "санкционированная" горбачевская свобода, не удовлетворявшая радикалов-антикоммунистов, мешала в значительной мере полностью раскрыться и "шестидесятникам". Сегодня соотношение сил поменялось: радикалы и в политике, и в публицистике, и в науке расчистили завалы сталинизма, а "шестидесятники", верные своим либерально-коммунистическим, "истинно марксистско-ленинским" политическим взглядам, отринутым в период "застоя" историческим концепциям, обогатившись новыми архивными пластами, огромным, ставшим доступным фактическим материалом по истории XX в., властно вступили на научный подиум, безапелляционно оттесняя оттуда как консерваторов-сталинистов, так и сторонников радикальных антикоммунистических воззрений, которых они роднят с новым режимом, с дилетантистской, официозной, совершенно антикоммунистической публицистикой и т.д.

Это их безусловное доминирование в современной историографии, этот их запоздалый реванш, ставший результатом победы противных им политических сил, вполне исторически оправдан и закономерен. Сегодня это неопровержимый факт отечественной историографии, факт, выстраданный антисталинистскими, а вместе с ними и антикоммунистическими силами в целом, факт безусловно этапный, но, как и все в науке, безусловно преходящий.

Одновременно с этим в историографии вслед за публицистикой все более и более мощно звучит антикоммунистическая научная линия, представленная радикалами, свободными от обаяния и традиции "шестидесятников". Для радикалов вся сумма фактов отечественной истории XX в. перевешивает в сторону антикоммунистических и антимарксистских исторических концепций вообще. Любопытно, что порой принципиальные расхождения между историками, исповедующими идеалы "шестидесятников", и радикалами-антикоммунистами видны лишь в обобщающих концептуальных выводах, между тем как трактовка отдельных фактов мало чем отличается друг от друга. Заметим, что два этих основных направления в историографии являются отражением реальных исторических процессов.

В этой связи встает вопрос, который для многих является абсолютно ясным, - о так называемом кризисе современной российской исторической науки. Что есть этот кризис? Ответ на этот вопрос также дается в связи с теми основными направлениями в науке, о которых шла речь выше. Одни видят кризис в обвале всей старой идеологизированной исторической науки, неспособности на основе старых марксистских подходов познать историческую истину и призывают к поискам новой синтезированной теории исторического познания ("Кризис отечественной историографии в главном и основном рожден кризисом марксизма"4, "Марксизму как в принципе догматическому учению противопоказано творческое начало", "Марксизм и плюрализм мнений несовместимы"5).

Другая точка зрения говорит о том, что кризис в науке объясняется не крахом марксизма, а несостоятельностью его советских истолкователей, гипертрофированностью некоторых положений марксизма, в том числе об общественно-экономических формациях, классовой борьбе в качестве решающих рычагов общественного развития. Общеисторическая теория (философия истории) возможна и необходима, а теоретический плюрализм ценен лишь как необходимое условие разработки адекватного варианта теории. Марксов исторический материализм видится при этом в качестве той основы, которая, освобожденная от лженаучных примесей, по-прежнему будет играть решающую роль в познании исторического процесса6 ("сегодня, на настоящий момент, социальной антологией, не имеющей конкурентов, остается все-таки марксистская теория")7. Свидетельством кризиса, таким образом, представляется либо полный, либо частичный отказ от прошлых методологических и научно-исследовательских ценностей и поиск новой адекватной историко-методологической опоры.

Совершенно очевидно, что и эти оценки также находятся в идеологическом и политизированном поле.

Мне представляется, что вообще разговоры о кризисе исторической науки возникают именно в период острейшего не столько научного, сколько политического и идеологического противоборства спорящих сторон, для которых не существует права на инакомыслие и все, что не укладывается в их собственную схему, видится как очередная ересь. Выход же из кризиса мыслится как победа "истинной" теории исторического познания, т.е. создание очередной монопольной концепции, поглощающей и подчиняющей себе все остальные неправедные направления.

С этой точки зрения, именно отказ от раз и навсегда данных установок в науке, обращение к новым методологическим ключам познания, не только возрождение обновленного марксизма, но и новое прочтение - с учетом судеб мира и России в XX в. - творчества Н. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби, М. Вебера, основателей "школы Анналов", современных западных адептов социальной истории, эмигрантской русской историософии и других историософских и методологических течений свидетельствуют о том, что российская историческая наука как раз выходит из кризиса, который означал лишь отсутствие движения мысли, и вступает в новый плодотворный этап своей жизни. Сегодня, на мой взгляд, для российских историков не существует более какой-то одной избранной теории познания. Напротив, наиболее важные из них осваиваются в качестве инструментария познания; не существует какого-то одного избранного периода или региона, когда бы и где бы исторические разработки были взяты за образец. Напротив, сегодня российская наука стремится синтезировать все лучшее, что дала мировая историография. Историки с успехом осваивают богатейшее наследие российской исторической науки в лице ее крупнейших представителей, чье творчество в течение долгих десятилетий замалчивалось, либо искажалось8. Пристальным вниманием пользуются достижения советской историографии, особенно достижения в области конкретной истории с одновременным отказом от тоталитарных оценок в науке, от препарированных в советское время основных положений марксизма9. Осваивается широчайший спектр западной историографии истории России и СССР, которая в течение долгого времени подвергалась отрицанию и квалифицировалась как фальсификация истории. Выходят в свет как прежние работы западных историков, так и исследования последних лет, посвященные проблемам российской и советской истории10. Сегодня для нас стало совершенно очевидным, что нет больше какой-то отдельной западной историографии, как нет отдельной российской исторической науки. Существует единая мировая историческая наука, как существует единая мировая физика, химия и т.п.

В этот синтез успешно включается и историография российской эмиграции, давшая высочайшие исследовательские образцы11.

Наконец, следует сказать о крепнущей региональной историографии или исторической регионалистике (Урала, Сибири, Дальнего Востока, Российского Черноземного центра, Юго-Западного региона России и т.д.) с присущими им специфическими интересами и темами, с регионально-цивилизационными подходами (например, роль Урала, Сибири или Дальнего Востока в судьбах России)12. И все это в условиях все увеличивавшейся лавины новых архивных материалов, широкого использования российских и западных архивохранилищ, тесного контакта между российскими и западными учеными.

Стремление овладеть всей гаммой приемов познания в условиях полной свободы творчества, в условиях, когда каждое из упомянутых выше направлений нередко бескомпромиссно противостоит другому, и есть то, что нужно любой науке для нормальной и полнокровной жизни. Именно такое время сейчас наступило для российской исторической науки, а как его назвать - "кризисом" или, напротив, "выходом из кризиса" - это дело не научных, а политических пристрастий.

В первую очередь это касается методологических проблем исторической науки. Сегодня бытует представление, будто в этой области царит полный застой, что историки и историософы этим просто не занимаются и ловко уходят от сложных понятий и категорий, определяющих периодизацию истории, ее критерии и сущность. В частности, вне рассмотрения якобы оказываются наше отношение к понятиям "формация", "цивилизация", "исторический прогресс" и другие важные для историков методологические категории. Однако это не так, в 90-е годы и на рубеже XXI в. эти вопросы все чаще поднимались на страницах научной печати и, хотя действительно не стали предметом конференций, симпозиумов, ощущается все нарастающее научное напряжение в этой области исторических знаний, все увеличивающаяся амплитуда их обсуждений, вовлечение в них все более богатого исторического и философского материала, включая историософские концепции прошлого.

Конечно, по-прежнему широко представлена в российской историографии точка зрения о том, что марксистский подход к "типизации и периодизации исторического развития" на основе выделения общественно-экономических формаций не только не устарел, но остается основным в познании исторического процесса, так как позволяет выявить объективный и закономерный характер общественно-исторического развития и представить это развитие как сложную саморазвивающуюся систему. При этом, как уже отмечалось, отбрасываются жесткие социально-экономические и классовые детерминанты в качестве основных рычагов познания исторического процесса13 и допускается, что формационный "подход оставляет вне поля зрения отдельное конкретное общество, являющееся относительно самостоятельной единицей исторического развития"14. На этих, я бы сказал, либерально-формационных позициях, не рекламируя это, но, руководствуясь этими постулатами в своей исследовательской и педагогической деятельности, стоит сегодня подавляющая часть российских историков. Но все шире пробивает себе дорогу цивилизационный подход к истории, основанный на разработках Данилевского, Ламанского, Шпенглера, Вебера, Тойнби, Хантингтона, теоретиков евразийства и других аналитиков. В его основе лежат более широкие и емкие понятия, охватывающие черты и признаки развития общества, которые представляют собой величины более долговременные, сущностно устойчивые, нежели социально-экономические факторы. Они прежде всего обнимают сферы территориально-природную, языковую, духовно-нравственную, религиозную, этническую. Эти сферы выражают интересы общества в целом и характеризуют его в целом15. Причем, это не означает полного отрицания формационного подхода к истории. Факторы, определяющие формацию, могут входить составной частью в характеристику той или иной цивилизации. Эволюция сторонников формационного подхода в сторону отказа от жестких социально-экономических характеристик развития общества порой ведет их к сближению со сторонниками цивилизационного подхода к истории.

Одновременно на методологическую поверхность подняты и проанализированы разработки русского историка-славянофила В.И. Ламанского с его разделением общества на "миры настоящего", "миры будущего" и "миры прошлого", в основе этого разделения лежат критерии "мироорганизующего могущества". В соответствии с этим романо-германскую Европу он считал "миром настоящего", цивилизации Азии, проигравшие мировую борьбу за первенство - "миром прошлого", а "миром будущего" полагал греко-славянский мир с русским ядром, чей цивилизационный взлет, по его мнению, был еще впереди16.

В этой же связи введена в научный оборот и историософская теория Н.Я. Данилевского об извечном противостоянии России и Европы, о российской цивилизации как особом историческом феномене. Его знаменитая книга "Россия и Европа" была впервые за долгие десятилетия переиздана, а его историософские взгляды получили современную научную интерпретацию17.

Переизданы также работы О. Шпенглера и А. Тойнби. Все чаще в своих трудах историки и философы в условиях определенного кризиса "исторического материализма", эрозии формационного похода к истории и неясности и дискуссионности цивилизационных критериев прибегают к их вновь ожившим концепциям18. При этом обращается внимание на общецивилизационные основы периодизации истории человечества: "возрастной" (в рамках той или иной цивилизации) переход от культуры аграрно-сословного общества к культурному и политическому господству города, сопровождаемый "городскими революциями" с их идеологическими или религиозными окрасками (О. Шпенглер); рождение "дочерних цивилизаций" в лоне гибнущих локальных "универсальных государств" на базе вызово-ответных реакций общества, возглавляемых "творческой элитой", на основе духовного обновления (А. Тойнби). Обращается также внимание в работах этих мыслителей на то, что они ставят евро-атлантическую цивилизацию в центр своего моделирования, поскольку именно на просторах Европы, по их мнению, в полной мере протекали процессы, определявшие метаморфозы человеческих обществ. Делаются попытки использовать методологию Шпенглера и Тойнби для объяснения процессов, протекавших на территории Восточно-Европейской равнины, в том числе и России19.

Интерес к теории евразийцев также имеет сегодня не умозрительный характер, а ведет к неустанным попыткам объяснить российскую историю как в прошлом, так и в настоящем и будущем перманентной привязанностью России не только и не столько к Европе, как полагают адепты евро-атлантической модели развития как основной, так сказать, эталонной для человечества, сколько к азиатским просторам, азиатским народам, цивилизациям, государствам, духовности, традициям и т.п. Во-первых, это отражается в широкой публикации трудов евразийцев, как в периодической печати20, так и в сборниках статей, об одном из которых шла речь выше. Во-вторых, в появлении в первой половине 90-х годов серии книг Л.Н. Гумилева, где в обоснование евразийских концепций автор широко использует конкретно-исторический материал русской истории и истории ряда государственных образований Востока21. Позднее появилась серия статей, посвященных обсуждению извечной проблемы "Россия и Запад", где евразийству была отдана пальма первенства в противовес европоцентристским концепциям22. Был создан журнал "Евразия", который неустанно в своих публикациях смещал акцент в трактовке отечественной истории в сторону евразийства.

Цивилизационные проблемы вышли на первый план и в оценке конкретных периодов в истории России. Так, идет дискуссия относительно возможности применения к истории России принятых на Западе понятий "средние века" и "новое время". А.Б. Каменский обращает внимание на цивилизационную асинхронность явлений и того и другого периода на Западе и в России. Хотя он и признает существование общей модели развития европейского мира, куда включается и Россия, но с весьма значительным запозданием в несколько веков. Понятия же "феодализм" и "капитализм", по его мнению, впервые сформировались в западной историографии на материале именно западной истории. Автору, кажется, ближе понятие "традиционное общество" в применении к допетровской Руси. Что касается реформ Петра I и послепетровского времени, то А.Б. Каменский отмечает, во-первых, верхушечный характер преобразований "средневекового реформатора" (наш термин. - А.С.), во-вторых, консервацию основополагающих условий жизни страны (культура хозяйствования, сельскохозяйственное производство, бытовые традиции, миросознание русского человека), а в общественной жизни укреплялись элементы несвободы, подавлялись ростки гражданского общества. Лишь после реформ 1860-х годов положение стало медленно меняться, хотя и на протяжении XVII - первой половины XIX в. уже, обозначился процесс разрушения традиционного сознания.

На взгляд автора, более адекватными периодизации истории России являются понятия "традиционного" и "современного" общества в их "веберовском смысле", т.е. с религиозными и мифологическими представлениями как основополагающими в социальной организации и жизни на первом этапе и с характерными чертами капитализма и в центре которых стоят свобода частной собственности, рыночных отношений, свобода человеческой личности и новые технологии. XVIII - первая половина XIX в., по мнению автора, как раз и стали переходными от "средневековья" к "новому времени" с точки зрения общеевропейской модели23.

В последнее время появляются и другие попытки периодизировать историю России с позиций не прежнего "исторического материализма" и даже не с точки зрения ставших для российской историографии вдруг доступными и даже близкими схем западных и старорусских историософов, а с позиций какой-то одной доминирующей черты российского общества, пронизывающей всю русскую историю, во всяком случае, со времени перемещения российской государственности в междуречье Волги-Оки-Клязьмы. Такой системообразующей доминантой русской истории Ю.С. Пивоваров и А.И. Фурсов в ряде своих работ считают власть. Менялась власть - менялась история. Первичная и определяющая все власть компоновала страну: вся русская история реализуется через власть и посредством власти. Поэтому авторы, скажем, вводят такое понятие, как "Великая самодержавная революция" Ивана IV, а последующие века русской истории рассматривают сквозь призму "Великого передела" власти - от опричнины до "нынешней смуты"24.

Наконец, к разряду методологически новых подходов следует, на мой взгляд, отнести и получившие в условиях свободы научного творчества новые импульсы альтернативного взгляда на русскую историю, помогающего понять всю ее многомерность, противоречивость, порой ошеломляющую возможность круто повернуть ее ход.

Если прежде под исторической альтернативой, как правило, понималось лишь обращение к судьбам российской революции, к всепобеждающей "прогрессивной" революционной альтернативе, к проблемам послереволюционного развития страны в XX в. на путях "истинного ленинизма", "альтернативы Бухарина" и т.п.25, то в 90-е годы этот круг значительно расширился и видоизменился. Был поставлен вопрос о либеральной альтернативе развития России26, о возможности конституционного развития страны на протяжении XVI - начала XX в., что, по существу, означало попытку нового цивилизационного осмысления всего русского исторического пути в эти века, так сказать, "теневой" русской истории, которая на всех этапах сопутствовала ее "генеральной", состоявшейся линии. В этой же связи по-новому был поставлен вопрос о смысле борьбы за единство и централизацию русских земель, в которой важную цивилизирующую роль могли сыграть, кроме победившего лидера - Московского княжества, Русско-Литовское государство, а также Тверское княжество; рассмотрены другие "русские альтернативы"27. Проблема исторической альтернативы была учтена и при исследовании других периодов и событий российской истории (Крымская война 1853-1856 гг., первая мировая война28).

В связи со всеми отмеченными методологическими новациями претерпевают эрозию прежние, устоявшиеся десятилетиями представления даже историков традиционной школы.

Если мы обратимся к монографиям, сериям статей по истории России как древней, средневековой, так и XX в., то по-прежнему встретим такие категории, как феодализм, капитализм, социализм. Но сегодня эти понятия наполняются новым смыслом. Историки пытаются дойти до сути вещей, понять: что же такое феодализм не в жестком социально-экономическом смысле слова, а в широком цивилизационном понимании; что же такое капитализм и как он развивался в России, что же такое социализм в XX в., как он произрастал на российской почве и как он соотносится с мировыми социалистическими учеными и движениями. Наличие такого стихийного синтеза - верный признак жизнеспособности российской исторической науки.

