Актуальность данной темы, думая, очевидна. Следует понять в чем состоят методологические трудности современной исторической науки, какие теории сегодня используют ученые-историки? Начну, пожалуй, сто статьи историка А.Н. Сахарова, опубликованной еще в 2002 году на сайте института истории РАН РФ.
Сразу скажу, текст большой, но историкам не привыкать
А.Н. Сахаров. О НОВЫХ ПОДХОДАХ В РОССИЙСКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ. 1990-е годы.
События конца 1980-х - начала 1990-х годов в СССР, распад Советского Союза, перемена социально-экономических и политических декораций в стране в сильнейшей степени повлияли на состояние исторической науки. В свою очередь, переосмысление истории нашего Отечества, особенно истории XX в., начатое робко еще на исходе 50-х и в 60-е годы, развернувшееся в полную силу в конце 80-х годов и продолжающееся и поныне, в сильной степени повлияло на изменение общественного, в том числе политического, климата в стране. Эти два процесса шли параллельно, переплетаясь друг с другом и составляя, в общем, единую общественную ткань. Поэтому и сегодняшняя оценка характера научной и общественной ориентации исторической науки не может быть предпринята без учета состояния общества, уровня и основных тенденций его развития. Поэтому, когда мы говорим о состоянии науки в целом, то странно звучат характеристики, не учитывающие этого переходного состояния общества и исторической науки. Так, в одной из методологических статей говорится о том, что нынешняя наука развивается в условиях полного развала прежнего коммунистического режима и является, в силу состояния кадров, в основном старых кадров, одним из оплотов консервативных антинаучных сил1. Другие пишут, что новая историческая наука вновь стала служанкой режима, на сей раз нового, антикоммунистического, она разрывает связь времен, вновь фальсифицирует прошлое в угоду настоящему2. Третьи полагают, что лучшая часть российской исторической науки - это ее марксистско ориентированные разработки, освобожденные от "скверны" сталинизма, догматизма, сектантства3.
В действительности историческая наука сегодня вовсе не несет в себе тех определенностей, которые ей приписывают адепты этих крайностей. В реальности она представляет собой более поляризованную, дифференцированную, более независимую, менее управляемую общественную дисциплину, а значит все более жестокую, холодную, объективную, пугающую и самих историков, и обывателя своей нарастающей правдой. Вообще, я думаю, что история - это самая жестокая из всех наук на земле, потому что она одна способна сказать нам правду о нас самих, о нашем прошлом, настоящем и будущем. А правда, как известно, никогда и ни при каких режимах не была в почете. Общество, увы, не выносит правды о себе, как и человек. Особенно, если это общество не до конца сбросило тоталитарные путы в политике, социальных отношениях, экономике, психологии людей. И то, что сегодня историческая наука России выходит на пока еще очень приблизительный, очень отдаленный уровень этой правды, вызывает истерику и в научных кругах, и в крайне политизированном обществе, и во властных структурах. Неуверенность и относительность этой правды как раз и указывает на переходный характер исторической науки, на ее отяжеленность прошлым, на неясные новые ориентиры. И все же общий поворот налицо.
Исторической особенностью периода первой половины 1990-х годов явился окончательный политический крах тоталитарного государства, в основе идеологии которого лежал суррогат из марксистских идей, имперских традиций, самодержавной амбициозности, революционного мессианства, утопических общинных иллюзий, убогой гордости невежественных правителей и невежественных масс.