В этой связи стоят и споры вокруг понимания прогресса в истории. Сторонники цивилизационного подхода к истории противопоставляют понятию так называемого абстрактного социально-экономического прогресса реальную историческую ценность - человека, личность, ее интересы. В центр понятия "прогресс" ставится критерий совершенствования человека, развитие и становление его общественных и духовных ценностей, которые связаны со становлением свободной, независимой, материально обеспеченной и духовно богатой личности29. В рамках формации эти понятия фактически размываются, хотя и декларируются. В условиях цивилизационной оценки они представляют собой реальную историческую величину. Оба эти подхода находят адекватное отражение в историографии.

Одновременно происходит определенное "укрупнение" взгляда на историю. Если раньше вся история, особенно XX в., делилась на отдельные небольшие отрезки: период коллективизации, индустриализации, период войны и так далее, то сегодня, взглянув на исторический процесс, мы понимаем: XX в. - это часть всей нашей истории, часть, абсолютно сопоставимая с прошлой историей, со всей мировой историей. Сопоставимая вовсе не в том смысле, что все события вели к 1917 году, как полагали еще вчера. Оказывается, российский XX век является неотрывной частью всей истории во всем ее многообразии, во всех ее общественных связях и цивилизационных аналогиях. Понять это помогает сравнительно-исторический метод, который раньше не пользовался большим вниманием. Сегодня этот подход, при котором сравниваются и века, и регионы, и цивилизации, значительно обогащает наше знание, понимание истории.

Наконец, хотелось бы сказать, что сегодня российская историческая наука базируется и на многофакторном подходе к истории.

Наряду с социально-экономическим, классовым подходом рассматриваются и иные подходы, иные факторы, которые помогают понять историю страны: географический и этнический, религиозный и внешнеполитический, фактор взаимовлияния и синтеза различного рода цивилизаций, скажем, древнеримской и европейской, византийской и российской и другие, которые невозможно отделить от развития нашей истории вообще. Эти факторы действовали в разные периоды с различной силой, и конечно, в период татаро-монгольского нашествия на первый план, скажем, выдвигался фактор внешнеполитический, фактор защиты отечества, но отнюдь не классовый, как полагали раньше. То же самое можно отнести и к другим периодам нашей истории, скажем, к 1812 г. Все это воспринимается историками, по-новому трактуется и создает совершенно иную палитру в обрисовке развития истории. Эта палитра характеризуется очень просто: изучается общество в целом, во всем его движении от древнейших времен до современности, а само понятие общества предполагает все его части: не только рабочие, не только крестьянство, но и предпринимательские слои, и духовенство, и верхи общества и другие слои. Сегодня это общепризнанно всеми направлениями в историографии. У историков России, как и у историков вообще не может быть классов любимых и классов нелюбимых, нет героев, как прежде, любимых или нелюбимых; мы не можем проклинать отдельные периоды истории, как и превозносить другие. Мы пытаемся понять историю в целом.

Думаю, что большое значение для современной историографии, как она развивается сегодня, как мы это чувствуем по тем изданиям, которые выпускаются сегодня и в центре, и на местах, имеет значение и такой момент, как психологически-личностный подход к истории, значимость и роль лиц в истории, их влияние на ход истории.

Прежде к этой проблеме был совсем иной подход. Скажем, историки представляли, что XVIII в. проходил под доминантой таких революционных фигур, как Радищев и Пугачев, но совершенно упускалось из виду то, что существовали и другие исторические личности, было совсем иное, причем подавляющее влияние на российскую историю. В последних трудах ощущается плюралистический и многофакторный личностный подход. Не отрицается роль, скажем, того же Радищева в развитии российской революционности российского либерализма (причем со значительными коррективами в сторону не столько революционных, сколько демократических черт в его идеологии30), не отрицается роль Пугачева в 70-е годы XVIII в. в мобилизации низов общества на борьбу с верхами этого общества (однако с коррективами в сторону разрушительной и антицивилизационной стихии пугачевского восстания). Но не только в этом заключалась жизнь России на всех этапах ее истории от древности до начала XX в. Были и либералы и реформаторы XVIII - начала XIX в.: И.И. Шувалов, Н.И. Панин, М.М. Сперанский, Д.А. и Н.А. Милютины, С.Ю. Витте, П.А. Столыпин; военные деятели и дипломаты того же времени: Г.А. Потемкин, А.А. Аракчеев, М.Б. Барклай де Толли, А.М. Горчаков; были выдающиеся российские монархи Александр I, Александр II и другие, которые оставили неизгладимый и в основном позитивный след в истории нашего Отечества31. По существу, в последние годы произошла грандиозная переоценка практически всех крупных фигур в отечественной истории в сторону объективности, взвешенности, отказа от убогих антинаучных идеологических стереотипов как дореволюционного, так и советского времени.

Все это отражается и в работах Института российской истории РАН, в работах университетских историков С.-Петербурга, Нижнего Новгорода, Екатеринбурга, Новосибирска, Омска, Владивостока и других городов и научных центров нашей страны, в исторической периодике.

В настоящее время российская историография базируется на новых, "сквозных" темах. Если мы говорим, например, "аграрная история" или "аграрная революция", то вкладываем в это порой совсем иной, нежели прежде, смысл. Так, статья В.П. Данилова - нашего известного специалиста по аграрной истории России - называется: "Аграрная революция в России. 1902-1922 гг."32 Перед нами предстает совершенно новый подход, включаются новые понятия, аграрная революция выглядит совершенно по-иному, чем ее представляли себе историки совсем недавно. И вся она обнимает период не только дореволюционных событий, но и первые годы советской власти. Разве тамбовское восстание крестьян в 1921 г. не было продолжением аграрной революции начала XX в.? Было, но уже в иных условиях, в иных общественных взаимосвязях.

Думаю, что такой же подход характерен и для коллективизации страны, сложной и противоречивой аграрной революции уже советского времени, в которой ударной революционной силой стала крестьянская беднота. Одновременно жизнеспособная, хозяйственно крепкая, заинтересованная в своем индивидуальном труде часть крестьянства поднималась против тоталитарного обезличивающего антисобственнического нажима со стороны власти и поддерживающей ее бедноты.

Российская историография сегодня характеризуется и тем, что совершенно новые исследовательские подходы и темы появились на ее горизонте. В свое время мы "упивались" словами о "белых пятнах" в истории. Мы считали, что действительно надо было закрывать эти "белые пятна". А потом историки всей своей исследовательской практикой показали, что дело не в них: на каждом историческом отрезке, в каждом периоде истории, в каждой исторической персоналии, в каждом масштабном событии есть свои "белые пятна". Выявилось, что практически вся наша история оказалась огромным "белым пятном". Но не потому, что историки сегодня пытаются переписать всю историю, а потому, что новые подходы, о которых говорилось выше, касаются не отдельного события, не отдельного периода, не отдельной личности, они касаются всей истории в целом. Происходит не переписывание, а переосмысление истории России. Несколько примеров.

Среди новых тем, которые разрабатывают сегодня историки, традиционное место занимает история Древней Руси. Но это уже не борьба за углубление марксистского понимания древнерусского феодализма, а, напротив, попытка поставить под сомнение старую идеологизированную схему, за которой стояли толкователи сталинского курса "Истории ВКП(б)". Санкт-Петербургская школа во главе с И.Я. Фрояновым сегодня выступает против завышения социально-экономического и политического уровня Древней Руси и оценивает ее с иных, чем прежде, цивилизационных критериев33. Пересмотру подвергается и история борьбы русских земель за свое объединение в ХIII-ХV вв. Ранее считалось, что самой судьбой первенствующая роль была здесь уготована Москве. Ученые разрабатывают версию о полицентрическом характере этих процессов, когда лидерами попеременно становились Юго-Западная Русь, Литовско-Русское государство, Тверь и, наконец, Москва. И пути России могли бы быть иными, если бы это объединение пошло другим, чем уже состоявшимся, путем34.

Сегодня историков уже не удовлетворяют прежние подходы к проблеме крепостного права в России. В работах Л.В. Милова, группы санкт-петербургских ученых осуществляется поворот в сторону выявления исторически оправданных закономерностей появления крепостного права в России, когда в условиях бедности русской нации, ограниченных климатических возможностей, малой производительности крестьянских хозяйств и одновременно необходимости все возрастающих расходов на поддержание боеспособности страны, укрепления ударной силы этой боеспособности - помещиков, землевладельцев, завоевания страной независимости в борьбе с Ордой, преодоления военно-экономической блокады с Запада у государства не было другого способа соединения работника со средствами производства, мобилизации сил для решения национальных задач, нежели постепенное усиление крепостнического режима.

Получает дальнейшее развитие и точка зрения историков XIX в. - о том, что именно на время Петра I приходится пик российского крепостничества, когда происходит закрепощение всех сословий, начатое еще прежде, а затем уже с начала XIX в. осуществляется их медленное поэтапное раскрепощение под влиянием экономических, политических и моральных обстоятельств. Получает развитие и идея о крепостном праве как более широком понятии, включающем и крепость личности по отношению к коллективу (община)35.

В область полного переосмысления вошла тема так называемых крестьянских войн. Подвергается обстоятельному сомнению не только их сущность, идеология (отнюдь не антигосударственная, а скорее царистская) и аргументируется их в основном казацкое, вольно-бунтарское содержание, подчеркивается негативное (в отличие от прошлых, лишь позитивных оценок) влияние "крестьянских войн", а по существу казацко-крестьянских восстаний на судьбы России36.

К новым темам относится, скажем, история русского реформизма и либерализма37, предпринимательства38, консерватизма39.

Целый исторический пласт поднят современной исторической наукой в исследовании российской эмиграции. Разрабатываются проблемы российской эмиграции XIX в., послереволюционной политической эмиграции, третьей ее волны в послевоенный период и ее новый, так сказать, "диссидентский&q
« Последнее редактирование: 01 Январь, 1970, 00:00:00 am от Vivekkk »
Правила форума
Нет рабства более позорного, чем рабство добровольное. Сенека.

Оффлайн Vivekkk

  • Администратор
  • Почётный Афтар
  • *********
  • Сообщений: 8 615
  • Репутация: +13/-0
(Нет темы)
« Ответ #1 : 18 Август, 2010, 03:41:12 am »
Ю.К.Плетников. Формационная и цивилизационная триады К.Маркса.

В отечественном обществознании считается сейчас хорошим тоном критика марксизма. Но есть критики и критика. Критика как примитивно-негативное отношение, ломка, отбрасывание чего-то и критика (в духе традиции классической немецкой философии) как очищение этого чего-то от всего наносного и случайного. Критика “чистого разума” И.Кантом, например, означала не отказ от “чистого разума”, а стремление сделать “чистый разум” еще чище. В таком же ключе надо, по всей видимости, понимать и известный подзаголовок “Капитала” К.Маркса “Критика политической экономии”, о смысле которого споры продолжаются и в наши дни.

Современная критика марксизма, если она претендует на научность, должна в первую очередь стать очищением марксизма от всех ситуационных выводов и оценок, послемарксовых упрощений и попыток превратить марксистскую теорию в своеобразное вероучение, догматическую схему, под которую подгонялось все многообразие человеческой истории. Но нельзя оставлять без внимания и другое. Развитие марксистской теории требует не только осмысление реалий современного мира, но и критическое усвоение объективных результатов немарксистских исследований, их диалектическое “снятие” и включение в таком преобразованном и подчиненном виде в теоретическую систему марксизма, ее обогащение новыми идеями и новой проблематикой.

В свете очерченного подхода и выскажем некоторые общие соображения относительно формационной и цивилизационной теории, ее методологических функций в исторической познании.

Понятие общественной формации.

Термин “формация” был воспринят К.Марксом из геологической науки, где им обозначалось напластование геологических отложений определенного периода, которое представляло собой сложившееся во времени образование в земной коре. Применив данный термин в философии истории, К.Маркс вложил в него новое содержание, хотя элемент аналогии при этом сохранился. Сходство между “формацией” в виде категории геологической науки и “формацией” в виде категории философии истории в том, что в обоих случаях речь идет о возникающих и изменяющихся материальных образованиях.
Впервые в контексте философии истории термин “формация” в его категориальном значении был употреблен К.Марксом в книге “Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта”. Анализируя политические процессы становления и развития буржуазного общества, К.Маркс обращал внимание на особенность формирования идей, отражающих коренные интересы восходящей буржуазии. Вначале эти идеи рядились буржуазными идеологами в форму, характерную для общественного сознания рабовладения и феодализма. Но так было лишь до утверждения буржуазных отношений. Как только “новая общественная формация сложилась, исчезли допотопные гиганты и с ними вся воскресшая из мертвых римская старина...”1 .

Родовым по отношению к категории общественной формации выступает понятие человеческого общества как обособившейся от природы и исторически развивающейся жизнедеятельности людей. В любом случае общественная формация представляет исторически определенную ступень развития человеческого общества, исторического процесса. М.Вебер считал марксистские категории, в том числе, разумеется, категорию общественной формации, “мысленными конструкциями”2 .

Безусловно, категория общественной формации “мысленная конструкция”. Но это не произвольная “мысленная конструкция”, а конструкция, отражающая логику исторического процесса, его сущностные характеристики: исторически определенный общественный способ производства, систему общественных отношений, социальную структуру, в том числе классы и классовую борьбу и др. Вместе с тем развитие отдельных стран и регионов богаче формационного развития. Оно представляет все многообразие форм проявления сущности исторического процесса, конкретизацию и дополнение формационных характеристик особенностями хозяйственных укладов, политических институтов, культуры, религиозных верований, морали, законоуложений, обычаев, нравов и т.п. В этой связи и возникают проблемы цивилизации и цивилизационного подхода, на чем ниже я остановлюсь специально.

Сейчас же хочу обратить внимание читателя еще на ряд вопросов формационного подхода к историческому процессу.

Человеческое общество в прошлом никогда не представляло собой единой системы. Оно выступало и продолжает выступать в виде совокупности самостоятельных, более или менее изолированных друг от друга социальных единиц. Для обозначения этих единиц также применяется термин “общество”, причем к слову “общество” в данном случае добавляется собственное наименование: древнеримское общество, немецкое общество, российское общество и др. Подобное наименование общества может иметь и региональное значение – европейское общество, азиатское общество, латиноамериканское общество и т.п. Когда же ставится вопрос о подобных образованиях вообще, часто говорят просто “общество” или в переносном смысле, особенно в исторических исследованиях, употребляют понятия “страна”, “народ”, “государство”, “нация”. При таком подходе понятие “общественная формация” обозначает не только исторически определенную ступень развития человеческого общества, но и исторический тип отдельного, конкретного общества, иначе – социума. Будучи общим, человеческое общество (его развитие, т.е. исторический процесс) существует в отдельном и через отдельное.

Три больших общественных формации

Базовыми звеньями формационного развития выступает “формационная триада”3  – три большие общественные формации. В окончательном варианте (1881 г.) формационная триада была представлена К.Марксом в виде первичной общественной формации (общая собственность), вторичной общественной формации (частная собственность) и, вероятно, можно так сказать, хотя у К.Маркса и не было подобного словосочетания, – третичной общественной формации (общественная собственность)4 .

Вторичная общественная формация, в свою очередь, обозначалась термином “экономическая общественная формация” (в переписке К.Маркс использовал и сокращенный термин “экономическая формация”). В качестве прогрессивных эпох экономической общественной формации были названы азиатский, античный, феодальный и буржуазный способы производства5 . В более же раннем тексте при сходной ситуации К.Маркс говорил об античном, феодальном и буржуазном обществах6 . Исходя из прогрессивных эпох экономической общественной формации, перечисленные способы производства можно также считать формационными способами производства, представляющими малые общественные формации (формации в узком смысле слова). В том же абзаце, где ставится вопрос о буржуазной эпохе экономической общественной формации, используется и термин “буржуазная общественная формация”. К.Маркс считал неудобным обозначать одним и тем же термином два или несколько понятий, в то же время он отмечал, что избежать этого в полной мере не удается ни в одной науке7 .

Первичная общественная формация характеризуется архаическим синкретизмом общественных отношений, в условиях которого отношения общей собственности и, следовательно, производственные отношения не имеют отдельной формы бытия, проявляются не сами по себе, а через родовые связи – семейно-брачные и кровнородственные отношения. Впервые данная проблема была поставлена Ф.Энгельсом в предисловии к первому изданию книги “Происхождение семьи, частной собственности и государства”. Рассматривая концепцию производства непосредственной жизни (сформулированную еще в “Немецкой идеологии”), он отмечал, что производство непосредственной жизни включает в себя производство средств к жизни и производство самого человека, продолжение рода. Общественные порядки обусловливаются обоими видами производства: степенью развития, с одной стороны – труда, с другой – семейно-брачных и кровнородственных отношений. Чем меньше развит труд, “тем сильнее проявляется зависимость общественного строя от родовых связей”8 .
В условиях первичной общественной формации родовые отношения представляли собой специфическое средство выражения производственных отношений. Отсюда и та особенность общественной жизни, при которой экономический и родовой строй совпадают друг с другом, как это сохраняется и сейчас в патриархальном укладе. Только возникновение и развитие частной собственности проводит грань между ними. Производственные отношения обретают самостоятельную форму бытия. Соответственно марксистская теория экономической структуры общества, экономического базиса и надстройки отражает исторические реалии именно вторичной общественной формации. Этим объясняется и ее двойственное обозначение: экономическая общественная формация.

Нет достаточных оснований распространять характеристики вторичной общественной формации и на третичную общественную формацию, каким бы термином не обозначать будущее развитие. Суть проблемы в том, что К.Маркс уловил зарождающуюся в его время тенденцию возрастания роли в системе общественного производства всеобщего труда. Под понятие всеобщего труда он подводил всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение9 , а если расширить предмет абстракции, то можно сказать – всякий действительно творческий интеллектуальный труд. Уникальность всеобщего труда, соотносящегося с духовным производством в его марксистском понимании, означает принципиальную невозможность измерить получаемые результаты затратами общественно необходимого труда. Вряд ли позволительно говорить и о их предельной полезности, ибо возможности практического использования фундаментальных научных открытий могут возникнуть лишь многие годы спустя. Понятие всеобщего труда становится не экономической, а социокультурной категорией.

В условиях преобладания всеобщего труда неизбежна трансформация экономических, т.е. общественных производственных отношений. Они, видимо, будут вплетаться в совокупность складывающихся на основе всеобщего труда социокультурных отношений, проявляться через эти отношения. В исторической перспективе, если исходить из рассматриваемой тенденции, возникнет новый вид теперь уже социокультурного синкретизма общественных отношений. Поэтому третичная общественная формация (так же как и первичная) не будет иметь признаков экономической общественной формации. Не случайно в российской науке уже получил известное распространение термин “постэкономическая общественная формация”10 .

Результаты всеобщего труда могут воздействовать на общественную жизнь не сами по себе, а только через практическую деятельность людей. Поэтому всеобщий труд – отнюдь не исключает общественно необходимый труд. На какую степень развития ни возвысилась бы основанная на достижениях науки “безлюдная” технология, она всегда будет предполагать непосредственный труд технологов, программистов, наладчиков, операторов и др. И хотя их труд становится рядом с производственным процессом, он по-прежнему будет измеряться затратами рабочего времени, т.е. нести на себе печать общественно необходимого труда. Его экономия, как универсальное требование общественного прогресса, не может не влиять на состояние всеобщего труда, а отношения общественной собственности, представленные в общественной форме всеобщего труда, – на тенденции развития социокультурного синкретизма общественных отношений в целом. Хотя в процессе взаимодействия причина и следствие постоянно меняются местами, нельзя забывать и о наличии главной причины – основы и обоснованного.
Историческая неодномерность развития вторичной
общественной формации

К.Маркс пользовался понятиями “рабство”, “рабовладельческий способ производства”, “общество, основанное на рабстве” и т.п. Однако, перечисляя формационные ступени исторического развития, он употребляет иной термин – “античное общество”. Случайно ли это? Думается, нет. Действительно, в античную эпоху существовало рабство. Но, строго говоря, рабовладельческий способ производства возник лишь на завершающем этапе истории Древнего Рима, когда плебеи – некогда свободные общинники – лишились своих земельных участков и возникли основанные на рабском труде крупные латифундии. Античное же общество охватывает длительную эпоху, главной производительной силой до завершающего этапа которого оставались свободные общинники. Античное общество, хотя оно было распространено на Ближний Восток и Северную Африку, – специфически западноевропейское явление. Такое же западноевропейское происхождение имеет и феодализм. По сравнению с Западной Европой своеобразие исторического процесса дает о себе знать не только в Азии, но уже и в Восточной Европе. Сошлемся на историю России.

Вплоть до введения крепостного права укладом хозяйственной жизни было здесь “вольное хлебопашество”. Крестьяне (смерды) арендовали земельные участки у землевладельцев (бояре, церковь, государь) и после выполнения арендного договора – феодальных по своей сути повинностей – имели право свободно переходить от одного землевладельца к другому. Налицо условия развития феодальных отношений западноевропейского типа. Однако уже в “Русской Правде” (XI–XII вв.) наряду со смердами говорится и о рабах. В Верхневолжской Руси (XIII – середина XV вв.) холопский (рабский) уклад имел самое широкое распространение. В качестве производительной силы труд рабов использовался в несравненно большем масштабе, чем, например, в древних Афинах. Исследуя классы Новгородской земли, известный русский историк В.О.Ключевский писал: “В глубине сельского, как и городского, общества в Новгородской земле видим холопов. Этот класс был там очень многочислен. Развитию его способствовало особенно боярское и жúтье землевладение. Крупные вотчины заселялись и эксплуатировались преимущественно холопами”11 .

Если накладывать формационную схему западноевропейского исторического развития на Российскую историю рассматриваемого периода, то надо констатировать одновременное равнозначное существование и взаимодействие двух различных по своей социальной природе формационных способов производства – рабовладельческого и феодального, и характеризовать с тех же западноевропейских позиций данное состояние как межформационную ступень исторического процесса. Но можно подходить и иначе: выделять особый восточноевропейский формационный этап. В любом случае однозначно утверждать, что Восточная Европа миновала рабовладельческий способ производства, не представляется возможным.

Не исключено, что именно в видоизменении представлений об экономической основе вторичной общественной формации надо искать ключ к пониманию проблем, связанных с азиатским способом производства. Нелишне напомнить известные слова К.Маркса, категорически отвергавшего попытку трансформировать его “исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в историко-философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются...”12 .

Что же представляет собой общество, основанное на азиатском способе производства? Подчеркивая универсальность азиатского способа производства, некоторые авторы приходят к выводу о возможности выделения в историческом процессе соответствующей ему малой общественной формации. Другие считают его переходной эпохой от первичной общественной формации ко вторичной. Существует и гипотеза, определяющая основанное на азиатском способе производства общество в качестве модели, наряду с рабством и феодализмом, большой “феодальной” (докапиталистической) формации13 .

Указанные интерпретации азиатского способа производства заслуживают внимание уже потому, что стимулируют научный поиск. Вместе с тем вызывает серьезное сомнение сама европоцентристская концепция рассматриваемых подходов. Известно, что для Гегеля всемирная история – одномерное и линейное движение мирового разума: Восток, античный мир, христианско-германская Европа. Гегелевские представления о всемирной истории в новом истолковании заимствовал и К.Маркс. Отсюда его первоначальное стремление поставить азиатский способ производства в один ряд с античным, феодальным и буржуазным.

Да, действительно азиатский способ производства (крито-микенское общество) предшествовал античному и феодальному способам. Но история азиатского способа производства не ограничилась лишь этим. На огромном пространстве Азии, доколумбовой Америки и доколониальной Африки он продолжал свое развитие параллельно западноевропейской истории. Своеобразие азиатского способа производства – соединение самых различных по европейским меркам отношений: даннических, налогово-рентных, повинностно-трудовых, кабальных, рабских и др. Поэтому при его изучении необходима смена западноевропейской исследовательской парадигмы. История действительно неодномерна и нелинейна.

По сравнению с европейской историей история общества, основанная на азиатском способе производства, не имеет столь четко обозначенной линии исторического прогресса. Бросаются в глаза эпохи общественного застоя, попятного движения (вплоть до возвращения под воздействием природных катаклизмов и завоевательных войн от государственно-общинного к общинному строю), цикличность. По всей видимости, понятие азиатского способа производства есть собирательное понятие. Оно обозначает и свои особые исторические эпохи, и свои особые формационные ступени. Во всяком случае древний и средневековый Восток – это не одно и то же. Только капитализм своей грабительской экспансией начал процесс слияния европейской, азиатской, американской и африканской истории в единый поток всеобщей истории.

Как мы видим, марксистская формационная триада далеко не совпадает с так называемой формационной “пятичленкой”, имевшей до недавнего времени широкое распространение в марксистской литературе. Вопреки предостережениям К.Маркса, эта “пятичленка”, конституированная в основном на западноевропейском историческом материале, была представлена в качестве всеобщих, единственно возможных ступеней исторического процесса. Столкнувшись с историческими фактами, осмысление которых не укладывалось в подобную формационную схему, востоковеды и другие исследователи неевропейских стран и регионов объявили о несостоятельности марксизма. Однако подобная “критика” марксизма фактически означает лишь критику суррогата марксизма. Формационная триада ставит все на свое место. Марксизм дает не готовые догмы, а отправные пункты дальнейших исследований и метод таких исследований.

Цивилизационная стадиальность
и цивилизационные парадигмы

Основоположники специальных цивилизационных исследований и их современные последователи (Н.Я.Данилевский, А.Тойнби, С.Хантингтон и др.) трактуют цивилизационное развитие как цикличный процесс зарождения, зрелости и угасания отдельных цивилизаций. Названные и другие авторы каждый по-своему выделяют число живых и мертвых цивилизаций (от 6 до 20), выдвигают свои аргументы их обоснования. Актуализировалась сейчас на Западе и проблема определения ведущей цивилизации и перспектива ее развития в мировую цивилизацию.

Американский социолог Ф.Фукуяма формулирует эту проблему как “конец истории”. Либеральная демократия (экономическая и политическая) и потребительская культура населения развитых капиталистических стран (“золотой миллиард”) завершают, по его мнению, историю. История продолжается лишь в странах, которые еще не достигли уровня жизни “золотого миллиарда”. В отличие от цивилизационной цикличности здесь утверждается идея восходящего развития – становления мировой цивилизации на основе жизненных стандартов развитых капиталистических стран.

Суть этой “постисторической” цивилизации Ф.Фукуяма описывает так: “...экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворении изощренных запросов потребителя”14 . Но совместимы ли экология с безграничным ростом материальных, особенно престижных, потребностей? Думается, что нет. Даже приближение к “потребительской культуре” “золотого миллиарда” населения развивающихся стран вызовет такое антропогенное давление на природную среду, которое приведет к гибели современной биосферы со всеми вытекающими отсюда негативными для человека последствиями. Речь должна идти не о стихийном росте изощренных запросов потребителей, а о сознательном формировании разумных потребностей, сопряженных с биосферными возможностями Земли. Цивилизационная стадиальность, как она представлена Ф.Фукуяма, – это дорога в гибельный для цивилизации тупик. Цивилизационное развитие нельзя отрывать от формационных преобразований.

Формационный подход к историческому процессу можно определить как субстанциальный. Он связан с нахождением единой основы общественной жизни и выделением стадий исторического процесса в зависимости от видоизменения этой основы. Но К.Маркс открыл не только формационную, но и цивилизационную триаду, не совпадающую по своим принципиальным характеристикам с формационной триадой. Уже это свидетельствует о различии формационного и цивилизационного подходов к истории. Причем рассматриваемые подходы не исключают, а дополняют друг друга.
В отличие от формационной цивилизационная теория применительно к каждой выделяемой ею исторической ступени имеет дело не в одним, а несколькими основаниями. Поэтому цивилизационный подход к историческому процессу является комплексным. Представляя собой собирательное понятие, он обозначает ряд связанных между собой и вместе с тем относительно самостоятельных цивилизационных парадигм. Этим объясняется и смысловая многозначность самого понятия “цивилизация”.

О каких же парадигмах идет речь? Мне представляется возможным выделить четыре цивилизационные парадигмы: общеисторическую, философско-антропологическую, социокультурную и технологическую.

1. Общеисторическая парадигма. Цивилизация – это особый вид отдельного, конкретного общества (социума) или их сообщества15 . В соответствии с этимологией термина признаками цивилизации являются государственность, гражданское состояние (власть закона, государственно-правовое регулирование общественных отношений), поселения городского типа. В истории общественной мысли цивилизация противопоставляется дикости и варварству. Историческая первооснова цивилизации неотделима от производящего (в отличие от собирательства и охоты) хозяйства, распространения земледелия, ремесла, торговли, письменности, отделения умственного труда от физического, зарождения частной собственности и классов, формирования иерархических (вертикальных) и партнерских (горизонтальных) связей и др.

Характеризуя цивилизацию как ступень общественного развития, К.Маркс и Ф.Энгельс обращали также внимание и на “варварство цивилизации” или, можно сказать, “цивилизованное варварство”16 . Оно находит свое выражение в захватнических войнах, вооруженном подавлении народного протеста, терроризме и прочих формах организованного насилия, вплоть до уничтожения мирного населения, осуществление политики геноцида.

По своим пространственно-временным координатам цивилизация (человеческая цивилизация) охватывает собой, во-первых, локальные цивилизации, геополитический центр которых представлен или социумом независимо от его формационного типа (российская цивилизация, китайская цивилизация и др.), или региональным сообществом таких социумов (европейская цивилизация, арабская цивилизация и др.) и, во-вторых, мировую цивилизацию, формирование которой еще находится в стадии становления. В специальной литературе локальные цивилизации определяются и в зависимости от формационного типа представляющих их социумов (античная, буржуазная и т.п. цивилизации). Имеются и позиции, отождествляющие цивилизацию только с возникновением и развитием капитализма. Общеисторическая парадигма цивилизации принимает установку конкретно-исторического анализа. Некоторые исследователи вообще не видят различия между всеобщей историей (включая первобытное общество) и историей цивилизации17 .

2. Философско-антропологическая парадигма. Философско-антропологическая парадигма составляет ядро цивилизационного подхода. Она позволяет наиболее наглядно представить принципиальное различие формационного и цивилизационного исследований исторической действительности. Формационный подход исходит из познавательной модели сведения индивидуального к социальному, ибо только так можно понять исторический тип отдельного общества. Особенностью формационного подхода выступает исследование общественных структур, их субординации в системе общества. Цивилизационный подход исходит из противоположной модели – сведение социального к индивидуальному, выражением чего становится социальность человека. Сама цивилизация обнаруживает себя здесь как жизнедеятельность социума в зависимости от состояния этой социальности. Поэтому требованием цивилизационного подхода является ориентация на исследование человека и мира человека. Так при переходе стран Западной Европы от феодального строя к капиталистическому формационный подход акцентирует внимание на изменение отношений собственности, развитие мануфактуры и наемного труда. Цивилизационный же подход интерпретирует рассматриваемый переход как возрождение на новой основе идей античного антропологизма и цикличности. Именно такое умонастроение европейского обществознания вызвало в дальнейшем к жизни само понятие цивилизации и сопряженных с ним понятий просвещения, гуманизма, гражданского общества и т.д.

Философско-антропологическая парадигма выдвигалась К.Марксом на передний план при формировании цивилизационной триады. Высказанные им соображения можно представить в виде развития и смены трех исторических ступеней социальности человека. Первая ступень – личная зависимость. Вторая ступень – личная независимость, основанная на вещной зависимости. Третья ступень – универсальное развитие человека, свободная индивидуальность18 .
В формационном аспекте первая ступень цивилизации охватывает собой в западноевропейской истории античность и феодализм, вторая – капитализм, третья – в марксистском понимании будущий коммунизм. Однако суть проблемы не сводится лишь к несовпадению исторических рубежей первого этапа формационной и цивилизационной триад. Более существенно другое. Формационная триада подчеркивает прерывность исторического процесса, выражаемой прежде всего в коренном преобразовании системы общественных отношений, цивилизационная – непрерывность. Представляемые ею социумы могут проходить ряд формационных и цивилизационных ступеней. Отсюда преемственность в развитии цивилизации, особенно социокультурных ценностей, предшествующих исторических эпох. Российская цивилизация, например, имеет в этом отношении более чем тысячелетнюю историю, уходя своими корнями в языческие времени.