На смену этому государству пришел странный полукоммунистический, полукапиталистический, полукриминальный гибрид, жизнь которому дают все те же люди, кто был рожден, взращен и воспитан в послевоенный период. Каждый, кто даже бегло взглянет на состояние нашего общества, увидит, что прежний режим властно диктует свои параметры во многих общественных областях, в отношениях между людьми, между властью и обществом. Он масштабно передал новой России свои кадры снизу доверху, свою ментальность, обычаи, психологию, привычки, комплексы и многое другое. Он, наконец, передал ей глубоко криминальную сущность, при которой буквально вся страна от генсека до последнего дворника жила "не по закону". Этот странный общественный синтез относится и к кадрам историков, и к исторической науке в целом. Единственное, чем новый режим отличается от прежнего состояния коренным образом - известной, почти официальной свободой от сталинизма, без которой, как это выяснилось уже бесповоротно, невозможно было дальнейшее движение общества в условиях современной цивилизации. Появившийся идеологический вакуум был почти мгновенно заполнен единственной мощной, неплохо организованной, имевшей определенные традиции идеологической силой - концепциями "шестидесятников", натуральных антисталинистов, сторонников "первозданного" марксизма, адептов позднего Ленина, нэпа и всевозможных альтернатив - от Чаянова до Бухарина и Троцкого, "истинной" социал-демократии Мартова и Плеханова. Кажется, что их восхождение к идеологическому официозному Олимпу началось в период "перестройки" Горбачева, но их реальная энергия была освобождена, конечно, в полной мере лишь с падением либерально-коммунистического режима "нового мышления", поскольку "санкционированная" горбачевская свобода, не удовлетворявшая радикалов-антикоммунистов, мешала в значительной мере полностью раскрыться и "шестидесятникам". Сегодня соотношение сил поменялось: радикалы и в политике, и в публицистике, и в науке расчистили завалы сталинизма, а "шестидесятники", верные своим либерально-коммунистическим, "истинно марксистско-ленинским" политическим взглядам, отринутым в период "застоя" историческим концепциям, обогатившись новыми архивными пластами, огромным, ставшим доступным фактическим материалом по истории XX в., властно вступили на научный подиум, безапелляционно оттесняя оттуда как консерваторов-сталинистов, так и сторонников радикальных антикоммунистических воззрений, которых они роднят с новым режимом, с дилетантистской, официозной, совершенно антикоммунистической публицистикой и т.д.
Это их безусловное доминирование в современной историографии, этот их запоздалый реванш, ставший результатом победы противных им политических сил, вполне исторически оправдан и закономерен. Сегодня это неопровержимый факт отечественной историографии, факт, выстраданный антисталинистскими, а вместе с ними и антикоммунистическими силами в целом, факт безусловно этапный, но, как и все в науке, безусловно преходящий.
Одновременно с этим в историографии вслед за публицистикой все более и более мощно звучит антикоммунистическая научная линия, представленная радикалами, свободными от обаяния и традиции "шестидесятников". Для радикалов вся сумма фактов отечественной истории XX в. перевешивает в сторону антикоммунистических и антимарксистских исторических концепций вообще. Любопытно, что порой принципиальные расхождения между историками, исповедующими идеалы "шестидесятников", и радикалами-антикоммунистами видны лишь в обобщающих концептуальных выводах, между тем как трактовка отдельных фактов мало чем отличается друг от друга. Заметим, что два этих основных направления в историографии являются отражением реальных исторических процессов.
В этой связи встает вопрос, который для многих является абсолютно ясным, - о так называемом кризисе современной российской исторической науки. Что есть этот кризис? Ответ на этот вопрос также дается в связи с теми основными направлениями в науке, о которых шла речь выше. Одни видят кризис в обвале всей старой идеологизированной исторической науки, неспособности на основе старых марксистских подходов познать историческую истину и призывают к поискам новой синтезированной теории исторического познания ("Кризис отечественной историографии в главном и основном рожден кризисом марксизма"4, "Марксизму как в принципе догматическому учению противопоказано творческое начало", "Марксизм и плюрализм мнений несовместимы"5).
Другая точка зрения говорит о том, что кризис в науке объясняется не крахом марксизма, а несостоятельностью его советских истолкователей, гипертрофированностью некоторых положений марксизма, в том числе об общественно-экономических формациях, классовой борьбе в качестве решающих рычагов общественного развития. Общеисторическая теория (философия истории) возможна и необходима, а теоретический плюрализм ценен лишь как необходимое условие разработки адекватного варианта теории. Марксов исторический материализм видится при этом в качестве той основы, которая, освобожденная от лженаучных примесей, по-прежнему будет играть решающую роль в познании исторического процесса6 ("сегодня, на настоящий момент, социальной антологией, не имеющей конкурентов, остается все-таки марксистская теория")7. Свидетельством кризиса, таким образом, представляется либо полный, либо частичный отказ от прошлых методологических и научно-исследовательских ценностей и поиск новой адекватной историко-методологической опоры.