3. Социокультурная парадигма. Понятие цивилизации часто представляется в виде синонима понятия культуры, общей типологии культуры или конкретизируется через понятие городской культуры, ее предметных форм (разделение труда) и структурных образований19 . В подобной интерпретации связи цивилизации и культуры есть и свои основания (социокультурная преемственность), и свои ограничения. Цивилизация, в частности, соотносится не с культурой в целом, а с ее упадком или подъемом. Для О.Шпенглера цивилизация – самое крайнее и самое искусственное состояние культуры. Она несет негативную печать, “как органически-логическое следствие, как завершение и исход культуры”20 . Один из основоположников исторической школы “Анналов” Ф.Бродель, напротив, считает, что “культура – это цивилизация, которая не достигла своей зрелости, своего социального оптимума и не обеспечила своего роста”21 .
Этимологически слово “культура” означает возделывание, обработку. Поэтому “культура” всегда противопоставляется “натуре”, отождествляется с искусственной, созданной человеком “второй природой”. Отсюда деятельностная концепция культуры, получающая в наше время все большее признание специалистов. Культура определяется здесь в виде специфически человеческого способа деятельности, способа овладения действительностью, соединяющего в себе актуальный потенциал материального и духовного творчества. С позиций деятельностной концепции культуры можно сказать, что цивилизация соподчинена с культурой, но это не одно и то же.
Цивилизация, на что уже обращалось внимание, – особый вид социума или их сообщества, культура же применительно к историческому процессу представляет все виды социума, включая первобытные. В этой связи заслуживает внимание определение цивилизации, предложенное американским социологом С.Хантингтоном22 . Обобщая его высказывания, можно утверждать следующее: цивилизация с момента своего возникновения есть самая широкая историческая общность культурной идентичности людей. Есть и другие более узкие разграничительные линии цивилизации и культуры.

Культура – внутреннее состояние человека, цивилизация – внешнее поведенческое состояние. Поэтому ценности цивилизации отнюдь не всегда соответствуют ценностям культуры, крайним выражением чего выступает “цивилизационное варварство”. Нельзя не видеть и то, что в классово разделенном обществе, даже в условиях обострения его социальных противоречий, цивилизация едина, хотя плоды цивилизации доступны далеко не всем. Культура же в таком обществе всегда является разделенной культурой. По крайней мере можно говорить о народной культуре и элитарной, о субкультурах и т.п.

4. Технологическая парадигма. Способом формирования и развития цивилизации выступают общественные (в отличие от естественно возникших) технологии производства и воспроизводства непосредственной жизни. Технологию часто понимают в узком, сугубо техническом смысле. Однако есть и иное, более широкое и более глубокое понимание этого явления. В свое время К.Маркс писал: “Технология вскрывает активное отношение человека к природе, непосредственный процесс производства его жизни, а вместе с тем и его общественных условий жизни и проистекающих из них духовных представлений”23 . Неизвестно, знал ли эти слова А.Тойнби. Однако сто лет спустя, переводя греческое слово “технология” как “сумка с инструментами”, он обращает внимание на то, что среди них есть не только материальные, но и духовные инструменты, в том числе и мировоззрение24 .

Итак, наряду с материальными началами общественные технологии включают в свою структуру и духовные начала – осознание человеком мнимых или действительных связей явлений. Коренные ступени развития духовных начал общественных технологий сопряжены со ступенями цивилизационной триады. Их обобщенной характеристикой выступает уровень практически-духовного овладения миром или, другими словами, движение по пути возвышения человеческой свободы к действительной свободе, где свободное развитие каждого – условие свободного развития всех.
Общественные технологии включают в свой процесс все средства материального и духовного производства, в том числе: язык и другие знаковые системы, социальные и технические нормы, закрепленные в традициях, обычаях, государственно-юридических уложениях, технической документации, законотворчество, правопорядок и т.д. Цивилизация представляется в этой связи как технико-технологическое отношение между людьми и их технико-технологическое отношение к природе.

Применительно к историческому процессу в целом цивилизационная технологическая парадигма имеет дело с развитием системы человек-техника. Она непосредственно затрагивает не только трудовые функции человека (ручная технология, машинная технология, самоуправляемая машинная технология), но и характеристики процесса социализации человека – изменение его кругозора, навыков, опыта, знаний и заблуждений, социальной среды, жизненных ориентиров и установок, социальных позиций и многого другого, превращающего человека в общественного индивида. Поэтому и система человек-техника, строго говоря, является социо-технологической. Вслед за американским социологом Д.Беллом вехи ее развития можно определить как доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное общество.

Развитие системы человек-техника, соотносимое, как мы видим, с цивилизационной триадой – сложный и противоречивый процесс, не исключающий и фазы попятного движения. Духовный мир доиндустриального работника (ремесленника и крестьянина) несравненно выше и богаче духовного мира частичного рабочего, превращенного фактически в придаток машины. Однако частичный рабочий – не вершина индустриального общества, а лишь его начальное звено.

Технологическое использование достижений науки и техники создало в наше время новую ситуацию. Обозначилась тенденция интеллектуализации физического труда. Более того, современный рабочий класс представляет собой не только работников физического труда, но и непосредственно включенных в технологический цикл работников умственного труда – программистов, операторов, технологов и др. Формируются новейшие постиндустриальные технологии.

Какими бы словами ни обозначать постиндустриальное развитие, ясно одно: идея К.Маркса о переходе из “царства необходимости” в “царство свободы”, завершающего предысторию человечества, сохраняет свою прогностическую ценность. Остается надеяться, что человеческий разум, труд и ответственность политиков предотвратит надвигающуюся экологическую катастрофу биосферы Земли, сделают все, чтобы создать условия устойчивого (самодостаточного) развития всех регионов планеты, сохранить у человеческой цивилизации будущее.

Резюме

Формационный подход представляет собой логику исторического процесса, его сущностные черты (общественный способ производства, систему общественных отношений, социальную структуру, в том числе классы и классовую борьбу и др.), цивилизационный – все многообразие форм проявления этих сущностных черт в отдельных, конкретных обществах (социумов) и их сообществах. Но К.Маркс открыл не только формационную, но и цивилизационную триады. Соответственно формационный подход можно определить как субстанциональный. Он связан с нахождением единой основы общественной жизни и выделением стадий (формаций) исторического процесса в зависимости от этой основы и ее видоизменения. Цивилизационный – как комплексный. Речь идет здесь не об одной, а о нескольких основах. Понятие цивилизационного подхода – собирательное понятие. Оно обозначает ряд связанных между собой парадигм, т.е. концептуальных установок исследования. Автор выделяет общеисторическую, философско-антропологическую, социокультурную и технологическую парадигмы цивилизационного подхода.

Формационная триада сформулирована К.Марксом в виде: первичная формация (общая собственность), вторичная формация (частная собственность) и третичная формация (общественная собственность) – то, что К.Маркс называл коммунистическим обществом. Обосновывается ответ на вопрос, почему первичная и третичная формации определяются как общественные формации, а вторичная как экономическая общественная формация. Выдвинута гипотеза об архаическом синкретизме (нерасчлененности) общественных отношений, составляющих общественную форму способа производства первичной формации, в условиях которой экономические отношения проявлялись через кровнородственные связи. Высказано также предположение о социокультурном синкретизме третичной общественной формации.

Выяснено соотношение формационной триады (трех больших формаций) и прогрессивных эпох (малых формаций – формаций в узком смысле) экономической общественной формации. Можно утверждать, что малые общественные формации были определены К.Марксом в основном на западноевропейском историческом материале. Поэтому античную и феодальную стадии развития нельзя просто переносить на историю Востока. Уже в России возникли особенности, не соответствующие западноевропейской модели развития. То, что К.Маркс называл азиатским сп
« Последнее редактирование: 01 Январь, 1970, 00:00:00 am от Vivekkk »
Правила форума
Нет рабства более позорного, чем рабство добровольное. Сенека.

Оффлайн Vivekkk

  • Администратор
  • Почётный Афтар
  • *********
  • Сообщений: 8 615
  • Репутация: +13/-0
(Нет темы)
« Ответ #2 : 18 Август, 2010, 03:45:08 am »
Т.И.Ойзерман. Учение К.Маркса и идея насильственной революции

Анализ марксистской теории приводит к выводу, что это учение, философской основой которого является материалистическое понимание истории, придает решающее значение развитию материального производства. Маркс и Энгельс подвергали критике идеалистическое понимание истории, в особенности же его натуралистическую разновидность, согласно которой главную роль в истории человечества играло насилие. Уже в “Немецкой идеологии”, в которой формулируются отправные положения материалистического понимания истории, они противопоставляют это учение теории насилия, характеризуя ее как господствующую социально-политическую концепцию.

“До сих пор насилие, война, грабеж, разбой и т.д. объявлялись движущей силой истории”1 .

Маркс и Энгельс указывают, что эта концепция опирается на известные исторические факты, в особенности на события, относящиеся к эпохе крушения Римской империи, а также на последующую историю Европы, существенное содержание которой составляют войны, завоевания и другие формы насилия. Историки эпохи Реставрации (Тьерри, Минье, Гизо), исследования которых высоко оценивались основоположниками марксизма, объясняли возникновение противоположных классов как результат завоевания одного народа другим. Маркс и Энгельс, выступая против несостоятельного, с их точки зрения, преувеличения роли завоевания в истории, указывают на тот факт, что захватнические войны предполагают наличие того, что является предметом захвата и что может быть создано только трудом, материальным производством. В этой связи основоположники марксизма указывают:

“Нет ничего обычнее представления, будто в истории до сих пор все сводилось к захвату. Варвары захватили Римскую империю, и фактом этого захвата принято объяснять переход от античного мира к феодализму”2 .

Маркс и Энгельс, разумеется, нисколько не отрицают факты, но они подчеркивают, что “захвату повсюду очень скоро приходит конец, когда для захвата ничего уже более не остается, нужно перейти к производству”3 .

Следовательно, с точки зрения материалистического понимания истории теория насилия, согласно которой история общества определяется внеэкономическими факторами, совершенно несостоятельна. Внеэкономическое принуждение, характеризующее феодальные производственные отношения, Маркс и Энгельс объясняют не просто насилием, а уровнем развития производительных сил в эту эпоху. Переход от феодального способа производства к капиталистическому означает замену внеэкономического принуждения к труду принуждением экономическим, обусловленным капиталистическими производственными отношениями. Таким образом, марксизм не только обосновывает приоритет экономического развития, но и доказывает, что его роль неуклонно возрастает в ходе исторического развития человечества.

Критику теории насилия Маркс и Энгельс продолжают и в последующие годы. Особенно показательна в этом отношении книга Энгельса “Анти-Дюринг”. Дело в том, что Е.Дюринг, претендовавший на новое обоснование социализма, выступил против марксизма как учения, которое якобы недооценивает роль насилия в истории.

Он писал, что “некоторые из новейших социалистических систем... утверждают, что формы политического подчинения как бы вырастают из экономических состояний”. Отвергая это, как нетрудно заметить, марксистское воззрение, Дюринг пытался обосновать положение, что “первичное все-таки следует искать в непосредственном политическом насилии, а не в косвенной экономической силе”4 .

По теории Дюринга, частная собственность, капитал, прибыль и даже процент – все это является результатом насилия со стороны имущих классов по отношению к неимущим. Энгельс решительно отвергает эту абсолютизацию насилия, подчеркивая, что частная собственность на средства производства возникла “в интересах повышения производства и развития обмена, – следовательно, по экономическим причинам. Насилие не играет при этом никакой роли”5 .

Дюринг, несмотря на свойственную ему абсолютизацию насилия, понимал последнее крайне односторонне. Насилие, с его точки зрения, есть абсолютное зло. Он осуждает, следовательно, и право на революционное насилие, которое обосновывали выдающиеся мыслители эпохи Просвещения, как Ж.-Ж.Руссо, Г.Б.мабли. И Энгельс, опровергая теорию насилия Дюринга, подчеркивает выдающееся историческое значение революционного насилия, которое, по словам Маркса, является повивальной бабкой старого общества, когда оно беременно новым.

Итак, проблема насилия в рамках марксистского учения есть прежде всего и главным образом проблема революционного насилия. Революции рассматриваются Марксом и Энгельсом как закономерные этапы развития антагонистического общества в эпоху, когда прогресс производительных сил сковывается устаревшими общественными отношениями производства.

Следует подчеркнуть, что этот общий социологический вывод имеет своей основой реальный исторический опыт: буржуазные, антифеодальные по своему содержанию, революции XVII–XIX вв. Если переход от феодализма, в рамках которого возникает и развивается капиталистический экономический уклад, к буржуазному обществу стал возможен лишь в результате ряда революций, то переход к принципиально новому, исключающему антагонистические производственные отношения, посткапиталистическому общественному строю, в принципе невозможен без насильственной революции. Таков был ход мысли Маркса и Энгельса, основанный на обстоятельном изучении истории буржуазных революций. Это обстоятельство важно подчеркнуть, поскольку оно делает понятным происхождение идеи насильственной революции.

Процесс формирования марксизма совершается накануне буржуазно-демократических революций 1848 г. Первый программный документ марксизма – “Манифест Коммунистической партии” – был написан буквально накануне революционного взрыва во Франции и Германии. Революционная ситуация, о которой прямо говорится в “Манифесте”, несомненно, наложила свою печать на это произведение, в особенности же на то понимание проблемы революции, которое в нем изложено.

В “Манифесте” Маркс и Энгельс, исходя из сформулированной ими теории классов и классовой борьбы и применяя эту теорию к рабочему движению, следующим образом определяют его перспективы: “Описывая наиболее общие фазы развития пролетариата, мы прослеживали более или менее открытую гражданскую войну внутри существующего общества вплоть до того пункта, когда она превращается в открытую революцию, и пролетариат основывает свое господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии”6 .

Итак, Маркс и Энгельс рассматривают насильственную антикапиталистическую революцию как завершающую стадию классовой борьбы между пролетариатом и буржуазией. Установление политического господства пролетариата определяется в том же “Манифесте” как “завоевание демократии”7 . Это положение заслуживает особого внимания и специального рассмотрения. Характеристика политического господства рабочего класса как завоевания демократии прямо указывает на то, что необходимость насильственной антикапиталистической революции непосредственно связывается с отсутствием демократии в капиталистическом обществе или, по меньшей мере, с совершенно недостаточным развитием его демократических институтов. И действительно, в эту эпоху, не только накануне революций 1848 г., но непосредственно после них, в европейских странах (даже в наиболее развитых из них) не было всеобщего равного избирательного права так же, как и свободы объединения в профсоюзы, права на забастовки, демонстрации, свободы печати и т.д. Естественно, возникает вопрос: не связан ли тезис о необходимости насильственной антикапиталистической революции с констатацией данного, фактического положения вещей?

В полной мере следует учитывать и то обстоятельство, что буржуазные революции XVII–XVIII вв. и даже первой половины XIX в. представляли собой лишь начало демократических преобразований, которые были завершены значительно позже, в основном лишь в последней трети XIX в., да и то лишь в наиболее развитых европейских капиталистических странах. В период революций 1848 г. Маркс и Энгельс были убеждены в том, что завершение демократических преобразований, буржуазный характер которых они неоднократно подчеркивали, в принципе невозможно в рамках капиталистического общества, так как оно подорвало бы политическое господство буржуазии. Если учесть и то обстоятельство, что капиталистическая система представлялась Марксу и Энгельсу как, по существу, уже исчерпавшая свою историческую необходимость, то становится понятным, почему они связывали “завоевание демократии” с насильственным ниспровержением политического господства буржуазии.

Маркс и Энгельс заблуждались относительно ближайшего и более отдаленного будущего капиталистического способа производства. С этим основным заблуждением, характеризующим не только ранний марксизм, но и все его последующее развитие, связана и определенная недооценка значения организованного рабочего движения в качестве могущественной движущей силы в историческом процессе завершения буржуазно-демократических преобразований. Ведь если крах капитализма представляется делом ближайшего будущего, то вследствие этого нет и перспектив для пролетарской борьбы за демократию в рамках этого строя.

В конце 50–60-х гг. Маркс и Энгельс частично пересмотрели выводы, сделанные ими на основе теоретического осмысления опыта революций 1848 г. Они, в частности, отказались от идеи непрерывной революции, признав, что пролетарскую революцию отделяет от буржуазных революций целая историческая эпоха. Преодоление иллюзии относительно близости антикапиталистической революции позволило более трезво оценить повседневную борьбу пролетариата за улучшение своих жизненных условий в рамках буржуазного общества.

Это, как свидетельствовали факты, были не только экономическая, но и политическая борьба, а именно борьба за завершение буржуазно-демократических преобразований. Всеобщее избирательное право, казавшееся невозможным в рамках капиталистического строя, стало фактом, в первую очередь, в наиболее развитых капиталистических странах: в Англии, США, Франции, Германии. Профсоюзное движение было легализовано в этих странах, несмотря на противодействие предпринимателей-капиталистов. Стачечное движение также постепенно обретало правовую основу. В конце 60-х годов в Германии возникла первая легальная социал-демократическая партия рабочего класса. К.Маркс и Ф.Энгельс, естественно, не могли не учитывать эти факты.