Совершенно очевидно, что и эти оценки также находятся в идеологическом и политизированном поле.
Мне представляется, что вообще разговоры о кризисе исторической науки возникают именно в период острейшего не столько научного, сколько политического и идеологического противоборства спорящих сторон, для которых не существует права на инакомыслие и все, что не укладывается в их собственную схему, видится как очередная ересь. Выход же из кризиса мыслится как победа "истинной" теории исторического познания, т.е. создание очередной монопольной концепции, поглощающей и подчиняющей себе все остальные неправедные направления.
С этой точки зрения, именно отказ от раз и навсегда данных установок в науке, обращение к новым методологическим ключам познания, не только возрождение обновленного марксизма, но и новое прочтение - с учетом судеб мира и России в XX в. - творчества Н. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби, М. Вебера, основателей "школы Анналов", современных западных адептов социальной истории, эмигрантской русской историософии и других историософских и методологических течений свидетельствуют о том, что российская историческая наука как раз выходит из кризиса, который означал лишь отсутствие движения мысли, и вступает в новый плодотворный этап своей жизни. Сегодня, на мой взгляд, для российских историков не существует более какой-то одной избранной теории познания. Напротив, наиболее важные из них осваиваются в качестве инструментария познания; не существует какого-то одного избранного периода или региона, когда бы и где бы исторические разработки были взяты за образец. Напротив, сегодня российская наука стремится синтезировать все лучшее, что дала мировая историография. Историки с успехом осваивают богатейшее наследие российской исторической науки в лице ее крупнейших представителей, чье творчество в течение долгих десятилетий замалчивалось, либо искажалось8. Пристальным вниманием пользуются достижения советской историографии, особенно достижения в области конкретной истории с одновременным отказом от тоталитарных оценок в науке, от препарированных в советское время основных положений марксизма9. Осваивается широчайший спектр западной историографии истории России и СССР, которая в течение долгого времени подвергалась отрицанию и квалифицировалась как фальсификация истории. Выходят в свет как прежние работы западных историков, так и исследования последних лет, посвященные проблемам российской и советской истории10. Сегодня для нас стало совершенно очевидным, что нет больше какой-то отдельной западной историографии, как нет отдельной российской исторической науки. Существует единая мировая историческая наука, как существует единая мировая физика, химия и т.п.
В этот синтез успешно включается и историография российской эмиграции, давшая высочайшие исследовательские образцы11.
Наконец, следует сказать о крепнущей региональной историографии или исторической регионалистике (Урала, Сибири, Дальнего Востока, Российского Черноземного центра, Юго-Западного региона России и т.д.) с присущими им специфическими интересами и темами, с регионально-цивилизационными подходами (например, роль Урала, Сибири или Дальнего Востока в судьбах России)12. И все это в условиях все увеличивавшейся лавины новых архивных материалов, широкого использования российских и западных архивохранилищ, тесного контакта между российскими и западными учеными.
Стремление овладеть всей гаммой приемов познания в условиях полной свободы творчества, в условиях, когда каждое из упомянутых выше направлений нередко бескомпромиссно противостоит другому, и есть то, что нужно любой науке для нормальной и полнокровной жизни. Именно такое время сейчас наступило для российской исторической науки, а как его назвать - "кризисом" или, напротив, "выходом из кризиса" - это дело не научных, а политических пристрастий.
В первую очередь это касается методологических проблем исторической науки. Сегодня бытует представление, будто в этой области царит полный застой, что историки и историософы этим просто не занимаются и ловко уходят от сложных понятий и категорий, определяющих периодизацию истории, ее критерии и сущность. В частности, вне рассмотрения якобы оказываются наше отношение к понятиям "формация", "цивилизация", "исторический прогресс" и другие важные для историков методологические категории. Однако это не так, в 90-е годы и на рубеже XXI в. эти вопросы все чаще поднимались на страницах научной печати и, хотя действительно не стали предметом конференций, симпозиумов, ощущается все нарастающее научное напряжение в этой области исторических знаний, все увеличивающаяся амплитуда их обсуждений, вовлечение в них все более богатого исторического и философского материала, включая историософские концепции прошлого.
Конечно, по-прежнему широко представлена в российской историографии точка зрения о том, что марксистский подход к "типизации и периодизации исторического развития" на основе выделения общественно-экономических формаций не только не устарел, но остается основным в познании исторического процесса, так как позволяет выявить объективный и закономерный характер общественно-исторического развития и представить это развитие как сложную саморазвивающуюся систему. При этом, как уже отмечалось, отбрасываются жесткие социально-экономические и классовые детерминанты в качестве основных рычагов познания исторического процесса13 и допускается, что формационный "подход оставляет вне поля зрения отдельное конкретное общество, являющееся относительно самостоятельной единицей исторического развития"14. На этих, я бы сказал, либерально-формационных позициях, не рекламируя это, но, руководствуясь этими постулатами в своей исследовательской и педагогической деятельности, стоит сегодня подавляющая часть российских историков. Но все шире пробивает себе дорогу цивилизационный подход к истории, основанный на разработках Данилевского, Ламанского, Шпенглера, Вебера, Тойнби, Хантингтона, теоретиков евразийства и других аналитиков. В его основе лежат более широкие и емкие понятия, охватывающие черты и признаки развития общества, которые представляют собой величины более долговременные, сущностно устойчивые, нежели социально-экономические факторы. Они прежде всего обнимают сферы территориально-природную, языковую, духовно-нравственную, религиозную, этническую. Эти сферы выражают интересы общества в целом и характеризуют его в целом15. Причем, это не означает полного отрицания формационного подхода к истории. Факторы, определяющие формацию, могут входить составной частью в характеристику той или иной цивилизации. Эволюция сторонников формационного подхода в сторону отказа от жестких социально-экономических характеристик развития общества порой ведет их к сближению со сторонниками цивилизационного подхода к истории.
Одновременно на методологическую поверхность подняты и проанализированы разработки русского историка-славянофила В.И. Ламанского с его разделением общества на "миры настоящего", "миры будущего" и "миры прошлого", в основе этого разделения лежат критерии "мироорганизующего могущества". В соответствии с этим романо-германскую Европу он считал "миром настоящего", цивилизации Азии, проигравшие мировую борьбу за первенство - "миром прошлого", а "миром будущего" полагал греко-славянский мир с русским ядром, чей цивилизационный взлет, по его мнению, был еще впереди16.
В этой же связи введена в научный оборот и историософская теория Н.Я. Данилевского об извечном противостоянии России и Европы, о российской цивилизации как особом историческом феномене. Его знаменитая книга "Россия и Европа" была впервые за долгие десятилетия переиздана, а его историософские взгляды получили современную научную интерпретацию17.
Переизданы также работы О. Шпенглера и А. Тойнби. Все чаще в своих трудах историки и философы в условиях определенного кризиса "исторического материализма", эрозии формационного похода к истории и неясности и дискуссионности цивилизационных критериев прибегают к их вновь ожившим концепциям18. При этом обращается внимание на общецивилизационные основы периодизации истории человечества: "возрастной" (в рамках той или иной цивилизации) переход от культуры аграрно-сословного общества к культурному и политическому господству города, сопровождаемый "городскими революциями" с их идеологическими или религиозными окрасками (О. Шпенглер); рождение "дочерних цивилизаций" в лоне гибнущих локальных "универсальных государств" на базе вызово-ответных реакций общества, возглавляемых "творческой элитой", на основе духовного обновления (А. Тойнби). Обращается также внимание в работах этих мыслителей на то, что они ставят евро-атлантическую цивилизацию в центр своего моделирования, поскольку именно на просторах Европы, по их мнению, в полной мере протекали процессы, определявшие метаморфозы человеческих обществ. Делаются попытки использовать методологию Шпенглера и Тойнби для объяснения процессов, протекавших на территории Восточно-Европейской равнины, в том числе и России19.