В этой связи становится понятным громадное принципиальное значение известного высказывания Маркса, сделанного в 1872 г. после Гаагского, последнего конгресса Первого Интернационала. В речи на митинге в Амстердаме Маркс подчеркивает, что существуют разные пути и средства, ведущие к новому, социалистическому строю:

“...мы никогда не утверждали, что добиваться этой цели надо повсюду одинаковыми средствами”8 .

Это общее положение конкретизируется посредством прямого указания на возможность мирных социалистических преобразований в тех капиталистических странах, в которых в полной мере осуществлены демократические преобразования.

“Мы знаем, – говорил Маркс, – что надо считаться с учреждениями, нравами и традициями различных стран, и мы не отрицаем, что существуют такие страны, как Америка, Англия, и если бы я лучше знал ваши учреждения, то, может быть, прибавил бы к ним и Голландию, в которых рабочие могут добиться своей цели мирными средствами”9 .

На первый взгляд, речь идет просто об исключении, сделанном Марксом для США и Англии: ведь в других странах, по его же словам, “господство труда” не может быть установлено мирным путем, т.е. посредством реформ в рамках существующего строя. Необходимо, однако, вполне уяснить роль Англии и США в мировой экономике второй половины XIX в. Великобритания была наиболее могущественной индустриальной державой мира. Британская империя охватывала едва ли не большую часть населения Земли. США господствовали на всем американском континенте. Можно было не сомневаться в том, что успешные мирные социалистические преобразования в этих странах имели бы своим непосредственным продолжением аналогичный процесс в большинстве капиталистических стран Европы.

Необходимо отметить, что приведенное положение Маркса о возможности мирных социалистических преобразований – отнюдь не единственное высказывание на эту тему. В письме Г.Гайндману от 8 декабря 1880 г. Маркс подчеркивает, что его партия “считает английскую революцию не необходимой, но – согласно историческим прецедентам – возможной”. Революция, поясняет далее Маркс, безусловно, необходима для свержения антидемократического режима: “от военного деспотизма невозможно избавиться иначе, как путем революции”10 .

Эти положения, несомненно, связаны с экономический анализом развития капитализма, анализом, который приводит Маркса к заключению, что акционерные компании представляют собой

“упразднение капитала как частной собственности в рамках самого капиталистического способа производства”11 .


Еще в большей мере это относится к кооперативным предприятиям, в которых, по словам Маркса, “уничтожается противоположность между капиталом и трудом, хотя вначале в такой форме, что рабочие как ассоциация являются капиталистом по отношению к самим себе..”. И далее Маркс подчеркивает, что акционерные компании и кооперативные предприятия “следует рассматривать как переходные формы от капиталистического способа производства к ассоциационированному”12 .

Ассоцианированным способом производства Маркс, разумеется, именует социализм.


Приведенные положения Маркса получают свое дальнейшее развитие в работах Энгельса. Здесь в первую очередь надо указать на его замечания к проекту Эрфуртской программы германской социал-демократии. В этом проекте имеется формулировка: “современное общество врастает в социализм”. Энгельс отвергает это положение, поскольку оно распространялось на все капиталистические страны и прежде всего на Германию, в которой, несмотря на наличие представительных учреждений, господствовал абсолютизм, подавляющий демократическое волеизъявление трудящихся масс. Иное дело – действительно развитые демократические буржуазные государства, в которых народное волеизъявление получает адекватное выражение в представительных учреждениях. “Можно представить себе, – пишет Энгельс в этой связи, – что старое общество могло бы мирно врасти в новое в таких странах, где народное представительство сосредоточивает в своих руках всю власть, где конституционным путем можно сделать все, что угодно, если только имеешь за собой большинство народа: в демократических республиках, как Франция и Америка, в таких монархиях, как Англия...”13 .

Стоит подчеркнуть, что Энгельс не отрицает возможности сосредоточения всей власти в органах народного представительства, несмотря на то, что буржуазия остается экономически господствующим классом в системе капитализма. Это противоречие буржуазной демократии, которая при всей своей исторической ограниченности все же является действительной, а не мнимой (как утверждают анархисты) демократией, неоднократно отмечалось основоположниками марксизма.

Дальнейшим развитием нового марксистского положения о возможности мирных социалистических преобразований в капиталистических странах, положения, которое принципиально отличается от воззрений Маркса и Энгельса периода революций 1848 г. (и непосредственно после них), является введение Энгельса к переизданию работы Маркса “Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 гг.”. В этом введении, значение которого постоянно замалчивалось в советской, посвященной истории марксизма,литературе, Энгельс еще более решительно, чем в предшествующих своих работах обосновывает возможность мирных социалистических преобразований.
Если накануне революций 1848 г. и непосредственно после них Маркс полагал, что всеобщее избирательное право не может быть завоевано без ниспровержения политического господства буржуазии, то теперь в конце XIX в., когда оно было уже завоевано в условиях капитализма, задача социал-демократии состоит в том, чтобы предотвращать превращение этого выдающегося демократического завоевания в орудие обмана широких масс избирателей. Необходимо постоянно разоблачать избирательные махинации имущих классов, дабы превратить всеобщее избирательное право в орудие освобождения трудящихся масс.

Всеобщее избирательное право, разъясняет Энгельс, может быть успешно использовано в интересах трудящихся. В этом случае оно представляет собой “совершенно новый способ борьбы пролетариата”, ибо при наличии этого права “государственные учреждения, при помощи которых буржуазия организует свое господство, открывают и другие возможности для борьбы рабочих против этих учреждений”. И, разъясняя это положение, Энгельс пишет, что рабочие “стали оспаривать у буржуазии каждую выборную должность, если при замещении ее в голосовании участвовало достаточное количество рабочих голосов. И вышло так, что буржуазия и правительство стали гораздо больше бояться легальной деятельности рабочей партии, чем нелегальной, успехов на выборах, – чем успехов восстания”14 .
Если в первой половине XIX в. пролетарии, доведенные до отчаяния ужасающими условиями своего существования, нередко восставали против произвола капиталистов, то в последней трети столетия, благодаря изменившимся условиям, демократическим преобразованиям прежде всего, борьба европейского пролетариата против класса капиталистов обретает новые, легальные формы. Вооруженные выступления, бои на баррикадах уступают место забастовкам и другим формам массового организованного сопротивления трудящихся капиталистической эксплуатации. Капиталисты теперь вынуждены считаться с организованным рабочим движением, с профессиональными союзами, идти на компромисс с ними. Это значит, указывает Энгельс в том же введении к работе Маркса, что “условия борьбы существенно изменились. Восстание старого типа, уличная борьба с баррикадами, которая до 1848 г. повсюду в конечном счете решала дело, в значительной степени устарела”15 . Это не значит, подчеркивает тут же Энгельс, что право народа на революцию, которая, как известно, невозможна без насилия, устарело. Напротив, оно прочно вошло в народное сознание как право законного ответа на насилие, применяемое господствующими имущими классами. Поэтому не следует полностью исключать и возможность вооруженной народной борьбы. Но это не может быть столбовой дорогой массового социалистического движения.

Осмысливая опыт социалистического движения в Германии и в других буржуазно-демократических странах, Энгельс приходит к весьма важному заключению: “Ирония всемирной истории ставит все вверх ногами. Мы, “революционеры”, “ниспровергатели”, мы гораздо больше преуспеваем с помощью легальных средств, чем с помощью нелегальных или с помощью переворота. Партии, называющие себя партиями порядка, погибают от созданного ими же самими легального положения... И если мы не будем настолько безрассудны, чтобы в угоду этим партиям дать себя втянуть в уличную борьбу, то им в конце концов остается лишь одно: самим нарушить эту роковую законность”16 .

Приведенные высказывания Энгельса носят, конечно, чрезмерно оптимистический характер. Всеобщее избирательное право, как свидетельствует исторический опыт XX в., используется имущими классами не менее (а зачастую и более) успешно, чем социал-демократическими партиями. Демократические институты в любом буржуазном обществе не устраняют экономического господства капиталистов, которое дает себя знать во всех сферах общественной жизни. Исторический опыт нашего века дает достаточно оснований для критического отношения к демократии в условиях капиталистического общества. Такое отношение внутренне присуще марксизму, который немыслим без критики буржуазно-демократических иллюзий. Однако марксизму, в отличие от анархизма, чужда односторонняя оценка буржуазной демократии, а тем более ее недооценка. Неоспоримым фактом является то, что социал-демократические партии нередко становятся правящими партиями буржуазного общества. И в качестве правящих партий они, выражая интересы трудящихся масс, осуществляют социальные программы в сфере трудовых отношений, налогообложения, социального страхования, образования, медицины и т.д. Показательно также и то, что консервативные партии, становясь правящими, не могут, как правило, упразднить эти социальные программы, ибо в таком случае они лишаются шансов удержаться у власти.

До недавнего времени советские исследователи подвергали суровой критике социал-демократические партии за то, что они, придя к власти, отвергают необходимость “экспроприации экспроприаторов” и тем самым оказываются сторонниками компромисса с классом капиталистов. Однако поскольку Маркс и Энгельс признавали закономерность (разумеется, при определенных исторических условиях) мирных социалистических преобразований, они признавали тем самым и необходимость компромисса между противоположными классами капиталистического общества. Борьба классов с точки зрения марксизма отнюдь не исключает компромиссов между ними. Экономическая борьба рабочего класса представляет собой, по существу, борьбу за соответствующий интересам трудящихся компромисс.

Маркс как-то говорил, что пролетариату, возможно, окажется наиболее выгодным не просто конфисковать капиталистическую собственность, а выкупить ее у буржуазии. Это ли не установка на классовый компромисс?

Таким образом, подытоживая рассмотрение вопроса об отношении основоположников марксизма к вопросу о насильственной революции, мы не вправе недооценивать факт эволюции их воззрений. Если в начале своего пути Маркс и Энгельс считали насильственную революцию безусловной необходимостью, то в дальнейшем, осмысливая исторические перспективы, возникающие в ходе завершения буржуазно-демократических преобразований, основоположники марксизма постепенно приходят к признанию возможности иного пути к посткапиталистическому обществу, т.е. мирных социалистических преобразований. Речь, следовательно, идет о двух возможных путях социалистического переустройства общества, причем мирные социалистические преобразования оказываются тем более вероятными, чем значительнее демократические завоевания трудящихся.

Современные социал-демократические партии в капиталистических странах восприняли положения Маркса и Энгельса о возможности мирных социалистических преобразований в условиях капитализма. Социализм рассматривается этими партиями не как некое отдаленное туманное будущее, а как совокупность социальных программ, часть из которых уже осуществлена или находится в процессе осуществления. С этой точки зрения, Маркс и Энгельс, сделавшие вывод о возможности социалистических реформ в рамках капитализма, являются, по меньшей мере в этом отношении, основоположниками “демократического социализма” – основной программной установки современных социал-демократических партий.

В.И.Ленин и созданная им большевистская партия никогда не признавали эволюции воззрений Маркса и Энгельса по вопросу о насильственной революции. В работе “Государство и революция” Ленин мимоходом касается известного, приведенного выше положения Маркса о возможности мирных социалистических преобразований в Англии и США, рассматривая это высказывание как ограничение общего закона, обусловливающего переход от капитализма к социализму, ограничение, которое полностью отпадает вследствие изменения исторических условий, в частности потому, что Англия и США “скатились вполне в общеевропейское грязное, кровавое болото бюрократически-военных учреждений, все себе подчиняющих, все собой подавляющих”17 . По Ленину выходит, что в XIX в., к которому относится упомянутое высказывание Маркса, Англия и США были гораздо более демократическими государствами, чем они стали в XX в. Это сугубо ошибочное воззрение, связанное с ленинской концепцией “эпохи империализма”, истолковываемой как повсеместное подавление демократии и реакция по всей линии, явно игнорирует тот факт, что массовое организованное рабочее движение, массовые социал-демократические партии, т.е. все то, чего фактически не было (или почти не было) в XIX в., являются несомненным завоеванием демократии в рамках капиталистического общества. Поэтому представлять себе “эпоху империализма” как отказ от демократических завоеваний предшествующего периода – значит абсолютизировать некоторые свойственные монополистическому капитализму черты и явно недооценивать громадную роль рабочего движения в демократизации буржуазного общества.

Весьма показательно, что Ленин, упоминая о высказывании Маркса относительно возможности мирных социалистических преобразований, ни слова не говорит об аналогичных высказываниях Энгельса, некоторые из которых были приведены выше. Вследствие этого у читателя неизбежно создается ложное впечатление, что имеется лишь одно-единственное высказывание Маркса, которое не связано органически со всей системой марксистских воззрений, а тем более с их развитием. Такой односторонний подход к вопросу, значение которого невозможно переоценить, ведет к безапелляционному утверждению: “Мирного развития к социализму быть не может”18 .
Естественно, возникает вопрос: чем объясняется убеждение Ленина в том, что социалистические преобразования осуществимы лишь путем насильственной революции? Это убеждение частично может быть, на мой взгляд, объяснено ситуацией в России, в которой господствовал царизм, подавляющий любые попытки даже самых ограниченных демократических преобразований. Революция, которая назревала в России и разразилась в начале текущего века, могла быть, естественно, лишь насильственным переворотом. Эта революция носила буржуазно-демократический характер. Следовательно, ее насильственный характер не давал основания для категорического заключения о принципиальной невозможности мирных социалистических преобразований. И если Ленин все же настаивает на неизбежно насильственном характере социалистических преобразований, то это, по-видимому, объясняется тем, что такие преобразования представляются ему непосредственным продолжением буржуазно-демократической революции.

Маркс и Энгельс, как уже указывалось выше, отказались от идеи непрерывной революции, идеи, которая, по существу, несовместима с материалистическим признанием экономической обусловленности, экономической необходимости социалистической революции. Ленин, ссылаясь на новые исторические условия, сложившиеся в XX в., возрождает эту идею, разрабатывает ее как теорию перерастания буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую.

Однако отрицание возможности мирных социалистических преобразований связано у Ленина не только с его отношением к исторической ситуации, сложившейся в России; оно самым существенным образом связано со всей совокупностью его теоретических воззрений. Ленин трактовал буржуазное государство как диктатуру буржуазии. Государственная власть вообще трактовалась Лениным как диктатура того или иного класса, причем диктатуру Ленин определял как власть, не опирающуюся на какие-либо законы, не связывающую себя какими-либо (следовательно, и собственными) законами. Соответственно этому и демократия в рамках капитализма характеризовалась Лениным (особенно в последнее десятилетие его деятельности) лишь как внешнее облачение диктатуры буржуазии. Такое понимание сущности государства принципиально исключает допущение мирных социалистических преобразований.

В начале этой статьи я указывал, что материалистическое понимание истории, придающее решающее значение развитию производительных сил общества, принципиально несовместимо с теорией насилия, которая является разновидностью идеалистической интерпретации исторического процесса. Ленин был, несомненно, противником идеализма, но свойственная ему сугубая переоценка роли революционного насилия в истории является уступкой идеалистическому пониманию истории.

В период первой русской революции Ленин писал: “Великие вопросы в жизни народов решаются только силой”19 . К этому положению Ленин неоднократно возвращался и в последующие годы. Между тем не требуется особой проницательности, чтобы понять несовместимость такого социологического обобщения с материалистическим пониманием истории.

Промышленная революция конца XVIII – первой половины XIX вв. никоим образом не может быть истолкована как насильственное решение великих исторических вопросов. То же и притом в еще большей мере следует сказать о научно-технической революции нашей эпохи, революции, благодаря которой осуществлены (и продолжают осуществляться) грандиозные изменения в жизни всех народов Земного шара. Переходя от этих впечатляющих примеров к общему выводу, можно с полным правом сказать, что великие вопросы в жизни народов решаются прежде всего путем экономического развития.

Характерное для всего ленинизма преувеличение роли насилия Ленин пытался оправдать соответствующей интерпретацией учения Маркса и Энгельса, которое им характеризуется буквально как “панегирик насильственной революции”. При этом подчеркивалось: “Необходимость систематически воспитывать массы в таком и именно таком взгляде на насильственную революцию лежит в основе всего учения Маркса и Энгельса”20 . Между тем в основе всего учения марксизма лежит, как известно, материалистическое понимание истории и экономическое учение Маркса. Эта истина была, конечно, хорошо известна Ленину, но он на протяжении всей своей деятельности характеризовал марксизм главным образом как учение о решающей роли революционного насилия в истории человечества. Такая интерпретация марксизма носит волюнтаристский характер.
Ленинское истолкование марксизма, которое в течение многих десятилетий выдавалось в нашей стране (а частью и за ее пределами) за его единственно правильное понимание, в действительности оказалось искажением действительных воззрений Маркса и Энгельса и притом их в высшей степени существенных воззрений. Догматизация ленинского истолкования марксизма еще более усугубила это искажение. И нет другого пути к правильному пониманию учения Маркса и Энгельса, кроме преодоления его волюнтаристической интерпретации.
 