Интерес к теории евразийцев также имеет сегодня не умозрительный характер, а ведет к неустанным попыткам объяснить российскую историю как в прошлом, так и в настоящем и будущем перманентной привязанностью России не только и не столько к Европе, как полагают адепты евро-атлантической модели развития как основной, так сказать, эталонной для человечества, сколько к азиатским просторам, азиатским народам, цивилизациям, государствам, духовности, традициям и т.п. Во-первых, это отражается в широкой публикации трудов евразийцев, как в периодической печати20, так и в сборниках статей, об одном из которых шла речь выше. Во-вторых, в появлении в первой половине 90-х годов серии книг Л.Н. Гумилева, где в обоснование евразийских концепций автор широко использует конкретно-исторический материал русской истории и истории ряда государственных образований Востока21. Позднее появилась серия статей, посвященных обсуждению извечной проблемы "Россия и Запад", где евразийству была отдана пальма первенства в противовес европоцентристским концепциям22. Был создан журнал "Евразия", который неустанно в своих публикациях смещал акцент в трактовке отечественной истории в сторону евразийства.
Цивилизационные проблемы вышли на первый план и в оценке конкретных периодов в истории России. Так, идет дискуссия относительно возможности применения к истории России принятых на Западе понятий "средние века" и "новое время". А.Б. Каменский обращает внимание на цивилизационную асинхронность явлений и того и другого периода на Западе и в России. Хотя он и признает существование общей модели развития европейского мира, куда включается и Россия, но с весьма значительным запозданием в несколько веков. Понятия же "феодализм" и "капитализм", по его мнению, впервые сформировались в западной историографии на материале именно западной истории. Автору, кажется, ближе понятие "традиционное общество" в применении к допетровской Руси. Что касается реформ Петра I и послепетровского времени, то А.Б. Каменский отмечает, во-первых, верхушечный характер преобразований "средневекового реформатора" (наш термин. - А.С.), во-вторых, консервацию основополагающих условий жизни страны (культура хозяйствования, сельскохозяйственное производство, бытовые традиции, миросознание русского человека), а в общественной жизни укреплялись элементы несвободы, подавлялись ростки гражданского общества. Лишь после реформ 1860-х годов положение стало медленно меняться, хотя и на протяжении XVII - первой половины XIX в. уже, обозначился процесс разрушения традиционного сознания.
На взгляд автора, более адекватными периодизации истории России являются понятия "традиционного" и "современного" общества в их "веберовском смысле", т.е. с религиозными и мифологическими представлениями как основополагающими в социальной организации и жизни на первом этапе и с характерными чертами капитализма и в центре которых стоят свобода частной собственности, рыночных отношений, свобода человеческой личности и новые технологии. XVIII - первая половина XIX в., по мнению автора, как раз и стали переходными от "средневековья" к "новому времени" с точки зрения общеевропейской модели23.
В последнее время появляются и другие попытки периодизировать историю России с позиций не прежнего "исторического материализма" и даже не с точки зрения ставших для российской историографии вдруг доступными и даже близкими схем западных и старорусских историософов, а с позиций какой-то одной доминирующей черты российского общества, пронизывающей всю русскую историю, во всяком случае, со времени перемещения российской государственности в междуречье Волги-Оки-Клязьмы. Такой системообразующей доминантой русской истории Ю.С. Пивоваров и А.И. Фурсов в ряде своих работ считают власть. Менялась власть - менялась история. Первичная и определяющая все власть компоновала страну: вся русская история реализуется через власть и посредством власти. Поэтому авторы, скажем, вводят такое понятие, как "Великая самодержавная революция" Ивана IV, а последующие века русской истории рассматривают сквозь призму "Великого передела" власти - от опричнины до "нынешней смуты"24.