1   Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 21.
2   Там же. С. 74.
3   Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.3. С. 74.
4   Цит. по: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 162.
5   Там же. С. 166.
6   Там же. Т. 4. С. 435.
7   Там же. Соч. Т. 4. С. 446.
8   Там же. Соч. Т. 18. С. 154.
9   Там же. В 1886 г. в предисловии к английскому изданию первого тома “Капитала” Энгельс указывает, что изучение положения Англии привело Маркса к выводу, что “по крайней мере в Европе, Англия является единственной страной, где неизбежная социальная революция может быть осуществлена всецело мирными и легальными средствами” (Там же. Т. 23. С. 34).
10   Там же. Т. 34. С. 383.
11   Там же. Соч. Т. 25. Ч. I. С. 481.
12   Там же. С. 236-237.
13   Там же. Т. 22. С. 336-337.
14   Там же. С. 540.
15   Там же.
16   Там же. С. 546.
17   Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 38.
18   Там же. Т. 38. С. 358.
19   Там же. Т. 11. С. 123.
20   Там же. Т. 33. С. 20, 22.

http://www.philosophy.ru/iphras/library/marx/marx8.html
« Последнее редактирование: 18 Август, 2010, 04:59:09 am от Vivekkk »
Правила форума
Нет рабства более позорного, чем рабство добровольное. Сенека.

Оффлайн Vivekkk

  • Администратор
  • Почётный Афтар
  • *********
  • Сообщений: 8 615
  • Репутация: +13/-0
(Нет темы)
« Ответ #3 : 18 Август, 2010, 03:51:22 am »
Панарин А. Философия истории

О формационном подходе к истории.

Учение Маркса об обществе в его историческом развитии носит название "материалистическое понимание истории". Основными понятиями этого учения выступают общественное бытие и общественное сознание, способ материального производства, базис и надстройка, общественно-экономическая формация, социальная революция. Общество представляет собой целостную систему, все элементы которой взаимосвязаны и находятся в отношениях строгой иерархии. Основой общественной жизни или фундаментом общества выступает способ производства материальной жизни. Он обусловливает "социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание"2. В структуре способа производства главное значение имеют производительные силы и прежде всего орудия труда (техника). Их влияние на другие сферы общественной жизни (политику, право, мораль и т.д.) опосредуется производственными отношениями, совокупность которых составляет "экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания"3. В свою очередь и надстройка (политика, право и т.д.) оказывает на базис обратное активное влияние. Противоречия между производительными силами и производственными отношениями выступают основным источником развития, рано или поздно они обусловливают особые состояния в жизни общества, которые выливаются в форму социальной революции. История человечества есть естественный, т.е. независимый от сознания людей процесс смены общественно-экономических формаций. Она движется от простых, низших форм к формам все более развитым, сложным, содержательным.

"В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества"1.

Особо надо остановится на понятии формации. Оно обозначает у Маркса логически обобщенный тип (форму) организации социально-экономической жизни общества и складывается на основе выделения у различных конкретно-исторических обществ общих черт и признаков, прежде всего в способе производства. Иными словами, это исторически определенный тип общества, представляющий собой особую ступень в его развитии ("... общество, находящееся на определенной ступени исторического развития, общество с своеобразным отличительным характером"2. Так, капитализм - это машинная индустрия, частная собственность на средства производства, товарное производство, рынок. Под формацией, следовательно, нельзя понимать какое-то эмпирическое общество (английское, французское и проч.) или какое-то совокупное геополитическое сообщество (Запад, Восток). Формация в этом смысле высоко идеализированный, абстрактно-логический объект.

Вместе с тем формация - это и реальность, выступающая как общее в социально-экономической организации жизни различных конкретных обществ. Так, современное общество есть в представлении Маркса "капиталистическое общество, которое существует во всех цивилизованных странах, более или менее свободное от примеси средневековья, более или менее видоизмененное особенностями исторического развития каждой страны, более или менее развитое"3.
Маркс в общем и целом остался в рамках глобальных представлений своего времени об истории (как они развиваются, например, в философии Гегеля: мировая история характеризуется непосредственным единством, в ней действуют общие законы, она имеет определенную направленность развития и т.д.). Понятно, что он переосмыслил эти представления на иной методологической (материалистической в данном случае) основе, но в целом, повторим, был и остался сыном своего века. И, естественно, не удержался от соблазна глобального предвидения: за капиталистической формацией последует коммунистическая формация (социализм есть лишь ее начальная стадия). Коммунизм, таким образом, есть высшая цель истории, золотой век человечества. Есть смысл различать марксизм как научную теорию, обращенную к научному сообществу (сообществу ученых, специалистов), и марксизм как идеологическое учение, рассчитанное на массу, на завоевание ее ума и сердца; учение, в котором, в отличие от теории, большой удельный вес занимает вера. В первом случае Маркс выступает как ученый, во втором как страстный идеолог, проповедник.

Со временем учение Маркса приобрело широкую популярность. С энергией новоявленной религии оно завоевывало умы и сердца людей в самых разных странах. Но вместе с популярностью нового социального учения стала нарастать и его критика. Она началась еще при жизни Маркса и особенно усилилась на рубеже XIX-XX вв. Свою роль в выявлении ограниченности марксовой концепции истории сыграли работы русских мыслителей М. Бакунина, Н. Михайловского, П. Струве, Н. Бердяева и др. Характерна в этом смысле биография многих выдающихся русских мыслителей серебряного века (того же П. Струве, Н. Бердяева, а также О. Булгакова, С. Франка и др.). Все они были вначале марксистами, но вскоре разочаровались в этом учении и перешли на другие позиции. После революции в России в октябре 1917 г., прошедшей под знаменем марксизма, и особенно после 1945 г., когда марксизм стал официальной идеологией в целом ряде стран, критика учения Маркса стала важнейшим направлением в идеологической борьбе западного мира против стран, взявшихся осуществлять социализм на практике.

Длительное время, семьдесят с лишним лет, марксизм был официальной идеологией в нашей стране. Естественно, условия для его критики внутри страны были весьма неблагоприятными. Она стала интенсивно развиваться лишь в последние годы перестройки, с конца 80-х гг. "Бунт" подняли историки. По степени критического настроя в отношении к формационному учению можно условно выделить два основных направления. Представители первого полагают, что основные положения марксистского подхода к истории не выдержали проверки историческим опытом, поэтому его следует заменить новым, в корне отличным подходом. Представители второго - отрицают необходимость такой замены. Марксизм, считают они, сохраняет свое значение как философско-историческая теория, хотя и нуждается в обновлении, настаивают на необходимости различать собственно формационную теорию и формационный ре-дукционизм как ее особую форму. Сущность формационного ре-дукционизма усматривается в сведении всего богатства и многообразия жизни людей к формационным характеристикам, т.е. к способу производства, базису и надстройке, классовой борьбе и т.д.1

Каковы же основные пункты критики формационной теории, выдвигаемые представителями первого направления? Пожалуй, наиболее концентрированно они изложены в статьях историков А.Я. Гуревича и М.А. Барга на рубеже 80-90-х гг.2 Аргументы А.Я. Гуревича сводятся к следующему.

1. Формационная теория, разработанная на материале истории Западной Европы без достаточных оснований перенесена на всемирную историю. Реальные тенденции и формы развития обществ во многих регионах и странах мира, прежде всего Востока, не укладываются в схему пяти формаций. Это почувствовал еще сам Маркс, выдвинувший проблему азиатского способа производства, но так и не решивший ее.

2. Формационная теория в качестве основной детерминанты исторической жизни выделяет лишь один ее аспект - социально-экономический. Однако убедительно продемонстрировать универсальную зависимость духовной жизни и культуры от материальной истории общества, в частности, по линии "базис - надстройка" не удается.

3. Теория формаций зиждется на признании одноукладности общества. Но реальная история свидетельствует, что многоукладность является закономерностью едва ли не всякого общества. Причем ни одному из укладов приписывать определяющую роль нет оснований.

4. Формационная теория нацелена на макросоциологический анализ истории и игнорирует микросоциологический, создающий почву для сближения социально-экономического исследования с исследованием ценностей, норм поведения, коллективного сознания, религиозных установок и картин мира, заложенных в сознании людей их культурой.

5. Формационная теория предписывает истории однолинейный и телеологический характер, строгую последовательность стадий развития, определенную заданность, смысл и финал этого развития - коммунизм как идеальное состояние общественной жизни. В этом отношении теория формаций оказалась наследницей традиционно присущей христианской мысли хилиастической эсхатологии.

Близкую, хотя и менее радикальную, позицию занимает М.А. Барг. В его аргументации есть несколько дополнительных моментов.

1. При формационном подходе картина социальной структуры общества настолько обедняется, что все социальные слои за пределами основных классов-антагонистов выступают по сути как маргинальные элементы. Вся многоплановая социальная структура так или иначе подтягивается к классам-антагонистам.

2. При анализе духовной культуры формационный подход ориентирует на сведение всего ее богатства к отражению интересов основных антагонистических классов, игнорируя обширный субстрат общечеловеческих идей и представлений, нравственных ценностей, которые формировались на протяжении всей истории данного народа, этноса и не могут быть сведены ни к какому классовому началу.

3. Формационный анализ сводит государство к роли инструмента политического господства эксплуататорского класса, что далеко не исчерпывает его сути. Совокупность неформационных функций государства (олицетворение народности, правосудия и справедливости, хранитель целостности общества, арбитр в споре между общими и частными интересами и т.д.) превращает его в огромной силы социально-творческий фактор, который в рамках формационного подхода не может быть адекватно осмыслен.

4. При формационном подходе функционально обедненной оказывается роль духовной сферы общества, как и вообще вопрос о структуре этой области. Сведение этой сферы к отражению первичной стороны и, как следствие, к служебной роли закрывает возможность объективного ее анализа как самостоятельного, генетически независимого от данного способа производства фактора, который формирует социальность, в решающей степени определяет коммуникативную историю данного общества. Без учета исторической специфики ментальности данного народа в данную эпоху нельзя понять своеобразия проявлений различных форм социального антагонизма в обществе, а также поведения принадлежащих к нему индивидов.

Общий вывод М. Барга состоит в следующем. Формационный подход к истории не может претендовать на глобальную эвристическую функцию в историческом познании вообще, поскольку оставляет вне поля зрения множество элементов и связей общества как системы, которые тем самым не находят в монистическом взгляде на историю своего адекватного объяснения. Формационный подход способен обеспечить научное познание объективного аспекта истории, т.е. процессов, складывающихся из суммирования результатов индивидуальных и групповых действий общественных инди-цов, которые ими изначально не предвиделись и впоследствии гавались либо вовсе за пределами их сознания, либо осознавались ли "превращенно".

Ученые попытались определить содержание цивилизационного эдхода. Его главное отличие, пишет М.А. Барг, заключается в рас-эытии сущности, смысла любой исторической эпохи "через ее гсовеческое измерение". А.Я. Гуревич выдвигает на передний план историю ментальностей, т.е. разлитых в социальной среде умонастроений, неявных установок мысли и ценностных ориентации, автоматизмов и навыков сознания, текучих и вместе с тем очень устойчивых внеличностных его аспектов. Это как бы потаенный план общественного сознания, почва, на которой произрастают различные теории, идеологии. Этот план сознания укоренен настолько глубоко и прочно, что, когда одна идеология сменяет другую, этот потаенный слой образов и представлений может оставаться неизменным или изменяться лишь отчасти, сохраняя свои основные параметры1.

По М.А. Баргу цивилизационныи подход ориентирует исследователя на познание прошлого "через все формы объективации субъекта истории". Концепция цивилизации, включая как объективный (формационный), так и субъективный (антропологический) аспекты истории, впервые открывает возможность построения собственно исторической методологии, которая позволяет представить исторический процесс в динамическом сопряжении объективно-заданного и субъективно-волевого начал. Она позволяет также преодолеть дробление исторической науки на частные дисциплины, чтобы рассматривать человека не в той или иной его ипостаси (экономической, классовой, политической и проч.), а в его целостности. Отсюда как раз и вытекает потребность в категории "цивилизации", которая заключает в себе необходимую интегративную потенцию как в рамках национальной, так и в рамках всемирной истории. Наконец, цивилизационныи подход открывает возможность изучения многовариантности путей общественно-исторической эволюции различных регионов планеты, стран и народов, тогда как в формационном подходе универсальность этой эволюции достигается ценой лишения народов их исторической индивидуальности.

Признавая основательность этой критики, отметим, что она отправляется не столько от самого Маркса, сколько от той интерпретации марксизма, которая сложилась в нашей стране в 30 - 50-е гг. Трудно отделаться от мысли, что многие из тех "узких мест" (проблемных ситуаций) в историческом и социологическом познании, на которые указывают критики формационной теории, могут плодотворно анализироваться и "расшиваться" на основе методологии Маркса. Так, из его теории отнюдь не следует однозначно необходимость сведения многоукладности к одному укладу. Напротив, она предполагает учет всех сколько-нибудь значительных хозяйственных укладов и выявление их иерархии, т.е. определения, какой из них является ведущим или перспективным в данный момент (что, безусловно, очень важно). Достаточно вспомнить ленинскую характеристику хозяйственных укладов России в первые годы советской власти. Беда марксистов заключалась в крайне ограниченном понимании того, что такое социалистический уклад, каковы пути его развития, и в оценке всех иных укладов как отживших (впрочем, при некоторых уступках госкапитализму).
Не все так просто и с критикой положения Маркса о роли способа производства (экономики) как основной детерминанты общественной жизни. Разумеется, не хлебом единым жив человек. Естественно, даже у рядового человека возникает некое чувство протеста, когда в тысячу первый раз записные трубадуры трубят ему о том, что материальный способ производства - фундамент жизни общества. Спросите у этого рядового человека, какие ассоциации возникают у него при слове "производство" (а они у него те же, что и при слове "работа"). Ему, в общем и целом, понятно, что производство средств к жизни - это необходимо. Но социальная жизнь не сводится к этой необходимости, у нее есть и другие, более тонкие или более высокие измерения. Подлинность своей жизни, свою "самость", человек ощущает где-то за пределами производства средств к жизни, за пределами этой вынужденной необходимости. Да к тому же, что такое "материальное" производство, не зависящее от сознания и воли человека? В производстве - человек отнюдь не животное существо, без сознания и воли, не слепое орудие необходимости. От его сознания и воли, его профессиональной подготовки как раз и зависит содержание и характер производства, его эффективность. Наконец, помимо всего прочего, человек на производстве это еще и человек моральный (не говоря уже о праве, эстетике и проч.). Так что тут, в самом деле, не все так просто, как в иных марксистских учебниках советского времени, набивших у читателя оскомину.

С точки зрения способа производства, в том числе и системы производственных отношений, развитые страны Запада (США, Англия, Германия, Франция и т.д.) мало или даже совсем не отличаются друг от друга. Но с точки зрения надстройки (политики, морали и проч.) они отличаются очень сильно. У каждой страны свой стереотип поведения, неповторимый национальный характер, специфическое самосознание. Чем обусловлены особенности их надстройки? Конечно, всем ходом исторического развития. И это прошлое - не мертвые рудименты, не музейный предметно-вещный мир, а живая плоть - традиции, обычаи, привычки, менталитет и т.п. Более того, надстройка (политика, право, мораль, искусство и проч.) характеризуется способностью компенсировать, например, слабость нарождающихся производственных отношений, расчищать для них социально-политическое пространство посредством законодательных, политико-административных мер, моральных императивов, эстетических идеалов.

Самостоятельное значение обретает вопрос о "географических" границах применения формационной теории. Она, по-видимому, верно охватывает некоторые особенности развития западной цивилизации, с ее выраженными стадиями и наличием известного "вектора". Применительно к Восточным обществам этот стадиальный подход выглядит менее убедительным. Можно ли таким образом скорректировать формационную теорию (например, путем выделения автономных стадий развития человеческого духа, культуры, проявившихся, в частности, при переходе от политтеизма к монотеизму), чтобы границы ее применимости оказались рациональными? От ответа на этот вопрос во многом зависит исход нынешней полемики между сторонниками формационного и цивилизационного подходов.

Особого интереса заслуживает "человеческое измерение" истории - выявление роли духовных, психологических, моральных факторов. Нет смысла возражать и против "истории ментальностей" как предмета исторического исследования. Проблема вполне реальная и слабо изученная. Но нельзя сводить к ней весь предмет исторического познания.

Скажем, как историк станет выявлять "потаенный план общественного сознания"? Он - не психолог, с людьми - субъектами прошедшей истории - не поговоришь. Остается одно - судить о "неявных установках мысли и ценностных ориентациях" по действиям людей (по формам объективации). А поскольку историк имеет дело с массовыми процессами, он вынужден будет сводить действия индивидов к действиям неких социальных общностей или групп (классов, слоев и т.д.), к общественным движениям. Другими словами, обобщать, изобретать некие абстрактно-логические концепции (схемы, модели) исторического процесса. Естественно, он будет стремиться к созданию концепции с высокой разрешающей способностью познания. Но такие концепции возникают на основе широкого охвата исторической действительности, обобщения обширного эмпирического материала.
Если уж выдвигать "человеческое измерение истории" в качестве научной или историософской категории, тем более связывать с ней новый подход, то следовало бы дать ей хотя бы рабочее определение, проследить изменение ее содержания от эпохи к эпохе. Например, древнерусское летописание тоже есть не что иное, как человеческое измерение истории, причем самое непосредственное. Еще в свое время В.О. Ключевский, выдающийся русский историк, сопоставляя манеру летописца с научной историографией, писал: "Научная задача историка, как ее теперь (на рубеже XIX-XX вв. - Г. О.) понимают, состоит в уяснении происхождения и развития человеческих обществ. Летописца гораздо более занимает сам человек, его земная и особенно загробная жизнь"1.

Но и труды самого В.О. Ключевского опять же можно рассматривать как человеческое измерение истории, тем более что непосредственным предметом исторического исследования он считал "генезис и механизм людского общежития"2, или "проявление сил и свойств человеческого духа, развиваемых общежитием"3. Другими словами, каждой эпохе свойственно свое понимание человеческого измерения истории.

О сущности цивилизационного подхода к истории.

Если сущность формационного подхода к истории раскрывается достаточно легко, поскольку формационная теория представляет собой более или менее целостное учение, то с цивилизационным подходом дело обстоит сложнее. Единой цивилизационной теории как таковой не существует. Сам термин "цивилизация" весьма многозначен. Например, в "Философском энциклопедическом словаре" приводится три его значения: 1) синоним культуры; 2) уровень или ступень общественного развития материальной и духовной культуры; 3) ступень общественного развития, следующая за варварством4. В самое последнее время в среде отечественных историков, философов участились попытки как-то упорядочить, привести в некоторую логически выверенную систему существующие концепции цивилизации. Есть даже предложение выделить новую науку под названием "цивилиография"5.

Но как признает один из исследователей, стремление превратить "теорию цивилизаций в методологическую основу изучения мировой и отечественной истории" "находится в противоречии с недостаточной исследованностью самой теории цивилизаций как предмета философского и исторического знания, причин ее возникновения и закономерностей рзви-тия, пределов ее применимости"6. Однако говорить о "теории цивилизаций" как единой научной теории оснований нет. На деле существуют различные теории цивилизаций. А сам цивилизационный подход представляет собой некий суммативный набор сходных методологических установок, принципов. Отсюда проистекают слабые моменты цивилизационного подхода. Главный среди них - аморфность, расплывчатость критериев, по которым выделяются цивилизации, их типы; слабая определенность причинно-следственных связей между этими критериями.

Анализ эволюции понятия "цивилизация" за последние 2,5 столетия (со времени появления в науке этого термина) показывает, что процесс его становления как научной категории протекал очень медленно и по существу еще не завершился. И.Н. Ионов, исследовавший этот вопрос, выделяет три этапа этой эволюции. Первый охватывает период с середины XVIII по середину XIX вв. Его представители - Ф. Вольтер, А. Фергюссон, А.Р. Тюрго, И.Г. Гердер, Ф. Гизо, Гегель и др. На этом этапе доминируют безоглядный исторический оптимизм, сближение (даже слияние) идей цивилизации и прогресса, линейно-стадиальная характеристика процесса цивилизации (системообразующим в концепции прогресса развития было представление о вынесенной в будущее цели истории, для обоснования которой исторические события выстраивались в линейном порядке, а события, не соответствующие схеме, отсекались). Понятие "цивилизация" употреблялось исключительно в единственном числе, обозначая человечество в целом, и носило ярко выраженный оценочный характер (дикость, варварство, цивилизация).

Национально-культурные различия рассматривались как второстепенные, связанные с особенностями среды обитания, расы, культурной традиции. На этом этапе появились и идеи об истории как совокупности уникальных локальных культур (И.Г. Гердер), но они остались в тот период невостребованными.

На втором этапе (вторая половина XIX в.) в теориях исторического процеса продолжают господствовать представления о целостности и связности истории. Мыслители исходят из принципиальной совместимости логического и исторического подходов к ее изучению. Преобладает анализ причинно-следственных связей действительности, стремление к историческому синтезу. Социологизация теорий цивилизации остается главной тенденцией их развития (развиваются идеи об определяющей роли географического фактора, о развитии структуры общества в процессе ее приспособления к окружающей среде). Но заметно уменьшается исторический оптимизм. Все более ставится под сомнение идея прогресса. Представители этого этапа О. Конт, Г. Спенсер, Г.Т. Бокль, Г. Риккерт, Э.Д юркгейм и др. Начинают развиваться представления о множестве локальных цивилизаций.
На третьем этапе (XX в.) стали доминировать представления об истории как совокупности локальных цивилизаций - социокуль-турных систем, порожденных конкретными условиями деятельности, особенностями людей, населяющих данный регион и определенным образом взаимодействующих между собой в масштабах мировой истории (О. Шпенглер, А. Тойнби, П.А. Сорокин и др.). Большую роль стал играть анализ субъективных мотиваций деятельности, связанных с мировоззрением различных культур. Объяснительный принцип истории, господствовавший на прежних этапах, сменился принципом герменевтическим (принципом понимания). От исторического оптимизма не осталось, что называется, и следа. Исследователи разочарованы в рациональном подходе к осмыслению истории. Идея мировой цивилизации оказывается сдвинутой на периферию и встречается только как производное от взаимодействия разных цивилизаций, но не как образец для их расстановки на шкале прогресса.

Монистическая концепция истории окончательно сменяется плюралистической. Представители этого этапа - В. Дильтей, М. Вебер, К. Ясперс, С.Н. Айзенштадт, Ф. Бэгби, М. Блок, Л. Февр, Ф. Бродель и др.

В приведенной схеме этапов развития теорий цивилизации заключена довольно любопытная логика. Связи между первым и вторым этапом присуща, при всех их различиях, глубокая преемственность. Момент отрицания носит частичный характер. Связь же между вторым и третьим этапом характеризуется, напротив, глубоким разрывом преемственности. Такой разрыв преемственности развития бывает в науке не часто. Вероятно, следует ожидать возвращения в философию истории основных идей первого и второго этапов (идеи единства, целостности истории и проч.), но, разумеется, в иной форме.
Исходным в цивилизационном подходе выступает понятие "цивилизация". Что же это такое? По мнению одних отечественных исследователей, цивилизация есть собственно социальная организация общества (т.е. отличная от организации природной, родо-племенной), которая характеризуется всеобщей связью индивидов и первичных общностей в целях воспроизводства и приумножения общественного богатства1. По мнению других, цивилизация "есть совокупность отношений между людьми одной конфессии, а также между индивидом и государством, сакрализованные религиозной или идеологической доктриной, которая обеспечивает стабильность и длительность в историческом времени фундаментальных нормативов индивидуального и общественного поведения"1.

Однако так определить можно едва ли не любое длительно существующее сообщество (что такое, например, масонская ложа или сицилийская мафия?). По мнению третьих, цивилизация - "это сообщество людей, объединенное основополагающими духовными ценностями и идеалами, имеющее устойчивые особые черты в социально-политической организации, культуре, экономике и психологическое чувство принадлежности к этому сообществу"2. Но важно, уберегаясь от марксистского монизма - жесткой привязки к способу производства, не упустить из виду опасность другого монизма - не менее жесткой привязки к духовно-религиозному или психологическому началу.

Что же все-таки следует понимать под "цивилизацией"? С учетом эволюции этого понятия можно сказать, что цивилизации - это большие, длительно существующие самодостаточные сообщества стран и народов, выделенных по социокультурному основанию, своеобразие которых обусловлено в конечном счете естественными, объективными условиями жизни, в том числе способом производства. Эти сообщества в процессе своей эволюции проходят (тут можно согласиться с А. Тойнби) стадии возникновения, становления, расцвета, надлома и разложения (гибели). Единство мировой истории выступает как сосуществование этих сообществ в пространстве и во времени, их взаимодействие и взаимосвязь.

Выделение этих сообществ составляет, следовательно, первую предпосылку цивилизационного подхода к истории в его современном понимании. Вторая предпосылка - расшифровка социокуль-турного кода, обеспечивающего существование и воспроизводство сообществ, их своеобразие и отличие друг от друга. Ключевым понятием здесь является культура во всем ее многообразии. И тут уже многое зависит от того, какие ее аспекты оказываются в центре внимания. Чаще всего у современного сторонника цивилизационного подхода на первый план выступает духовная культура, укорененная в народе, или ментальность (менталитет), понимаемая в узком смысле слова, т.е. как потаенные пласты общественного сознания.

Но никуда не уйти от вопроса: как и откуда возник этот соци-окультурный код? Тут уж без обращения к объективным условиям существования сообщества не обойтись. Объективные условия - это и естественные (природная среда), и антропологические, уходящие корнями в доисторическую эпоху, и социальные (способ, каким люди обеспечивали себя жизненными средствами, межобщинные влияния и проч.) факторы. Таким образом, социокультур-ный код есть результат взаимодействия разнообразных факторов.

Главное здесь - процесс очеловечивания, цивилизования, обла-горожения самого субъекта истории, т.е. индивида и рода homo sapiens.

Разумеется, история не Невский проспект, не широкая дорога (freeway) цивилизования человека. Цели изначально никто не устанавливал. Само существование людей, их поведение и деятельность привели в действие механизм их цивилизования. Они с большим трудом находили пути и способы облагородить самих себя. Оступались и падали, утрачивая что-то из благоприобретенных человеческих черт, проливали кровь своих же собратьев в междоусобных войнах, теряя подчас всякий человеческий облик, обрекали на смерть и страдания, на нищету и голод миллионы ради благополучия и прогресса немногих, ради прорыва этих последних к новым горизонтам культуры и человечности с тем, чтобы позднее подтянуться к этим горизонтам всей массой. Были прорывы и откаты. Были и тупиковые направления. Исчезали целые народы и страны. Но возникали новые народы, новые страны и государства. Человеческий жизненный импульс не иссякал, а принимая все новые формы, наполнялся новой энергией. Таков реальный путь возвышения человека над своим природным началом. Тенденция прогресса пробивает себе дорогу через все зигзаги, изломы истории, через все глупости, ошибки, преступления людей. Так было, по крайней мере, до сих пор. Таким образом, суть цивилизационного подхода к истории - раскрытие сущности исторического процесса через призму цивилизования людей в рамках того или иного сообщества или всего человечества, в какой-то конкретный период времени или на протяжении истории людей в целом.

http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Phi ... /index.php
« Последнее редактирование: 01 Январь, 1970, 00:00:00 am от Vivekkk »
Правила форума
Нет рабства более позорного, чем рабство добровольное. Сенека.

Снег Север

  • Гость
(Нет темы)
« Ответ #4 : 19 Август, 2010, 04:44:42 am »
Цитата: "Vivekkk"
А.Н. Сахаров. Институт истории РАН РФ.


Комиссия и история
Если на самом деле взять учебники г-на Сахарова, то там мы найдем такое, от чего профессионалы-историки просто хватаются за голову:
Цитировать
«Презиравший разложившееся, проворовавшееся офицерство и в свою очередь ненавидимый ими всеми и называемый тираном и чудовищем, Аракчеев брал на себя в государстве наиболее тяжелую, грязную и неблагодарную работу и делал ее честно, бескорыстно»[8].
Или вот это:
Цитировать
«Высшие эмблемы русской культуры первой половины XIX века — это не только Пушкин, Гоголь, Лермонтов, но и их современники, выдающиеся праведники и духовные поводыри миллионов людей — преподобный Серафим Саровский и митрополит Московский Филарет. То же самое касается и конца того века, когда современником Л.Н. Толстого и А.П. Чехова был преподобный Иоанн Кронштадский»[9].

Или еще такое патриотическое озарение:
Цитировать
«Анты - первое восточнославянское государство... с V века н.э.»[10].


Давайте разберемся. Итак, Аракчеев — образец порядочности (а Пушкин, декабристы, Чаадаев, соответственно — «проворовавшееся дворянство»). И это тот самый Аракчеев, который изобрел особую «аракчеевскую» палку, вымоченную в соленой воде, в своем имении Грузино установил по-настоящему садистские порядки (регулярные избиения крестьян проходили там под сопровождение хора девушек), лично рвал солдатам усы за «небодрый вид», насаждал военные поселения, а попытки сопротивления топил в крови[11]!

Затем, Иоанн Кронштадский — почетный член черносотенного Союза русского народа, устраивавшего кровавые погромы, оправдывавший их тем, что «в погромах виноваты преимущественно сами евреи»; торжественно благословлявший черносотенные знамена и пожертвовавший на нужды Союза немалую сумму в 10 тыс. рублей. Льва Толстого о. Иоанн называл «дерзким, отъявленным безбожником, подобным Иуде предателю…» и заявлял, что «Толстой извратил свою нравственную личность до уродливости, до омерзения…». «Высшая эмблема» культуры, не правда ли[12]?

Наконец, историки и археологи не знают до сих пор ни о каких славянских государствах в V веке, на этот счет нет ни единого свидетельства. Впрочем, ради борьбы с «норманизмом» г. Сахаров в этом учебнике сочиняет самую настоящую «альтернативную» историю.

И этот человек будет бороться с фальсификациями истории? Более того, г-ну Сахарову принадлежит бессмертная фраза, которую можно сделать девизом этой комиссии: «Не знаю, насколько верна эта точка зрения, но как ученый я ее поддерживаю»[13].

Так что понятно, зачем г-ну Сахарову, чуть было не лишившемуся директорского места в Институте истории (коллеги обвинили его в «в создании в Институте своей диктатуры, атмосферы страха, разбазаривании ценных научных кадров {среди прочих из Института истории из-за конфликта с директором ушел крупнейший российский архивист С.О. Шмидт. — прим. С.С.}, создании условий для монополизации своих позиций и поощрении сомнительных фигур»)[14], место в комиссии — так, на всякий случай, для подстраховки...
« Последнее редактирование: 01 Январь, 1970, 00:00:00 am от Снег Север »

Оффлайн Vivekkk

  • Администратор
  • Почётный Афтар
  • *********
  • Сообщений: 8 615
  • Репутация: +13/-0
(Нет темы)
« Ответ #5 : 19 Август, 2010, 05:56:07 am »
Каждый исследователь, ученый имеет право на выдвижение своих версий, гипотез, трактовок тех или иных фактов. Наука ничего не теряет, наоборот, обогащается и развивается дальше.

Научный плюрализм - основа научного развития. Скажем, классификация обществ как конкретные цивилизации, или как конкретные формации, или как оседлые/кочевые, или как охотническо-собирательские, или как дикие/варварские/цивилизованные и пр. - это все классификации, которые используются историками, политологами, социологами, философами для анализа, изучения истории общества. Все эти классификации основаны на фактах, просто для их выделения взято особое условие, критерий. Именно о таком плюрализме я и пишу. Он обогащает науку, сталкивает различные мнения спорах, дискуссиях, диспутах, вызывает потребность в более глубоком изучении тех или иных спорных вопросов.

В данном случае, я не поддержу позицию Снега Севера. Почему? В его посте мы не видим критики идей, гипотез, версий А.Н. Сахарова (надо отметить, что его статья написана в рамках комиссии института истории РАН РФ, то есть статью предварительно читали, оценивали и другие ученые). Они были просто бегло упомянуты, главный же аргумент Снега Севера - удар по личности историка Сахарова, то есть известный в логике запрещенный "аргумент к личности". Спрашивается, если даже Сахаров - тиран в институте истории, то разве это обстоятельство автоматически приводит к признанию ложности всех его идей? Нет, конечно. Зачем тогда приводить эти неправильные аргументы?