Наконец, к разряду методологически новых подходов следует, на мой взгляд, отнести и получившие в условиях свободы научного творчества новые импульсы альтернативного взгляда на русскую историю, помогающего понять всю ее многомерность, противоречивость, порой ошеломляющую возможность круто повернуть ее ход.
Если прежде под исторической альтернативой, как правило, понималось лишь обращение к судьбам российской революции, к всепобеждающей "прогрессивной" революционной альтернативе, к проблемам послереволюционного развития страны в XX в. на путях "истинного ленинизма", "альтернативы Бухарина" и т.п.25, то в 90-е годы этот круг значительно расширился и видоизменился. Был поставлен вопрос о либеральной альтернативе развития России26, о возможности конституционного развития страны на протяжении XVI - начала XX в., что, по существу, означало попытку нового цивилизационного осмысления всего русского исторического пути в эти века, так сказать, "теневой" русской истории, которая на всех этапах сопутствовала ее "генеральной", состоявшейся линии. В этой же связи по-новому был поставлен вопрос о смысле борьбы за единство и централизацию русских земель, в которой важную цивилизирующую роль могли сыграть, кроме победившего лидера - Московского княжества, Русско-Литовское государство, а также Тверское княжество; рассмотрены другие "русские альтернативы"27. Проблема исторической альтернативы была учтена и при исследовании других периодов и событий российской истории (Крымская война 1853-1856 гг., первая мировая война28).
В связи со всеми отмеченными методологическими новациями претерпевают эрозию прежние, устоявшиеся десятилетиями представления даже историков традиционной школы.
Если мы обратимся к монографиям, сериям статей по истории России как древней, средневековой, так и XX в., то по-прежнему встретим такие категории, как феодализм, капитализм, социализм. Но сегодня эти понятия наполняются новым смыслом. Историки пытаются дойти до сути вещей, понять: что же такое феодализм не в жестком социально-экономическом смысле слова, а в широком цивилизационном понимании; что же такое капитализм и как он развивался в России, что же такое социализм в XX в., как он произрастал на российской почве и как он соотносится с мировыми социалистическими учеными и движениями. Наличие такого стихийного синтеза - верный признак жизнеспособности российской исторической науки.
В этой связи стоят и споры вокруг понимания прогресса в истории. Сторонники цивилизационного подхода к истории противопоставляют понятию так называемого абстрактного социально-экономического прогресса реальную историческую ценность - человека, личность, ее интересы. В центр понятия "прогресс" ставится критерий совершенствования человека, развитие и становление его общественных и духовных ценностей, которые связаны со становлением свободной, независимой, материально обеспеченной и духовно богатой личности29. В рамках формации эти понятия фактически размываются, хотя и декларируются. В условиях цивилизационной оценки они представляют собой реальную историческую величину. Оба эти подхода находят адекватное отражение в историографии.
Одновременно происходит определенное "укрупнение" взгляда на историю. Если раньше вся история, особенно XX в., делилась на отдельные небольшие отрезки: период коллективизации, индустриализации, период войны и так далее, то сегодня, взглянув на исторический процесс, мы понимаем: XX в. - это часть всей нашей истории, часть, абсолютно сопоставимая с прошлой историей, со всей мировой историей. Сопоставимая вовсе не в том смысле, что все события вели к 1917 году, как полагали еще вчера. Оказывается, российский XX век является неотрывной частью всей истории во всем ее многообразии, во всех ее общественных связях и цивилизационных аналогиях. Понять это помогает сравнительно-исторический метод, который раньше не пользовался большим вниманием. Сегодня этот подход, при котором сравниваются и века, и регионы, и цивилизации, значительно обогащает наше знание, понимание истории.
Наконец, хотелось бы сказать, что сегодня российская историческая наука базируется и на многофакторном подходе к истории.