Не думаю, что маститые и авторитетные ученые просто так терпят тирана Сахарова. Им есть куда уйти  в университетскую науку или академическую. Просто и ученые - это люди,которым свойственно заблуждаться, бороться за власть, стремиться к доминированию, разводить сплетни друг об друге. Однако все это не имеет прямого отношения к научному творчеству, научным занятиям. Мы же, со своей стороны, свободны в оценках и анализе материала, для нас важен только научная база фактов и теорий, гипотез и предположений.
« Последнее редактирование: 01 Январь, 1970, 00:00:00 am от Vivekkk »
Правила форума
Нет рабства более позорного, чем рабство добровольное. Сенека.

Снег Север

  • Гость
(Нет темы)
« Ответ #6 : 19 Август, 2010, 11:35:43 am »
Цитата: "Vivekkk"
Каждый исследователь, ученый имеет право на выдвижение своих версий, гипотез, трактовок тех или иных фактов. Наука ничего не теряет, наоборот, обогащается и развивается дальше.

Научный плюрализм - основа научного развития.
Браво! Достаточно сделать вид, что чего-то в упор не видишь или назвать ляпы «научным плюрализмом» - дело в шляпе! Остается только гадать, за что третируют беднягу Фоменко – он столь же вправе «на выдвижение своих версий, гипотез, трактовок тех или иных фактов». Любой бред можно полностью оправдать «научным плюрализмом».

Что касается «трактовок» от любимого автора высокоученого г-на Vivekkkа, то невозможно удержаться, чтобы не продолжить изложение этих трактовок.

Марш «Прощание варяжки»
... Министерство образования тоже не осталось в стороне от прогресса исторической науки. На моем письменном столе лежат две книги, напечатанные практически одновременно. Одна - учебник истории для 10 класса, рекомендованный Министерством образования Российской Федерации: Сахаров А. Н., Буганов В. И. История России с древнейших времен до конца XVII века. М, Просвещение, 2003.

Другая книга, к которой Министерство отношения не имеет, — совместное издание Государственного Эрмитажа, Староладожского историко-архитектурного и археологического музея-заповедника, Института истории материальной культуры РАН и Исторического музея, подготовленное как раз к 1250-летию Ладоги. Это каталог выставки археологических находок и сборник научных статей: Старая Ладога - древняя столица Руси. СПб, издательство Государственного Эрмитажа, 2003.

Чтобы меня не обвинили в публицистической пристрастности, привожу параллельные цитаты, как они есть.

Учебник:
«...И сегодня существуют норманисты и антинорманисты. Только спор идет уже о другом - кто были варяги по национальности. Норманисты считают их скандинавами (шведами) и полагают, что само название “Русь” скандинавского происхождения. Антинорманисты же доказывают, что никакого отношения к Скандинавии варяги, появившиеся на русском северо-западе в IX в., не имеют. Они были либо балты, либо славяне с берегов Балтийского моря. По существу, продолжается спор о судьбах России, славянства, об их исторической самостоятельности. А что же говорит по этому поводу Нестор-летописец? Для него “Русь” — это прежде всего национальное определение... Это значит, что те князья, которых пригласили приильменские словене и кривичи, были им родственны. Это объясняет безболезненное и быстрое внедрение пришельцев в их среду, отсутствие в Древней Руси названий, связанных с германскими языками(с. 44 - 45)».

«Старая Ладога...»:
«История освоения славянами и скандинавами прилегающих к Волхову земель отчетливо выражена в истории сложения самих названий “Ладога” и “Русь”. Исходным для названия первой столицы Руси является убедительно реконструируемый лингвистами прибалтийско-финский гидроним *Aladjogi — “нижняя река”, где “ala” означает “низ, нижний”, а “jogi” (диалектное “djogi”) — “река”. Из этого гидронима происходит скандинавское название поселения на берегу этой “Нижней реки” — “Aldeigja”, а из него славянское “Ладога”. С момента построения здесь крепости поселение приобретает названия “Aldeigjuburg” и “город Ладога” (с. 13)».

Учебник:
«Происхождение слова Русь . С V-VI вв. славяне занимали обширные территории в Центральной и Восточной Европе. Среди них было немало племен с названиями руссы, русины. Их называли также рутенами, рутами, ругами. Потомки этих руссов до сих пор живут в Германии, Венгрии, Румынии. На славянском языке “русый” означает “светлый”. Это типично славянское слово и типично славянское название племен. Переселение части славян, живших первоначально на Дунае, в Поднепровье (о чем рассказывал в своей летописи Нестор), принесло туда это название.
Другие руссы жили в землях, примыкающих к южным берегам Балтийского моря. Там издавна существовали сильные славянские племенные союзы, которые вели суровую борьбу с германскими племенами. В пору создания племенных союзов у восточных славян прибалтийские славяне уже имели свои государственные образования с князьями, дружинами, детально разработанной языческой религией, очень близкой к восточнославянскому язычеству. Отсюда шло постоянное переселение на восток, на берега озера Ильмень. Поэтому летописец позже написал: “Новгородцы — от рода варяжского”.
Зато нет никаких данных о существовании имени “Русь” в Скандинавии, как нет данных о том, что там в IX в. существовала княжеская власть или какое-то государственное образование». (с. 45.)


«Старая Ладога...»:
«...Название “русь”, первоначально обозначавшее господствующий этносоциум, сложившийся в Поволховье и Приильменье, восходит к финскому наименованию шведов “ruotsi” (с праформой rotsi), из которого фонетически безупречно выводится славянская форма “русь”. Само финское слово возводится к древнескандинавскому глаголу со значением “грести” и отражает самоназвание тех приморских групп шведов, которые еще на гребных кораблях достигали восточных финских берегов Балтики (современное название побережья Швеции на широте Петербурга — Rоslagen). От этой древнескандинавской основы “roth” и ее производных, вероятно, и произошли греческие “ros” и “Rosia”, обозначавшие в Византии этнос “русь” и страну “Русь”... Таким образом, двувариантный корень “русь/рос”, лежащий в основе наименований России и русских, имеет скандинаво-финско-славянско-греческое происхождение. Этот этноним первоначально обозначал скандинавских переселенцев, затем двуязычный славяно-скандинавский этносоциум, являвшийся ядром складывающегося государства с последовательными центрами в Ладоге, Новгороде и Киеве, и, наконец, славяноязычный этнос и государство». (C. 13-14.)

Примечание на полях. В учебнике Сахарова-Буганова сообщается: «Анты — первое восточнославянское государство...» (с. 30). Указано время: с V века н. э. Если это так, а «в пору создания племенных союзов у восточных славян прибалтийские славяне уже имели свои государственные образования», значит, «образования» эти образовались, по крайней мере, в IV веке. Очень хотелось бы знать, как назывались прибалтийские славянские государства во времена Юлиана Отступника, что за князья ими правили, какие города были их столицами. Думаю, что информация подобного рода могла бы стать научной сенсацией, рядом с которой померкнут результаты многолетних раскопок в Ладоге, Гнездово и Новгороде. Правда, на с. 38 авторы учебника уточняют: оказывается, в VIII - IХ вв. «славяне шли навстречу созданию первого в своей истории государства — единой восточнославянской Руси». Как это все согласуется между собой — бог весть. Впрочем, школьникам, которых ждет Единое ГЭ, что-либо логически согласовывать (и вообще думать) вредно.

Учебник:
«Оба государственных центра, образовавшихся в восточнославянских землях, называли себя Русь. В Руси южной утвердилась местная полянская династия, а в северной Руси власть взяли выходцы из славянских земель южной Прибалтики». (C. 45.)

«Старая Ладога...»:
«Само имя “Рюрик” безупречно выводится из скандинавского “Hroerekr” (“Ререк”), вызывая в памяти имя знаменитого Рерика Фрисландского из рода датских конунгов, — личность либо современную русскому Рюрику, либо тождественную с ним». (C. 20.)

Учебник:
«Именно от тех времен доходят первые сведения византийских и восточных авторов о наименовании восточных славян, жителей Поднепровья “росами”, “Русью”. Поэтому мы и будем называть восточных славян так, как их называл остальной мир, как их называли древние летописи — Русь, руссы, русины... Через несколько лет Русь предприняла вторую атаку, на сей раз на южный берег Черного моря. Правда, атаковать сам Константинополь русская рать еще не решилась. А в 838-839 гг. в Константинополе, а потом во Франкской империи появляется посольство от государства Русь. Наконец, 18 июня 860 г. произошло событие, которое буквально потрясло тогдашний мир. Константинополь неожиданно подвергся яростной атаке русского войска... Сохранились имена русских князей, возглавлявших поход. Ими были Аскольд и Дир. С этого времени Русь была официально признана великой империей... Киевские рати идут и на север, с тем чтобы подчинить Киеву всю славянскую часть пути “из варяг в греки” и выходы к Балтийскому морю. Славянский Юг начинает активное наступление на славянский Север». (C. 43 - 44.)

«Старая Ладога...»:
«Во франкских “Бертинских анналах” сообщается, что в 839 г. к императору Людовику Благочестивому вместе с послами византийского императора Феофила прибыли из Константинополя послы “хакана” народа “Rhos”, оказавшиеся при проверке этническими “свеонами” (шведами)... Как явствует из всей суммы археологических источников, никакого другого военно-торгового центра, кроме Ладоги, где бы уже в 830-х гг. скандинавы составляли значительную часть населения, особенно в верхних слоях общества, на территории Руси не существовало... Сам титул “хакан” говорит об ориентации народа “рос” на контролируемые каганом хазар волжско-донские торговые пути..., а также о зарождении смутных “имперских амбиций” у русов уже в первой трети IX в., поскольку этот титул со времени Тюркского каганата VI- VII вв. был иерархически сопоставим с титулом “император”. Позднее титулом “каган” арабские авторы последней трети IX-X вв. именовали владыку северной “руси”, княжившего на болотистом острове, окруженном озером, - т.е., видимо, в древнейшем Новгороде (Рюриковом городище). Еще позднее титулом “каган” русский митрополит Илларион в XI в. именовал и Владимира Святославича, и Ярослава Мудрого, княживших в Киеве». (C. 22.)

Не будем придираться к мелочам: допустимо ли переносить в IX век из новой истории понятие «национальный», что за «киевские рати» выходили в это время к Балтийскому морю, как происходило «официальное признание великой империей» и какое учреждение (БТИ? нотариальная контора?) выдавало документ и пр. Речи нет и о том, чтобы навязывать науке единомыслие. Хотя согласитесь: в учебнике должны излагаться достоверные сведения, а если версии, то не любые, какие в голову взбредут, а желательно все-таки такие, которые соответствовали бы современным научным данным.

А главный вывод из параллельного чтения таков. Две книги, с которыми мы ознакомились, рассказывают совершенно разные «истории России с древнейших времен». Примирить их нет никакой возможности. Разве что в «постмодернистском дискурсе».

Если верна одна, то человек, прилежно изучивший другую, останется глубоким невеждой.


При этом «Старой Ладоги» напечатано 500 (пятьсот) экземпляров, а у учебника Сахарова-Буганова только «доп. тираж 100 000».
« Последнее редактирование: 01 Январь, 1970, 00:00:00 am от Снег Север »

Снег Север

  • Гость
(Нет темы)
« Ответ #7 : 19 Август, 2010, 11:39:16 am »
Марш «Прощание варяжки»

Забавно, что рекомендованный Министерством учебник вступает в антагонистическое противоречие не только с труднодоступными работами археологов и лингвистов, но и с обычным словарем.

Продолжаем параллельное чтение, положив справа Большой Энциклопедический Словарь 1998 года издания — не такой древний, чтобы устареть, но и не такой новый, чтобы редакторы и эксперты не успели в него заглянуть. Начать можно прямо с варягов: «Варяги (от др.-сканд. vaeringjar), в рус. источниках — скандинавы...» (БЭС, с. 181).

Учебник:
«В период между 40 и 13 тыс. лет до н.э. в истории человечества опять произошли крупные перемены. В древних общинах были запрещены браки между сородичами, а это сразу улучшило человеческую природу. Именно в это время и появился человек современного типа, окончательно сформировался «гомо сапиенс». Походка его стала полностью вертикальной, плечи распрямились, лицо потеряло животные черты. Мозг стал более развитым». (C. 17).

Словарь:
«По поводу времени, места возникновения и непосредственных предков Ч. современного типа - “Ч. разумного” (Homo sapiens) - в науке нет единого мнения. Согласно одной гипотезе, он возник в Африке ок. 200 тыс. лет назад и затем повсюду вытеснил более древних людей; согласно другой - формирование “Ч. разумного” (т.н. сапиентизация) происходило постепенно в разных частях планеты. Около 40 тыс. лет назад, на рубеже верхнего палеолита, “Ч. разумный” становится единственным представителем семейства гоминид и заселяет практически всю землю». (C. 1343).

Чувствуете разницу? На том рубеже (40 тыс. лет назад), на котором у антропологов формирование человека современного типа (биологически такого, как мы) считается практически завершенным по любой из гипотез, для Министерства образования оно еще только начинается. Его подопечным предстоит еще долгие 27 тысяч лет избавляться от привычки к хождению на четвереньках и от животных черт лица.

Учебник:
«Как раз в скифское время формируется население, говорившее уже по-славянски, а не на балтославянском языке... Во второй половине 2-го тысячелетия до н.э. на просторах будущей России одновременно продолжали складываться и другие этнические сообщества. Балты заняли большие пространства к северу от славянских обществ, расселившись от берегов Балтики до междуречья Оки и Волги». (C. 27 - 28).

Словарь:
«Скифы. Древние племена в Сев. Причерноморье (7 в. до н. э. - 3 в. н. э.) (с. 1105)».

Мы не станем углубляться в вопрос, когда на самом деле распалось балто-славянское единство. Отметим только вопиющую несообразность: вторая половина 2-го тысячелетия до н.э. и середина 1-го - все-таки немножко не одно и то же.

Учебник:
«В его составе были многонациональные жители этих мест: греки, скифы, адыги, также относившиеся к индоевропейской группе народов». (C. 28).

Словарь:
«Адыги, общее название многочисл. в прошлом родств. племен Сев. Кавказа... К А. принадлежат совр. адыгейцы, кабардинцы и черкесы.... Адыгейский язык, относится к кавк. (иберийско-кавк.) языкам (абх. - адыгская гр.)... Кабардино-черкесский язык, язык кабардинцев и черкесов. Относится к кавк. (иберийско-кавк.) языкам (абхазо-адыгская гр.)...» (с. 20 - 21, 472).

Учебник:
«На севере же России до сих пор существуют названия рек и озер, восходящие к санскриту - древнему языку Индии (с. 24)».

Словарь:
«Санскрит (от санскр. самскрта, букв. - обработанный), литературно обработанная разновидность др.-инд. языка индоевропейской языковой семьи. Известны памятники I в. до н.э.» (с. 1059).

И т. п.

Давно ль по-индийски здесь начали петь? Когда и каким образом, скажите на милость, в лесах Архангельской области завелись соплеменники Рамы и Кришны? Подчеркиваю: именно индийцы, потому что термин «санскрит» относится конкретно к Индии, а не к носителям индоевропейских пра-языков, реконструируемых лингвистами.

Если помните, скандинавов на русской земле не было и быть не могло: это «спор о судьбах России, славянства, об их исторической самостоятельности». А инородцы с далекого юга почему-то не травмируют министерских историографов.

Что ж, тысячеголовый Шеша им в помощь.
« Последнее редактирование: 01 Январь, 1970, 00:00:00 am от Снег Север »

Оффлайн Antediluvian

  • Оратор форума
  • ********
  • Сообщений: 11 038
  • Репутация: +2/-8
(Нет темы)
« Ответ #8 : 19 Август, 2010, 11:57:37 am »
Цитата: "Снег Север"
Учебник:
«На севере же России до сих пор существуют названия рек и озер, восходящие к санскриту - древнему языку Индии (с. 24)».

Не, ну это вообще цирк. Им там кто учебники пишет - Задорнов, что ли?  :shock:
« Последнее редактирование: 01 Январь, 1970, 00:00:00 am от Antediluvian »

Снег Север

  • Гость
(Нет темы)
« Ответ #9 : 19 Август, 2010, 18:30:58 pm »
Цитата: "Antediluvian"
Цитата: "Снег Север"
Учебник:
«На севере же России до сих пор существуют названия рек и озер, восходящие к санскриту - древнему языку Индии (с. 24)».
Не, ну это вообще цирк. Им там кто учебники пишет - Задорнов, что ли?  :shock:
Представьте себе, не Задорнов, а А.Н.Са́харов  — российский историк, доктор исторических наук, член-корреспондент РАН (1991), c 1993 директор Института российской истории РАН. Любимый источник цитирования у Vivekkkа.

Какова страна, таковы и историки, и их поклонники...
« Последнее редактирование: 01 Январь, 1970, 00:00:00 am от Снег Север »