Наряду с социально-экономическим, классовым подходом рассматриваются и иные подходы, иные факторы, которые помогают понять историю страны: географический и этнический, религиозный и внешнеполитический, фактор взаимовлияния и синтеза различного рода цивилизаций, скажем, древнеримской и европейской, византийской и российской и другие, которые невозможно отделить от развития нашей истории вообще. Эти факторы действовали в разные периоды с различной силой, и конечно, в период татаро-монгольского нашествия на первый план, скажем, выдвигался фактор внешнеполитический, фактор защиты отечества, но отнюдь не классовый, как полагали раньше. То же самое можно отнести и к другим периодам нашей истории, скажем, к 1812 г. Все это воспринимается историками, по-новому трактуется и создает совершенно иную палитру в обрисовке развития истории. Эта палитра характеризуется очень просто: изучается общество в целом, во всем его движении от древнейших времен до современности, а само понятие общества предполагает все его части: не только рабочие, не только крестьянство, но и предпринимательские слои, и духовенство, и верхи общества и другие слои. Сегодня это общепризнанно всеми направлениями в историографии. У историков России, как и у историков вообще не может быть классов любимых и классов нелюбимых, нет героев, как прежде, любимых или нелюбимых; мы не можем проклинать отдельные периоды истории, как и превозносить другие. Мы пытаемся понять историю в целом.
Думаю, что большое значение для современной историографии, как она развивается сегодня, как мы это чувствуем по тем изданиям, которые выпускаются сегодня и в центре, и на местах, имеет значение и такой момент, как психологически-личностный подход к истории, значимость и роль лиц в истории, их влияние на ход истории.
Прежде к этой проблеме был совсем иной подход. Скажем, историки представляли, что XVIII в. проходил под доминантой таких революционных фигур, как Радищев и Пугачев, но совершенно упускалось из виду то, что существовали и другие исторические личности, было совсем иное, причем подавляющее влияние на российскую историю. В последних трудах ощущается плюралистический и многофакторный личностный подход. Не отрицается роль, скажем, того же Радищева в развитии российской революционности российского либерализма (причем со значительными коррективами в сторону не столько революционных, сколько демократических черт в его идеологии30), не отрицается роль Пугачева в 70-е годы XVIII в. в мобилизации низов общества на борьбу с верхами этого общества (однако с коррективами в сторону разрушительной и антицивилизационной стихии пугачевского восстания). Но не только в этом заключалась жизнь России на всех этапах ее истории от древности до начала XX в. Были и либералы и реформаторы XVIII - начала XIX в.: И.И. Шувалов, Н.И. Панин, М.М. Сперанский, Д.А. и Н.А. Милютины, С.Ю. Витте, П.А. Столыпин; военные деятели и дипломаты того же времени: Г.А. Потемкин, А.А. Аракчеев, М.Б. Барклай де Толли, А.М. Горчаков; были выдающиеся российские монархи Александр I, Александр II и другие, которые оставили неизгладимый и в основном позитивный след в истории нашего Отечества31. По существу, в последние годы произошла грандиозная переоценка практически всех крупных фигур в отечественной истории в сторону объективности, взвешенности, отказа от убогих антинаучных идеологических стереотипов как дореволюционного, так и советского времени.
Все это отражается и в работах Института российской истории РАН, в работах университетских историков С.-Петербурга, Нижнего Новгорода, Екатеринбурга, Новосибирска, Омска, Владивостока и других городов и научных центров нашей страны, в исторической периодике.
В настоящее время российская историография базируется на новых, "сквозных" темах. Если мы говорим, например, "аграрная история" или "аграрная революция", то вкладываем в это порой совсем иной, нежели прежде, смысл. Так, статья В.П. Данилова - нашего известного специалиста по аграрной истории России - называется: "Аграрная революция в России. 1902-1922 гг."32 Перед нами предстает совершенно новый подход, включаются новые понятия, аграрная революция выглядит совершенно по-иному, чем ее представляли себе историки совсем недавно. И вся она обнимает период не только дореволюционных событий, но и первые годы советской власти. Разве тамбовское восстание крестьян в 1921 г. не было продолжением аграрной революции начала XX в.? Было, но уже в иных условиях, в иных общественных взаимосвязях.
Думаю, что такой же подход характерен и для коллективизации страны, сложной и противоречивой аграрной революции уже советского времени, в которой ударной революционной силой стала крестьянская беднота. Одновременно жизнеспособная, хозяйственно крепкая, заинтересованная в своем индивидуальном труде часть крестьянства поднималась против тоталитарного обезличивающего антисобственнического нажима со стороны власти и поддерживающей ее бедноты.
Российская историография сегодня характеризуется и тем, что совершенно новые исследовательские подходы и темы появились на ее горизонте. В свое время мы "упивались" словами о "белых пятнах" в истории. Мы считали, что действительно надо было закрывать эти "белые пятна". А потом историки всей своей исследовательской практикой показали, что дело не в них: на каждом историческом отрезке, в каждом периоде истории, в каждой исторической персоналии, в каждом масштабном событии есть свои "белые пятна". Выявилось, что практически вся наша история оказалась огромным "белым пятном". Но не потому, что историки сегодня пытаются переписать всю историю, а потому, что новые подходы, о которых говорилось выше, касаются не отдельного события, не отдельного периода, не отдельной личности, они касаются всей истории в целом. Происходит не переписывание, а переосмысление истории России. Несколько примеров.
Среди новых тем, которые разрабатывают сегодня историки, традиционное место занимает история Древней Руси. Но это уже не борьба за углубление марксистского понимания древнерусского феодализма, а, напротив, попытка поставить под сомнение старую идеологизированную схему, за которой стояли толкователи сталинского курса "Истории ВКП(б)". Санкт-Петербургская школа во главе с И.Я. Фрояновым сегодня выступает против завышения социально-экономического и политического уровня Древней Руси и оценивает ее с иных, чем прежде, цивилизационных критериев33. Пересмотру подвергается и история борьбы русских земель за свое объединение в ХIII-ХV вв. Ранее считалось, что самой судьбой первенствующая роль была здесь уготована Москве. Ученые разрабатывают версию о полицентрическом характере этих процессов, когда лидерами попеременно становились Юго-Западная Русь, Литовско-Русское государство, Тверь и, наконец, Москва. И пути России могли бы быть иными, если бы это объединение пошло другим, чем уже состоявшимся, путем34.
Сегодня историков уже не удовлетворяют прежние подходы к проблеме крепостного права в России. В работах Л.В. Милова, группы санкт-петербургских ученых осуществляется поворот в сторону выявления исторически оправданных закономерностей появления крепостного права в России, когда в условиях бедности русской нации, ограниченных климатических возможностей, малой производительности крестьянских хозяйств и одновременно необходимости все возрастающих расходов на поддержание боеспособности страны, укрепления ударной силы этой боеспособности - помещиков, землевладельцев, завоевания страной независимости в борьбе с Ордой, преодоления военно-экономической блокады с Запада у государства не было другого способа соединения работника со средствами производства, мобилизации сил для решения национальных задач, нежели постепенное усиление крепостнического режима.
Получает дальнейшее развитие и точка зрения историков XIX в. - о том, что именно на время Петра I приходится пик российского крепостничества, когда происходит закрепощение всех сословий, начатое еще прежде, а затем уже с начала XIX в. осуществляется их медленное поэтапное раскрепощение под влиянием экономических, политических и моральных обстоятельств. Получает развитие и идея о крепостном праве как более широком понятии, включающем и крепость личности по отношению к коллективу (община)35.
В область полного переосмысления вошла тема так называемых крестьянских войн. Подвергается обстоятельному сомнению не только их сущность, идеология (отнюдь не антигосударственная, а скорее царистская) и аргументируется их в основном казацкое, вольно-бунтарское содержание, подчеркивается негативное (в отличие от прошлых, лишь позитивных оценок) влияние "крестьянских войн", а по существу казацко-крестьянских восстаний на судьбы России36.
К новым темам относится, скажем, история русского реформизма и либерализма37, предпринимательства38, консерватизма39.
Целый исторический пласт поднят современной исторической наукой в исследовании российской эмиграции. Разрабатываются проблемы российской эмиграции XIX в., послереволюционной политической эмиграции, третьей ее волны в послевоенный период и ее новый, так сказать, "диссидентский&q